Оказывается, нотариус в конце концов всё-таки обнародовал завещание дона Урбано, которое тот написал собственноручно, добавив к и без того не самым обычным положениям несколько фраз, юридическими формулами вовсе не предусмотренных. Фразы эти оказались настолько эксцентричными и не поддающимися разумному объяснению, что газета, предполагая огромный интерес читателей, решила привести их дословно. Хватило бы и того, писал репортёр, что старый бонвиван не оставил одной из служанок ничего, зато другой, почти своей ровеснице, отписал двухэтажный доходный дом в самом центре города и пятиэтажный в новом квартале, весьма приличный надел земли и целую кучу денег; что он просил племянника, которого, кстати, и лишил вышеупомянутого имущества, приглядывать за сонаследницей и всячески заботиться о её интересах: помочь без лишних затрат снять подходящую квартиру, обустроиться по собственному выбору. Но нет: дон Урбано возжелал ещё и объяснить столь необычное решение. «Кирика Греки, – писал он, – поступила на службу в наш дом ещё совсем юной. Всегда порядочная и немногословная, с безграничной любовью и преданностью исполняла она всё, чего бы от неё ни потребовали. С беспримерным великодушием отказавшись от личной жизни и собственной семьи, беззвучно сносила она презрение и неблагодарность, не получая награды, соизмеримой с тем, что делала для нас, для меня лично. За это я прошу у неё прощения, а настоящим актом хотел бы загладить свою вину, и да простит меня Бог. Упомянутое имущество – лишь малая часть того, что по справедливости должно ей принадлежать».
«Он был хорошим человеком», – вспомнила я давешние слова Гвидо, хотя и не понимала, чем могла Кирика заслужить такое отношение и такие извинения. Личной жизни, в обмен жалованье и крышу над головой, лишаются все живущие в хозяйском доме слуги. Но я не забыла, что ради возможности воспитать меня бабушка отказалась от того, и от другого.
Впрочем, медсестра тоже сочла столь пышные выражения благодарности преувеличенными.
– Вот увидишь, у прислуги теперь ещё и прощения просить станут за то, что работу дают! – воскликнула она. – Нашёл за что похвалить: порядочная, мол, и преданная! Это, между прочим, входило в её обязанности! А коли жалованье низкое, так сама виновата, что не договорилась обо всём заранее и прибавки вовремя не попросила. Хозяева неблагодарные? Проси расчёт, а после ищи получше, не таких заносчивых. Да и то, известное дело: хозяева помыкают, слуги терпят. Короче говоря, не понимаю я всех этих оправданий и расшаркиваний дона Урбано. Имущество твоё, кому захочешь, тому оставишь. И точка, – тут она перевела дух и с ехидной усмешкой добавила: – А вот на что мать злится – это я понимаю. По сути, родной сын обвиняет её в том, что она не воздавала по заслугам этой жемчужине среди служанок, иными словами, в скаредности, которую, мол, на смертном одре желает загладить. И какая, скажи мне, была нужда писать об этом публично? Может, всё-таки лучше перемывать грязное бельё в своём кругу? Как считаешь? – и она взглянула на меня в поисках подтверждения.
– Вы правы, – пробормотала я, возблагодарив небеса за то, что мы наконец добрались до приюта и моей спутнице волей-неволей пришлось сунуть газету обратно в сумку.
Приют Девы Марии-отроковицы вполне мог быть лучшим детским заведением в городе, но мне он таковым не показался: приземистое здание посреди грядок гороха и латука, пара деревьев, редкий кустарник, но никаких цветов. Высокий забор отделял участок от дороги, на окнах красовались решётки. В приёмной с выкрашенными жёлтой эмалью стенами было пусто. Весь интерьер её составляли конторка, набитый архивными папками шкаф, два стула, статуя Скорбящей Богоматери с пронзённым семью кинжалами сердцем, стоявшая на полке, и позолоченная колыбелька под стеклянным колпаком, где лежала восковая статуэтка Девы Марии-отроковицы, с головы до ног перетянутая такими же позолоченными лентами.
Продолжив делать вид, что не умею ни читать, ни писать, я позволила моей спутнице процесть и заполнить все нужные формы. Вышедшая к нам монашка сурово заявила, что лист ожидания весьма длинный, поскольку неимущих сирот в городе куда больше, чем свободных мест; придётся дожидаться своей очереди. Я вздохнула с облегчением: значит, у меня есть ещё время сообщить Ассунтине, что её участь решена. Но тут к конторке подошла старшая медсестра
– Маркиза Эстер, дочь синьора Артонези, просила кланяться. Эта девочка пришлась ей по́ сердцу, – вполголоса сказала она, со значением улыбнувшись
– Что ж, передавайте поклон и ей, – ответила монахиня, не отрываясь от бумаг. Потом достала заполненные нами формы, которые прежде сунула под стопку других, и положила сверху. – Если хотите, можете осмотреть трапезную. Как раз время обеда.
Она проводила нас в большую, уставленную длинными столами залу, которая сразу напомнила мне столовую золотушной лечебницы в П.: те же робы в серую полоску, те же бритые головы.
– Почему же вы не разрешаете им отпускать волосы? – набравшись смелости, спросила я монашку.
– Чтобы вшей не разводить, – отрезала та. – И чтобы не поощрять мирское.
Поблагодарив старшую медсестру, я распрощалась с ней и, полная сомнений о шагах, которые только что предприняла, направилась в сторону дома Артонези. Не слишком ли я тороплюсь с обустройством Ассунтины? Не ввязываюсь ли из-за собственной робости в то, чего сама не желаю? Кроме того, пора было уже рассказать синьорине Эстер о Гвидо – но что именно? Только то, что видели в городе и о чём до неё могли дойти слухи? Или о том, как всё обстоит на самом деле: сообщить о помолвке, показать кольцо – это ей-то, которая и слышать больше не хотела о какой-то там любви? А вдруг она огорчится, что я не сразу спросила у неё совета? С другой стороны, мы ведь не были близкими подругами, как девушки из равных по положению семей, доверяющие друг другу ещё со времён пансиона. О такой дружбе я бы и мечтать не осмелилась, поскольку никогда не забывала: она – синьора, я – простая швея. Что до откровенности, то в разговорах со мной синьорина Эстер даже маркиза Риццальдо не упоминала, хотя я и была с ним знакома: о том, что отец Энрики много путешествовал по Востоку, побывав в Персии, Турции, Аравии, мне доносили исключительно гулявшие по городу сплетни. Но, может, прекрасно зная все благородные семейства в Л., она могла бы с самого первого дня помочь мне дельным советом, как вести себя с Гвидо?
Впрочем, как оказалось, этими сомнениями я могла бы и не терзаться, поскольку, дойдя до дома Артонези и спросив хозяйку, узнала, что та ещё с утра уехала с отцом на пивоварню и вернётся не раньше ужина. Я оставила ей записку, что заходила сообщить об одном важном и очень радостном событии и что если кто-нибудь вдруг начнёт рассказывать обо мне гадости, верить этому не стоит. Подробности же пообещала объяснить завтра.
Домой я вернулась ближе к вечеру. Ассунтина снова поела одна: теперь она знала, как разжечь плиту, а мне оставила обед в тепле над углями. У меня не хватило духу рассказать ей ни о приюте, ни даже о состоянии её матери, сама она тоже ни о чём не спрашивала. Сказала только, что забегала Ринучча и велела мне идти в палаццо Дельсорбо.
– Ворчала, что дело срочное. Мол, чтобы явилась немедля, как только вернётся.
Признаться, я ожидала чего-то подобного, но дыхание всё-таки перехватило, пускай только на миг. Было ясно, что рано или поздно мне придётся столкнуться с донной Лючинией лицом к лицу, но я надеялась, что время ещё есть. До чего же быстро разносятся по нашему городу слухи!
– Нет уж, никаких «срочно». Я слишком устала, – заявила я, усевшись за кухонный стол: в конце концов, я ведь с самого рассвета только и делала, что бегала по городу. Сняла обувь. Сняла серьги, которые надела, чтобы проводить Гвидо, а потом забыла. Поблагодарила Ассунтину за горячий обед, и она тотчас же принесла тарелку, накрытую другой, чтобы не остыло, вилку, стакан, поставила всё передо мной. В тарелке была оставшаяся со вчерашнего дня цветная капуста с оливками, и я с удовольствием принялась за еду.
Но не успела даже закончить, как в дверь постучали. Это снова была Ринучча.
– Ты почему не сказала, что дело срочное?! – обрушилась она на девочку, и я почувствовала, как в груди поднимается волна гнева. Они что же, решили, будто могут распоряжаться мной и днём, и ночью?
– Срочное? Ещё один погребальный покров понадобился? – ехидно поинтересовалась я. – Кому на этот раз? Твоей хозяйке? Или, может, она хочет срочно вернуть мне деньги, что я на днях у вас забыла?
– А ну не остри мне! Не над чем тут смеяться, дурища! Донна Лючиния вне себя от злости. Давай-ка собирайся!
Я с нарочитым спокойствием отложила вилку, сходила к раковине вымыть руки, распустила пучок и тщательно заплела косы, отыскала под лавкой пару туфель поудобнее. Когда я, встряхнув тяжёлую тёмную шаль, накинула её, Ринуччу уже трясло от нетерпения.
– Ты уроки сделала? – поинтересовалась я у Ассунтины. – Хочешь со мной?
– Ну уж нет! Она желает поговорить с тобой наедине! Пошевеливайся, копуша! – рявкнула Ринучча.
Разрешив малышке поиграть ещё часок с подругами на улице, при условии, конечно, что она не будет прыгать через скакалку и не вспотеет, я, наконец, последовала за «молодой» служанкой. Несмотря на гневную отповедь, мне даже стало её немного жаль. Чем она, в конце концов, виновата? Напротив, Ринучче следовало посочувствовать: её-то ведь в завещание не включили. А теперь, оставшись один на один с надменной, деспотичной хозяйкой, ей и вовсе приходилось выполнять всю работу по этому громадному дому.
– А что, не хочет донна Лючиния взять служанку тебе в помощь, раз уж вы остались без Кирики? Может, кого помоложе? – спросила я по дороге.
– Об этом она тоже хочет с тобой поговорить.
– Со мной? Я-то тут при чём?
– Мне не докладывают! Хотела бы я знать, каких это дел ты натворила, что хозяйка так разгневалась! Она и раньше-то, как завещание огласили, вне себя была, а со вчерашнего вечера и того хуже стало.