Желание больше знать о жизни не только в нашем городке, но и по всей стране, и даже за границей, появилось у меня после первых путешествий «моей синьорины», маркизы Эстер: в городе её, невзирая на разрыв с мужем, всё ещё именовали прежним титулом. Мне хотелось следовать за ней, хотя бы мысленно, а по возвращении – перестать ловить себя на том, что слушаю её рассказы, раскрыв рот, как последняя невежда. Время от времени я одалживала у маркизы модные журналы. Бывали среди них и те, что предлагали помимо рисунков ещё и краткий курс шитья: эти страницы я читала особенно жадно, надеясь найти что-то, чего пока не знала сама. Но, видимо, адресованы они были состоятельным дамам, занимавшимся шитьём забавы ради, поэтому инструкции эти обычно оказывались столь простыми и очевидными, что я не могла вынести из них ничего нового.
Вскоре мне удалось выкупить из ломбарда бабушкину цепочку и серёжки с коралловыми подвесками. Кроме того, я завела жестянку, куда каждую неделю откладывала по несколько монет, чтобы иметь возможность хотя бы разок во время оперного сезона попасть на галёрку. Чтобы не поддаться искушению потратить эти деньги на ежедневные нужды, вроде иголок, макарон или угля, я прятала коробку в спальне, за некогда принадлежавшей бабушке гипсовой статуэткой Мадонны, – та держала её в нише, которую превратила в импровизированный алтарь, так высоко под потолком, что мне приходилось вставать на стул, чтобы до неё добраться. Деньги на текущие и непредвиденные расходы я держала в верхнем ящике комода: скромная сумма, которая росла или уменьшалась в зависимости от того, много или мало у меня было работы, но до сих пор позволяла без потерь переживать краткие периоды бездействия, когда ни одна из клиенток не нуждалась в моих услугах.
Несмотря на устоявшуюся репутацию и скромный, но постоянный доход, делавшие меня желанной добычей для холостяков всех мастей, жениха у меня до сих пор не было. Впрочем, я не раз получала предложения руки и сердца, как напрямую, так и через свах, которыми часто пользовались люди моего класса и в городе, и в соседних деревнях, но всё ещё была слишком наивна, а потому рассматривала брак не как способ улучшить своё положение, а как сбывшуюся мечту о всепобеждающей любви. В этом смысле недавний опыт синьорины Эстер меня несколько отрезвил. Если молодой человек, друг детства или просто сосед, поравнявшись на улице, отпускал мне комплимент, строил глазки или предлагал прогуляться в воскресенье где-нибудь в парке, соответствующем нашему классу, у меня сразу закрадывались нехорошие подозрения, и я отвечала колкостью, стараясь побыстрее поставить его на место. Если казалось, что по дороге к заказчику какой-нибудь студент или чиновник следит за мной или даже просто смотрит чуть более пристально, чем обычный прохожий, я сворачивала и шла другой дорогой. От таких не жди ничего хорошего, кроме лжи и стыда: так писали в романах, да и своими глазами я тоже видела немало примеров. Одиночество меня не пугало: все мои мечты, желания и планы на будущее касались работы, искусства кройки и шитья да расширения клиентуры.
Но всё-таки приглашение семейства Провера было последним, чего я могла ожидать. Наверное, думала я, бедная родственница заболела или куда-нибудь уехала, и они зовут меня сшить пару наволочек или заштопать старую рубашку: как я уже говорила, адвокат, в отличие от жены и дочерей скупой до жадности, так мало заботился о своём внешнем виде, что вечно ходил с обтрёпанными манжетами, над которыми смеялись даже в суде.
Тем не менее, я согласилась – отчасти потому, что в тот момент у меня не было других заказов, но главным образом потому, что сгорала от любопытства: людей со стороны, по крайней мере, тех, кого я знала сама, в этом доме обычно и на порог не пускали. У Провера не было слуг, за исключением Томмазины, деревенской девчонки, которая говорила на чудовищном диалекте, совершенно не зная итальянского, летом ходила босиком, а за те несколько раз, что я встречала её на улице с горой узелков и свёртков, не обменялась со мной и двумя словами. Мы часто задавались вопросом, как она в одиночку занимается всеми домашними делами, включая уборку, стирку, покупки и приготовление пищи. Может, ей помогала бедная родственница? Это объяснило бы необычайную щедрость адвоката, приютившего её в своём доме: опытная кухарка и доверенная горничная за еду, кров и полное отсутствие жалованья. Впрочем, синьорина Джемма редко выходила из дома и, главное, никогда не сплетничала.
А вот мы – швеи, модистки, гладильщицы, прачки, мелкие лавочницы, кумушки из окрестных переулков – без сплетен просто жить не могли (вероятно, у более зажиточных торговцев, да и в аристократических семьях, многие из которых были связаны с Провера родственными узами, дела обстояли точно так же – хотя как знать).
Следуя указаниям галантерейщицы, я подошла к дому адвоката в восемь утра. Дом стоял в самом центре города, на площади Санта-Катерина, напротив церкви: величественный двухэтажный особняк с видом на большой мощёный двор, окружённый высокой стеной, за которую и днём, и ночью можно было попасть с площади лишь через широкие ворота, обычно закрытые, чтобы прохожие не могли заглянуть внутрь.
Но сейчас они, как ни странно, были открыты, поскольку во двор въезжала запряжённая ослом крестьянская телега, и мне не пришлось звонить в колокольчик: я просто вошла вслед за ней. Едва возница привязал скотину к одному торчащих из стены железных колец и принялся выгружать большую корзину артишоков, из дома вышла скромно одетая женщина средних лет, которая, нахмурившись, но не сказав ни слова, сразу же бросилась закрывать тяжёлые створки ворот.
– Не торопитесь так, синьорина Джемма, я сам закрою, – воскликнул крестьянин.
– Это нужно было сделать вовремя, – сурово ответила она. – Не видишь разве: первая же проходящая мимо служанка, у которой хватит наглости сюда заглянуть, немедленно воспользуется твоей оплошностью! – и, уже обращаясь ко мне, качнула головой, указывая на узкую щель, которую оставила в воротах: – Проваливай отсюда, девчонка!
– Я швея, это синьора Провера велела мне прийти, – пробормотала я, скорее удивлённая, чем обиженная: на самом деле мне даже любопытно было всё здесь осмотреть.
– Швея? И где же твоя швейная машинка?
– Не знала, что она понадобится, – хотя машинка и называлась переносной, лёгкой она не была, и я подумала, что ради пары швов и штопки тащить её бессмысленно.
– Ну значит, с завтрашнего дня будешь носить, – сказала мне женщина, в которой я по имени узнала бедную родственницу. – А раз пока руки у тебя свободны, поможешь занести припасы в дом.
В телеге, помимо корзин, стояли ещё мешки и перемётные сумки с овощами, морковью, картошкой, бобами, цикорием, мангольдом и прочей зеленью, которые тот крестьянин привёз из принадлежащего адвокату имения неподалёку от города. Как я позже узнала, телега появлялась два раза в неделю, снабжая семью всем необходимым: именно поэтому служанку Провера так редко видели на улице по пути на рынок или с рынка. Даже мясо – кур, ягнят, козлят – им тоже привозили из деревни. Припасов, доставленных этим утром, хватило бы куда больше, чем на семью из шести человек. «Значит, кормят здесь хорошо», – решила я, но синьорина Джемма вмиг развеяла эту иллюзию. Поняв, что в руках у меня нет ни узелка, ни свёртка, она недовольно поинтересовалась: «Ты разве не захватила с собой обед?»
Я остолбенела: ещё никогда, ни разу со мной не бывало, чтобы, приглашая на заказ в богатый дом, меня не покормили! Ни меня, ни любую другую швею! Мы даже время от времени рассказывали друг другу об особенностях кухни, рецептах, обилии, разнообразии или, наоборот, однообразии блюд той или иной семьи. Но, видимо, в доме Провера этот обычай не соблюдался. А может, они даже не знали о нём, поскольку не имели привычки нанимать работников.
Держа в руках корзину с грушами, которых ещё никогда не попробовала, я поднялась по лестнице, ведущей в жилые помещения, и синьорина Джемма провела меня в кухню. Через приоткрытую дверь я заметила, что собравшаяся в столовой семья как раз заканчивала завтракать: три женщины были одеты в домашние платья, но адвокат уже собирался уходить. В кухне грызла кусок чёрствого хлеба служанка. «Как, ты ещё не закончила? – воскликнула синьорина Джемма, обозвав её каким-то словом на диалекте. – Спустись-ка во двор да задай отрубей курам, а потом наведи чистоту в комнате для шитья, пока мы не приступили к работе».
С кухонного балкона, выходившего на задворки дома, наружная лестница вела в полузаброшенный сад размером с передний двор, но, разумеется, не мощёный, где, устроившись на нижних ветвях апельсиновых и гранатовых деревьев или роясь в земле в поисках червей, сгрудилось огромное количество кур: десятка четыре, а то и все пять, – огромный птичник, каких в городах не держат, разве что где-то на окраине или вовсе в деревне. В глубине сада виднелось низкое здание курятника, тянувшееся вдоль всей стены. В те годы ещё не запретили держать на задних дворах городских домов животных, вроде кур или кроликов, но обычно это делали для личного пользования, голов по шесть-семь, а кроликов – максимум десять, чтобы соседи не жаловались на неприятные запахи и громкие звуки. Но птичник Провера был настолько большим, что мне стало любопытно, кто же успевает съесть все эти яйца, которых хватило бы накормить небольшой монастырский интернат.
Но на этом странности семейства не заканчивались. Когда адвокат ушёл, синьора позвала меня в столовую, где после завтрака (как вы догадываетесь, не слишком обильного) прибирались её дочери.
Мы уже успели договориться с синьориной Джеммой о ежедневной оплате, и я ждала только, когда описания работы, которую мне надлежит выполнить. Однако синьора Провера, отослав обеих девушек и проверив, что окна и двери закрыты, взяла меня за руки и, глядя прямо в глаза, торжественно произнесла:
– Прежде чем приступить к работе, ты должна дать клятву.
Я недоумённо нахмурилась:
– И в чём же мне поклясться?