– Что бы ты ни увидела в этом доме, какие бы слова ни услышала, о чём бы ни узнала, ты никому об этом не расскажешь.
– Я вовсе не сплетница! – воскликнула я. – И не нужно здесь никаких клятв!
Да и потом, о каких-таких ужасах я могла узнать? Что за тайны могло скрывать одно из самых почтенных и уважаемых в городе семейств? Мы же не в романе! Что адвокат – скряга? Об этом и так все знали. Но знали также и о его несметных богатствах, вот я и решила, что синьора, должно быть, опасается воров: я ведь могу рассказать тому, кто умеет взбираться на стены и взламывать замки, где хранятся украшения, деньги и прочие ценности и как туда пробраться.
– Не беспокойтесь, я никому ничего не расскажу, – повторила я.
Но синьора была настроена решительно.
– Идём в церковь, – сказала она, накидывая плащ. – Принесёшь клятву перед алтарём.
Я спустилась вслед за ней по лестнице, бедная родственница замыкала процессию. Передний двор был пуст, засов задвинут: крестьянин, наверное, уже возвращался обратно на свою ферму. Синьорина Джемма открыла ворота большим железным ключом, который носила на поясе, и сразу же закрыла их за нами. Церковь Санта-Катерина находилась ровно напротив, через площадь, всего в паре десятков метров. Внутри было пусто, но на алтаре горела свеча.
– Клянись здесь, перед священной гостией, а мы засвидетельствуем. И помни: если нарушишь клятву, тебя ждёт геенна огненная!
Всё это показалось мне какой-то нелепостью, вроде бабушкиных рассказов о войнах за независимость и карбонариях. С другой стороны, адвокат Провера, как и его отец, в молодости имел репутацию отъявленного мадзиниста[3]. Да и что мне терять, подумала я. В крайнем случае останусь без обеда.
В общем, я поклялась. Синьора подсказывала мне слова, я их повторяла. Вернувшись домой, она велела мне подписать заранее подготовленную бумагу с той же клятвой и очень удивилась, увидев, что я подписалась полным именем: люди моего класса обычно ставили крестик. А мне всегда было интересно, как власти потом узнают, какой именно крестик к какому человеку относится. В качестве свидетелей она позвала дочерей: тогда-то я и узнала, что их звали Альда (старшую) и Ида (младшую). Впрочем, разницы в возрасте между ними не ощущалось: они казались ровесницами, совсем ещё юными, хотя им обеим было уже за двадцать, – стройные, даже грациозные, но ничего особенного, с моей очаровательной синьориной Эстер даже сравнивать не хочется. Впечатление портили и домашние платья, скромные, слегка потрёпанные – в общем, совершенно такие же, как у их матери и тётки: эти модели уже несколько лет как вышли из моды. Наверное, парижские туалеты, сулящие богатое приданое, они надевают только для прогулок в парке и выходов в гости, в театр или на бал и выглядят в них настоящими красавицами, решила я.
Синьора Тереза убрала подписанный документ в ящик комода, который заперла на ключ, и наконец вздохнула с облегчением:
– Ты должна понимать, что случай этот для нас исключительный, а ситуация – чрезвычайная. Обычно мы со всем управляемся сами, но на этот раз времени нет: до визита королевы Елены осталось меньше месяца.
Её слова показались мне странными: я не понимала, какое отношение ко всему этому может иметь королева.
– Мне сказали, что ты умеешь не только шить, но и кроить, – продолжала синьора, – что у тебя к тому же есть переносная немецкая швейная машинка и ты умеешь ей пользоваться. Намного быстрее выходит, правда?
– По-разному. На длинных прямых швах – гораздо быстрее, конечно, – ответила я. Вопрос меня удивил: в то время уже каждая зажиточная семья считала своим долгом купить швейную машинку (пусть даже только для того, чтобы подшивать простыни и кухонные полотенца). И в основном это были модели с педалью, более современные и удобные в использовании, моя же была постарше. Маркиза Эстер выбрала её за размеры: она знала, что в моей крохотной комнатушке новые модели просто не поместятся. Мне казалось, что и синьорина Джемма велела принести её только из любопытства, чтобы посмотреть, как обращаются с ручкой.
Но когда мы перешли в комнату для шитья, я убедилась, что никаких машинок там не было и в помине – ни с педалями, ни без. Зато на большом гладильном столе лежали три рулона прекрасной парчи, все с яркими цветочными узорами, но разного тона и рисунка: я таких ещё не видела. Ткань была двойной ширины и всё ещё намотана на плотный картонный сердечник – по моим прикидкам, метров десять в каждом рулоне: более чем достаточно для элегантного платья с небольшим шлейфом, оборками на бёдрах под панье[4] и накидкой, а может, хватит и на поясную сумочку. Не то чтобы я когда-либо шила что-то подобное, но уж расход ткани по модели всегда могла определить. Рядом с тремя рулонами лежали портновский метр, большие ножницы, мел и несколько листов картона для силуэтов.
Но склонившись над столиком для вышивания и заметив ещё несколько французских журналов, я сразу поняла, что меня позвали сшить из этой великолепной ткани одно или даже несколько вечерних платьев по последней парижской моде.
– Нет-нет, я не смогу! – воскликнула я. – Те платья, что я умею шить, намного проще! И с парчой я никогда раньше не работала! Говорят, шить из неё ужасно сложно, она все время выскальзывает из рук и расползается во все стороны, когда ведёшь строчку. Обратитесь в «Прекрасную даму» или в «Высший шик», – я знала, что в этих ателье работают не только с собственными материалами, но и с тканями заказчика, но всё не осмеливалась спросить, почему они просто не закажут платья в своём любимом парижском Printemps: пропасть между этим источником чудес и бедной швеёй из Л. казалась мне непреодолимой.
– Я не смогу, – повторила я. – Обратитесь к кому-нибудь другому.
– Не беспокойся, мы справимся сами, – холодно сказала синьорина Джемма. Тебе нужно только помочь нам со швами и отделкой. К счастью, сегодня хватит работы с примеркой и кройкой, а вот завтра придётся принести машинку.
Она решительным жестом потянула к себе ближайший рулон, сине-зелёный, и на столе раскинулся восхитительный отрез парчи с ярким рисунком, изображавшим вишню в цвету. Младшая синьорина, Ида, вооружилась стопкой картона для силуэтов и подушечкой с булавками, а её мать и сестра встали греть утюги. Я глазам своим не верила!
Ниже я раскрою вам тайну, о которой по крупицам разузнала за следующий месяц, тайну, которой поклялась никому не раскрывать. Впрочем, это было давно, а после разразившегося скандала в городе о них стало известно всем, так что, кажется мне, условий клятвы я не нарушу.
Если коротко, семейство Провера долгие годы нас обманывало. Они никогда, ни разу, не заказывали одежду из Парижа: все платья тайком шили сами синьоры, причём вручную, даже без швейной машинки. И каждый раз добивались таких замечательных результатов, что никто ничего не замечал! С другой стороны, знаете, что говорила моя бабушка, когда мы останавливались у дорогих витрин, чтобы полюбоваться на привезённые из столицы платья работы знаменитых модельеров? «Как думаешь, дитя моё, кто их сделал? Неужели богини, спустившиеся с небес? Нет, их сшили женщины, такие же, как мы, только более умелые и опытные, – а потом, вздохнув, добавляла: – ...и, разумеется, гораздо лучше оплачиваемые».
Впрочем, настоящие парижские платья, которыми так восхищались горожане, в доме Провера тоже были – но только много лет назад: об этом я узнала от синьоры Терезы, которая, доверяя моей клятве, время от времени откровенничала со мной в минуты отчаяния. Эти платья были частью достойного принцессы свадебного приданого, которое её бесконечно щедрый отец привозил из самых роскошных магазинов Европы. Платья для церемоний, балов и театра, летние и зимние, жакеты и юбки для прогулок, пальто и накидки, изысканнейшие верхние и нижние рубашки, и к каждому платью – корсет, разнообразная оторочка, в зависимости от модели, целые россыпи шляпок, зонтиков, перчаток и туфель. Казалось, в доме Провера не хватит шкафов и даже комнат, чтобы все это хранить, а дней в году или часов в сутках – чтобы хоть по разу надеть. Привозили платья в больших прочных коробках из толстого картона, выстланных светло-голубой бумагой с тиснёным золотом названием Printemps или других магазинов, в Брюсселе или Лондоне. Адвокат Бонифачо, тогда ещё жених, ужасно гордился тем, что ведёт под венец девушку, своей элегантностью заткнувшую за пояс саму королеву Маргариту вместе с придворными дамами. Но стоило им вернуться домой, где молодая жена, кипя от возмущения, в отсутствие готовой прийти на помощь горничной была вынуждена с большим трудом раздеться сама, как он саркастически заметил: «Наслаждайся этими тряпками, пока они в моде, потому что новых я, разумеется, покупать не буду – ни в Париже, ни даже здесь, в городе».
Бедная синьора Тереза, в родительском доме привыкшая к достатку и роскоши, из-за скупости мужа была вынуждена жить в столь стеснённых обстоятельствах, что добрую половину дня лежала ничком на диване в слезах, нисколько не боясь, что услышат слуги, потому что слуг в доме Провера не было, если не считать не покидавшей кухни босоногой девчонки, дочери какого-то крестьянина, арендовавшего у адвоката ферму. Служила она за жильё и еду – последней, правда, ей перепадало немного.
Хозяйские обеды и ужины тоже были такими скудными, что многочисленные кузины и племянницы невесты перестали принимать на них приглашения, ведь на первое там подавали супы, где единственными ингредиентами, помимо воды, были пара листиков цикория и ползубчика чеснока – ни горсточки вермишели, ни даже капли масла; на второе – кусок разваренного мяса с картошкой в мундире, а на десерт – единственный фрукт на всех, яблоко или апельсин, да и тот зачастую подвявший.
Но больше всех прочих лишений юную невесту унижал тот факт, что у неё не было возможности самостоятельно потратить ни единого чентезимо. «Зачем тебе деньги? Что ты будешь с ними делать?» – спрашивал адвокат. Все продукты, включая вино и масло, ему привозили из деревни, с земель, которыми он владел, так что платить за них не приходилось. В лавках, куда он так или иначе вынужден был обращаться за свечами, мылом, иголками, посудой, солёной треской и другими необходимыми мелочами, адвокат открыл счёт, который оплачивал лично раз в год, придирчиво изучив список покупок. И если понимал, что количество использованных иголок или свечей хоть немного превышает прошлогоднее, жене не избежать было долгой проповеди о бережливости в домашнем хозяйстве.