Между разговором о фильмах, о ролях, о театрах, где он работал последние годы, о режиссерах, с которыми работал, о своих истинных и мнимых ошибках, он читает стихи. Это его страсть, вторая художественная профессия. Пушкин, Пастернак, Цветаева, наши нынешние Самойлов и Левитинский. И еще из замечательнейших поэтов старшего поколения Арсений Тарковский.
Он читает его, как читают любимое.
...Когда тебе придется туго,
Найдешь и сто рублей и друга,
Себя найти куда трудной...
И с болью, как говорят о пережитом, внезапно совпавшим по строю со строкой:
Ты вывернешься наизнанку,
Себя обшаришь спозаранку,
В одно смешаешь явь и сны,
Увидишь мир со стороны...
"Ты вывернешься наизнанку, ты вывернешься наизнанку..." В вагоне все спали. Миновали Калинин...
В числе работ последних лет есть у него кинороль, где эта страсть его к самоанализу находит свое выражение. Джек Берден, журналист, доверенное лицо и правая рука героя в телевизионном фильме "Вся королевская рать" по известному роману Уоррена. Втянутый в политическую игру, в бешеную скачку по дистанции преуспевания, где все средства хороши, Берден задумывается. Оглядывается на прошлое, застывает в недоумении. Скачка может быть выиграна, проиграна жизнь. Понимание этой невеселой истины суть козаковского портрета Бердена. Глаза, с победоносной наглостью смотревшие на других, все чаще вглядываются в себя, словно сам он смотрит со стороны...
Может быть, здесь его тема?
Переоценка прожитого. Процесс переоценки. Момент подведения сложных, нередко горестных итогов. Может быть...
– Тебе не кается, что твой Берден корреспондирует с дядюшкой? – говорю я.
– Пожалуй... что-то есть... А знаешь, я сейчас играю его. Не удивляйся в "Современнике". Прихожу, и играю, и получаю огромное наслаждение. Гафт уезжал куда-то на съемку, они меня попросили, я сыграл и с тех пор вот играю...
Он улыбнулся и помолчал. Улыбка заменила непроизнесенный монолог. В нем содержалось многое, но больше всего любви к этому театру. И, мне показалось, вины. Перед ним, перед собой ли?..
Дядюшка в "Обыкновенной истории" по Гончарову (теперь его знают многие зрители по хорошему телевизионному фильму, навсегда сохранившему спектакль) – одна из лучших сценических работ Козакова. Ему удалась жизнь человека от начальной его монументальной уверенности до, как сказано у кого-то, возраста осознания своих ошибок.
Потом мы долго говорим о "Современнике", которому отдал он десять лет свой артистической жизни. Здесь взамен шумной известности его почти фантастического начала (Гамлет в девятнадцать лет а театре Охлопкова, молодой герой в "Убийстве на улице Данте" Ромма, злодей Зурита в "Человеке-амфибии") – начала, в котором, право, было что-то растиньяковское, пришла к нему серьезная художественная репутация. Здесь, в этом театре, выработал он и свой уверенный профессионализм, свою яростную работоспособность. И еще пришло к нему здесь то, что отличает старых (не по возрасту – по принадлежности к первому поколению!) актеров этого театра. Им свойственно постоянное ощущение здравого смысла, чувство логики в каждый момент пребывания на сцене. Гражданская цель спектакля, роли, отдельной реплики никогда не теряется ими из виду.
Здравый смысл каждой реплики – это и есть его дон Жуане,
которого сыграл он в спектакле, поставленном Анатолием Эфросом а театре на Малой Бронной. После бравурного начала мольеровский герой тоже подводил горестные итоги...
"Ты вывернешься наизнанку, ты вывернешься наизнанку", – все стучала мне в уши эта строка из Тарковского. За окном сделалось совсем светло...
– Знаешь, это поразительно, – рассказывал он про актера, с которым ему пришлось играть в спектакле на мхатовской сцене, – он произносил текст не для меня, партнера, а всякий раз посылал его куда-то в середину зрительного зала. Он вовсе не пытался прожить эту роль, хотя бы логично рассказать содержание ее текста. Он его "подавал", преподносил, вещал. До содержания ему просто не было дала! Я как-то попробовал произнести свою реплику чуть по-другому, не так повернулся, я проделал опыт, понимаешь! Мой партнер посмотрел на меня с недоумением и осуждением, а потом все-таки повернулся к зрителям и подал ответ, предназначенный мне, туда, в середину партера... Это что-то непробиваемое, это ужасно...
Какое счастье – играть с хорошими партнерами, какое счастье. Сам становишься талантливее. Мне так повезло играть с Ефремовым, Табаковым, Нонной Мордюковой, с Андреем Мироновым, с Гафтом, с удивительной Алисой Фрейндлих, с Роланом Быковым...
Слушая его, думаю о том, что деятельная любовь его к различной артистической работе над словом, чутье на чудо слова, страсть к нему, конечно же, и наследие его детства. Он из семьи ленинградского писателя Козакова, современника и друга Зощенко, Шварца, Тынянова, Анны Ахматовой, Даниила Хармса, Маршака, Чуковского, Андронникова. Духовное напутствие нашего выдающегося литературоведа Бориса Михайловича Эйхенбаума много значило для вступающего на сцену Миши. И кто из его друзей по театральному кругу не знал Зон Александровны Никитиной – его матери, прекрасного литературоведа, редактора Гослитиздата, до последних дней своих хранившей в доме непридуманную атмосферу уважения к книге, к стиху, к русской культуре!
В этой среде знали и любили живого Блока. Не потому ли, снимаясь в "Хождении по мукам", в многосерийном фильме для телевидения, он, исполняя роль поэта Бессонова полемически по отношению к роману, придал ему черты великого поэта...
Я прерываю его, и мы весело вспоминаем эпизод в далеком Милане, где нам посчастливилось побывать вместе в 1968 году. Когда мы пришли в знаменитый оперный театр "Ла Скала", Мишу пылко обнял главный художник Николай Бенуа, когда-то, в далекие двадцатые годы, частый гость в доме его матери.
И когда он участвует в конкурсе на лучшее чтение Пушкина, дает литературные концерты, ставит на телевидении поэтический спектакль или вместе с поэтессой Белой Ахмадулиной записывает на долгоиграющую пластинку "Денисьевский цикл" Тютчева во всем этом встает его юность...
И все и всех найдешь в порядке
А ты — как ряженый на святках
Играешь в прятки сам с собой,
С твоим искусством и судьбой...
И снова строки Тарковского под вагонный стук. Беспокойный ритм, живущий в нем, бросает его к динамическим и гротескным ролям комедии, к острохарактерным образам. Оказывается верным то, что давно замечали в нем: Козаков – характерный актер!
– Да, я не считаю, что всякий раз и всякий актер может нести на сцену и на экран свою обнаженную личность, не культивированную всем арсеналом нашего искусства. Мода играть "самим собой" опасна. Далеко не каждый имеет право, как Габен, всегда приносить себя...
И тогда из его мастерской выходят один за другим и граф Зефиров в водевиле "Лев Гурыч Синичкин", и виконт де Розельба в "Соломенной шляпке", и множество ролей в экспериментальном фильме Ролана Быкова "Автомобиль, скрипка и собака Клякса", и Соломон Джилс в трехсерийном телеспектакле "Домби и сын", и Джингль в "Пиквикском клубе", и скрипач в чеховском телефильме "Жилец", и многие еще другие, кого породил он лишь в одном году. Яростная работоспособность!
Ему необходимо понять, как соотносится то, что он делает сегодня в кинематографе и в театре, с той живущей в его воображении идеальной своей цельностью и бескомпромиссностью художественной личностью. Он преисполнен скепсиса в отношении себя – редкое качество. Ему свойственна самоирония, порой скрытая, порой прорывающаяся, доходящая до самоуничижения. Даже если принять это за естественную броню легкоуязвимого человека, то все равно самоирония ему свойственна, и, может быть, именно это качество характера делает его художником. Обнаженная, нервическая натура, все время что-то ищущая, – таким он видится мне в наши встречи в последние годы.
Загородил полнеба гений,
Не по тебе его ступени,
Но даже под его стопой
Ты должен стать самим собой.
Он читает эти стихи, как читают выстраданное. Наверно, приходят его лучшие времена...
Можно ли сыграть то, чего нет?
Вот тут-то, наконец, мы с ним и встретились!
Поезд уже двинулся и я подумал, что на второе место в моем купе никто не придет и я высплюсь в одиночестве под всегда убаюкивающий меня стук колес. Однако минут через десять дверь резко отворили и передо мной предстал он, Роллан Быков. Разумеется, опаздывал, разумеется, вскочил не в тот вагон, одним словом, все как обычно. Я люблю, когда на его лице появляется эта виновато-веселая улыбка. Ну, все нормально, а? Ну, вы же меня знаете! Едем...
Проговорили мы всю ночь. Незадолго до того показан был по телевидению его фильм "Нос", который вызвал во мне некое смущение чувств. Я собирался написать в журнал, но прежде поговорить с создателем этого странного, странного фильма. Что Роллан Быков – спорщик из спорщиков уж это-то мне было известно. И говорили мы и шептали, и кричали, так, что к нам заглянула проводница, чтобы напомнить, что вагон спит. Теперь я предлагаю читателю успокоенный вариант нашего ночного диспута.
Ну, так. Давно известно, что телевидение могучее средство тиражирования произведений литературы. В отличие от кинематографа и театра, телевидение создает условия, более схожие с теми, в каких мы находимся, читая книгу. Понятно поэтому стремление телевидения воспроизводить книги и прежде всего произведения классической прозы. Но здесь-то и возникает множество проблем. И не только для сценаристов, режиссеров и актеров, но и для зрителей. У них должны непременно появиться определенные навыки восприятия. Телевидение обладает сильными средствами, многие из них все еще не изведаны. Оно берется за перевод на свой язык сложнейших произведений, сама мысль о переводе которых на теле экран – уже новаторство.