В этом секрет его.
ИЗМЕНЧИВЫЙ ЛИК МЕЛЬПОМЕНЫ
Музе трагедии греки в древности дали имя Мельпомены. В современном театре, если говорить о жанрах, трагедия не преобладает. Но имя Мельпомены по-прежнему остается символом драматического искусства. Это искусство, как и всякое другое, изменяется во времени, а сказать точнее, изменяется вместе со временем. Мельпомена меняет лицо! Как это происходит? Почему? Какие изменения можно отнести к мимолетным ужимкам и гримасам, возникшим под влиянием минуты, а какие отражают глубокие внутренние изменения в этом древнем искусстве, в этом загадочном и неотразимо пленительном мире, называемом миром театра?
Мои заметки отнюдь не научный трактат. Всего лишь несколько мыслей и наблюдений, а также несколько сравнений прошлого с настоящим...
* * *
Во всяком искусстве при его изменении раньше всего замечаются перемены внешние. Так, когда-то, в начале прошлого века, большинством читателей было замечено, что при Пушкине стихи стали писать как-то иначе, нежели прежде, чем Державине. И не отдельные поэты, а чуть ли не все поэты России, разве что за малым исключением. На поэтов ворчали, упрекали их в следовании моде, в подражательстве. Очевидно, и этого было вдоволь. Но проницательные читатели и дальновидные критики поняли, что поэзия меняет формы под влиянием внутренней необходимости. Последняя же, очевидно, есть следствие не прихоти поэтов, а новых общественных потребностей. Кому-то из читателей было жаль уходящих форм стихосложения, кто-то с жаром уверял, что они еще послужат отечественной словесности, и даже сам Пушкин отдал им должное. И тем не менее, тем не менее... вся поэзия изменилась.
Когда-то, в конце Х
V
I века, во времена Шекспира, театр, как всем известно, обходился без занавеса и декораций, их заменяли таблички с надписями: "Лес", "Замок". Зрителям, окружавшим помост сцены с трех сторон, этого было довольно. Их воображение, подогретое игрой актеров, мгновенно выстраивало отсутствующие декорации. Если обратиться к началу начал – древнегреческому театру, то в нем не только не было занавеса и декораций, но не было и крыши над головами публики и актеров. Занавес появился в театре, как говорит нам его история, когда театр стал забавой королей и принадлежностью аристократических салонов. Вырвавшись оттуда, а вернее сказать, вырванный оттуда развивающимся буржуазным обществом, театр тем не менее сохранял свою архитектонику. К примеру, расположение сцены и зрительного зала, занавес, портал... Конструкция театрального здания стала традиционной, законсервировалась на столетия. И даже сегодня вновь строящиеся театральные здания имеют ту же конструктивную основу.
К чему я вспоминаю эти общеизвестные, казалось бы, вещи?
А вот к чему.
Необходимо различать изменения в театре. Одни и в самом деле временное поветрие, дань моде. Другие же не "дань моде", и не "поветрие", и не "подражательство", а внешние признаки внутренних перемен.
Недавно у одного уважаемого критика я прочитал такую гневную тирад: "Все театры, независимо от их убеждений и происхождений, сняли занавес, всем, как одному, стало тесно в портальной арке. Все, как один, отказались от специальных костюмов, париков, гримов. Все очистили сцену до первозданной пустоты и воспользовались одними и теми же, как будто взятыми взаймы, знаками условий обстановки". Автор, которого я цитировал, довольно точно перечислил внешние признаки переживаемой нами ступени развития театрального искусства. И то обстоятельство, что эти признаки действительно стали всеобщи, заставляет задуматься. Правда, понятие "все" у нашего критика скорее образ, нежели число. Но образ верный.
И для наглядности мысли я вообразил себе тираду критика послешекспировского театра, например, Х
V
Ш века: "Все театры, независимо от их убежден и происхождений, повесили занавес. Всем, как одному, стало слишком просторно на сцене-помосте без портальной арки. Все, как один, стали шить себе специальные костюмы, надевать парики и мазать лица актеров вновь изобретенным дьявольским снадобьем – гримом. Все загромоздили сцену до первозданного строительного хаоса. И в довершение все театры отдали женские роли женщинам, в то время как еще вчера эти роли доверяли только мужчинам!.."
Итак, если поразмыслить в пределах несколько более обширного времени, всеобщность внешних изменений в театре сама по себе не может служить свидетельством чего-то нехорошего или, напротив, быть критерием прогресса.
Когда в театре что-нибудь часто повторяется – прием игры
актера, или прием оформления спектакля, или наконец, прием режиссера, который строит весь спектакль, – про такое говорят: штамп! Штамп – это дурно, это значит бездумье, а уж если штампы чужие, то и того хуже!
Но надо всегда помнить, что
с х о д н ы
в искусстве не одни штампы. Сходны и внешние, ясно всеми замечаемые отличительные признаки, инструменты, способы, методы, которыми пользуется то или иное искусство, когда переходит в своем движении в новую фазу. У нас в критических статьях о театре отчего-то принято считать, что если театр и переходил в следующий этап, то это происходило давным-давно, при великих, при Станиславском, при Вахтангове, при Мейерхольде, наконец, но в наше время уж, конечно, ничего такого произойти не может. Какая-то неизъяснимая скромность по отношению к нашему времени!
Право же, и в наши годы в искусстве сцены не одни лишь "поветрия", но и нечто серьезное и непреходящее существует и появляется.
* * *
Оригинальность спектаклей начинается с оригинальности и значительности его художественной идеи. Понятие "божественная идея" о б н и м а е т собой все: общественное, политическое, нравственное и собственно художественное, то есть выразительное, содержание спектакля. В театре новое, оригинальное начинается с автора. Другого начала в театре нет. Однако естественное продолжение, а сегодня лучше говорить, соавторство есть. Режиссер. Но еще в конце прошлого века, скажем, в 80-х годах, режиссер почти никакой роли в создании спектакля не играл. А сегодня он соавтор спектакля! Вот ведь какая карьера! И если у автора-драматурга и у режиссера есть оригинальная художественная идея, есть что сказать людям о жизни, сказать свое, не заимствованное, не пережеванное, а сердцем выношенное, то у них получится оригинальный, интересный, свежий спектакль, хотя употребят они при этом ряд приемов, которые распространены сегодня во всех театрах. Не наденут на актеров парики, не повесят занавес, или напротив станут переставлять декорации на глазах зрителя или откроют всю сцену.
Однако же откуда эти приемы взялись?
О, здесь причины сложные, и причин много! Подумайте над таким лишь соображением. Было время, когда театр являлся единственным зрелищным искусством. Это было всего восемьдесят лет назад. Не существовало ни кинематографа, ни телевидения, ни массовых спортивных празднеств и действий. Не было и радио.
И вот театр оказался в середине нашего века в окружении мощных конкурентов. Эти конкуренты в известном смысле дети театра, они заимствовали у него все, что могли, и переработали по-своему. Прежде всего они заимствовали у театра актера, живого носителя искусства. Но используют они актера по своему. Не буду вдаваться в технологию каждого из этих искусств, скажу только, что все они – и кинематограф, и телетеатр, и радиотеатр – приближают актера, исполнителя к зрителю, а радио и телевидение даже приводят его "на дом". При таком приближении собственная человеческая личность актера начинает играть все большую роль в общей системе создания образа. Простой пример. На сцене театра актеры могут незаметно для зрителя подсказать текст своему партнеру, который вдруг забыл, или сказать вообще что-нибудь не относящееся к спектаклю. Зритель ничего этого не заметит. Все это актеры театра и проделывают весьма нередко. А представьте что-нибудь подобное на экране кино, телевизора или по радио! Невозможно.
Ну, а что же театр? Как он реагировал на появление этих новых своих собратьев и на тот факт, что они сумели куда как больше приблизить исполнителя к зрителю?
Вначале театр загрустил, а потом стал изыскивать новые средства выразительности, новые возможности приблизить актера к зрителю, Не сдаваться же!
И оказалось, что средства есть! При этом их даже не надо было изобретать, а надо было вспомнить свое блистательное прошлое, Народный театр скоморохов, греческий театр под открытым небом его сказочной красоты амфитеатры, похожие на стадионы. Шекспировский театр с его помостом, открытым для зрителей с трех сторон.
И в театре перестали считаться с портальной рамкой, вывели актера на авансцену, даже сводят его в зал. В театре почти отказались от париков, а грим стал более сдержанным и строгим и, как правило, не преследует теперь цель изменить лицо актера до неузнаваемости.
Театр вообще демократизируется, ему тесно и неудобно в портале, ему слишком длинно театральное представление, он хочет больше соответствовать динамизму жизни современного человека, его новым привычкам. Привычке к газете, кинохронике, кинофильму, телепередаче, к современному транспорту. Обратите внимание на такой парадокс: продолжительность спектакля, в сущности, сравнялась с продолжительностью кинофильмов. Первый устраивается с одним антрактом, а второй – в двух сериях. А ведь когда-то кинофильм был в три раза короче спектакля! Вот вам образец взаимовлияния, обратной связи.
У театра остается его коренное преимущество: живое искусство актера на глазах у живого зрителя. Уникальный и неповторимый акт творчества. Но приемы театр меняет.
* * *
Теперь о перевоплощении.
Перевоплощение внешнее – одно из чудес театра, особенно для начинающих театральных зрителей. Для актера же все эти парики, наклейки, усы, бороды, грим и прочее лишь средство, помогающее перевоплощению внутреннему. Движение можно обозначить так: чаша весов, на которой находится перевоплощение внутреннее, все больше перевешивала. Актеры современного театра все меньше средств и сил тратят на изменение своего внешнего облика, хотя, разумеется, никогда не откажутся от этого совсем.