— Если «саламандры» кого-нибудь убивают, то полиция никогда не находит убийц, — сказала Анна.
— Вот как?
— Вы же не инспектор, Павел.
— А кто?
Она пожала плечами:
— Не знаю.
«Трум!.. трум!..» — били сапоги. Невидимые палочки рокотали по барабану. Молодые каменные люди смотрели вперед. Только вперед. «Трум!.. Трум!..» Сегодня нам принадлежит эта страна, а завтра весь мир!
— А вы знаете, что Краб — «саламандра»? — сказала Анна. — Он у них даже какой-то начальник. И Элга ими очень интересуется. Бегает на собрания. Истеричка. Напрасно я устроила ее к нам в Дом.
— Вы не любите Элгу? — спросил я.
— Это моя сестра, — сказала Анна.
Темнело. Зажглись голубые панели на домах. В кромке тротуара проступила сиреневая линия. Мы шли вдоль улицы. Был слабый ветер. Деревья шелестели, словно бумажные. Прозрачные, хрупкие такси бесшумно скользили над мостовой, в их желтой скорлупе сидели по четверо, по шестеро — беззвучно смеялись. У многих в пальцах светились иглы «Анарко».
— Она, конечно, наврала вам, что она инженер, сказала Анна. — И вы поверили. А она работает всего полгода. Но удивительно вписалась. Словно рождена для Спектаклей. А вот я не вписалась. У меня все получается не как у других. И не нарочно. Просто не выходит. Наверное, я не ко времени. Мне бы родиться в двадцатом веке…
— Время не выбирают, — ответил я чисто машинально, так как в этот момент оглянулся — привычка далеко не лишняя — и заметил того же мужчину в посверкивающем металлическом костюме. Он шел за нами.
Случайность или слежка? Для подобных случаев ношу с собой сигареты. Зажигалка, разумеется, не работала. «Сел аккумулятор», — объяснил я Анне. Стал заряжать вручную, нажимая рычажок большим пальцем. Анна что-то рассказывала. Мужчина приближался.
Подзарядка аккумулятора — дело длительное. Ему пришлось пройти мимо нас. Я его хорошо рассмотрел.
— …Очень странные сны, — сказала Анна. — Большой сад. Тропический. Пальмы, магнолии, орхидеи. Да-да, растут орхидеи. Распускаются по ночам. Песчаная дорожка, я бегу по ней, спотыкаюсь, падаю — плачу.
Меня поднимает женщина. У нее доброе лицо. И мы идем с ней к морю. Она держит меня за руку. Море очень теплое, а песок горячий. Вам приходилось видеть непонятные сны, такие, что даже не знаешь, откуда они взялись?
— Нет, — сказал я, краем глаза следя за улицей.
Как я и ожидал, мужчина немного прошел вперед и свернул в первую же парадную. Все стало ясно — за мной следили. Разумеется, это могли быть наши сотрудники. Вряд ли меня пустили без всякого прикрытия. Но я сомневался, чтобы люди Августа работали так прямолинейно. Во всяком случае, портрет мужчины зафиксирован в зажигалке и завтра его установят.
— …Самая настоящая пустыня, — сказала Анна. — Это ведь странно, — я никогда не была в пустыне. Ровная, как стол. Барханов нет. До горизонта серый песок.
Дует обжигающий ветер, и песок змеится под ногами. А потом вскидывается столбиком. И далеко, у самого неба, озеро. Так — вода. А мне кто-то говорит сзади: «Мираж». И голос очень знакомый.
Мы прошли за парадную метров сто, и мужчина вынырнул, приклеился сзади. Я решил больше не обращать на него внимания.
— Правда, не могут сниться такие сны нормальному человеку? — сказала Анна.
— Вполне обычное явление, — немного невпопад ответил я.
— Я читала, что сон — это небывалая комбинация обыкновенных фактов. Но не могу же я видеть во сне то, чего никогда не видела в жизни. Нет. Это ненормально. Вы знаете, я ходила к врачу. Он провозился со мной целый день — надел шлем, а там то свет, то темнота, то пятна цветные плавают. Совсем меня замучил.
А потом сказал, что это воспоминания о детстве. А какие могут быть воспоминания, если я родилась здесь, в городе, и всю жизнь жила только в нем?
— Вы могли видеть такие картины в ваших Спектаклях, — сказал я. — И потом во сне они преобразовались…
— Нет! — Анна возмущенно тряхнула головой. — Нет.
Это не Спектакли. Ненавижу наши Спектакли. Суррогат.
— Вчера было интересно, — сбитый ее горячностью, пробормотал я. — Даже трудно отличить, где голограммы, а где настоящее.
— Там все ненастоящее, — уже спокойней сказала Анна. — От первой нитки до последней. Вот вы сначала чувствовали, что это выдумка?
— Да.
— А потом вдруг поверили. Не до конца, но поверили. Я следила за вами.
— В какой-то мере, — помедлив, ответил я: странная мысль пришла мне в голову.
По пустынной улице навстречу друг другу неслись два такси, набитые дергающимися юнцами. Водители рулили лоб в лоб. Сближались они стремительно. Анна прижала мой локоть — глядя. За несколько метров до неминуемого столкновения включились автопилоты, и машины, вильнув, прошли буквально в сантиметре друг от друга. Девицы внутри визжали.
Захватывающее развлечение. Особенно если учесть, что всегда существует хотя бы миллионная вероятность, что автопилот не сработает.
Анна отвернулась.
— Не переношу, — сказала она сквозь зубы. — А еще знаете, что делают? Надевают антигравы и прыгают с телевизионной башни. У кого не сработает. И я прыгала… Что с вами, Павел?
Оказывается, я стоял с открытым ртом. Я вспомнил то ощущение легкости и веселья, которое я испытал в Спектакле.
— Ненавижу убожество, — сказала Анна. — Надо драться, а они сидят у телевизоров. Надо стрелять, а они развлекаются в Спектаклях. Картонные люди и картонные декорации. Куклы на пружинах. Кровь из малинового сиропа. И словно никто не видит. В газетах — слюни, по радио — идиотская патока. Приезжают инспекторы, вот вы, например, — одобряют. Бенедикт как-то уламывает. Он всех как-то уламывает. Павел! Взяли бы и запретили.
— Это не так просто, — почти не слушая, ответил я.
В позапрошлом году мы вели дело «Нищих братьев». Они организовали несколько общин в Манаре — около десяти тысяч человек. Руководители общин, духовные отцы Саймон и Арпангейл, называвшие себя архангелами, кстати оба выпускники технического колледжа, магистры наук, частью купили, частью смонтировали сами волновой генератор для направленной передачи эмоций. Им удалось записать экстатические состояния и довольно чисто положить их в усилители.
Каждый вечер проводился час молитвы. Я и сейчас будто видел, как тысячи людей стоят на залитой водой плантации коленями в расползающейся, мокрой земле и, дергаясь, словно эпилептики, подняв руки к небу, возносят восторженную молитву задрапированному под часовню генератору с золотым крестом на вершине, а два архангела в белых мантиях, куда была вшита иридиевая мозаика для изоляции, упираясь головами в низкое кровавое солнце, торжественно и величаво благословляют покорную паству.
Чтобы попасть на час молитвы и испытать благодать божью, люди были готовы на все — жили в землянках, работали по двадцать часов в сутки без еды, в грязи, в ледяной воде, окучивая голубые марсианские маки, которые громадными партиями шли на экспорт, расценивались на вес золота, — отдавали жен, детей, могли убить кого угодно, чтобы испытать еще раз — хотя бы один-единственный раз — блаженство господней любви.
И вот когда мы шли между молящимися, а они хрипели и бились, как слепые, и грязь текла по бескровным лицам — вот тогда я испытал точно такое же чувство легкости и веселья, а вслед за этим — огромного, всепоглощающего, нечеловеческого счастья.
— Вы не слушаете меня, Павел, — сказала Анна.
— Я слушаю, слушаю, — сказал я.
Мы пошли дальше. Впереди сиял проспект. Над домами в чутком ночном воздухе, чуть не задевая крыши, кружились два исполинских серебряных шара. Оттуда лилась музыка.
«Значит, у них в Доме стоит волновой генератор, — подумал я. — Надо же, с ума сойти — волновой генератор».
Глава шестая
Всю ночь я писал доклад, стараясь сделать его убедительным, а уже в пять утра вышел из дома. Встречу назначили на квартире у Августа, и я хотел избавиться от наблюдателя, кем бы он ни был. Поэтому я взял такси и поехал в Южный район. Вчерашнего мужчины на улице не было, но какой-то ранний прохожий поехал за мной — его такси двигалось в некотором отдалении, точно повторяя мой маршрут.
Фотографировать на таком расстоянии не имело смысла.
Южный район представлял собой громадный комплекс — с собственными предприятиями, больницами и кинотеатрами. Стодвадцатиэтажные дома, разделенные садами в каждом из шести ярусов, снежными пирамидами поднимались на горизонте. Утреннее оранжевое солнце стояло прямо между ними. На вершинах пирамид посверкивали башенки связи. Многим эти громады нравились — за последние годы центры старых городов значительно опустели.
Подрулив к подножию, я вошел в лифт и через десять минут оказался на площадке междугородной аэробусной станции.
Тотчас передо мной вырос дежурный внутренней службы, судя по погонам — младший лейтенант.
— Ваш билет?
— Позовите начальника!
Дежурный, видимо, понял, кто я, потому что без промедления прошептал что-то в наружный карман.
— Вы подождете здесь? — спросил он.
— Я подожду здесь.
Дежурный исчез.
Я вышел на площадку. Бетон был влажен. Стояли два пустых аэробуса, похожие на громадные серебряные капли. Начинало припекать. С пятисотметровой высоты город был не виден. Небо прочертила огненная точка — покидал атмосферу рейсовый лунник. Позади меня на стене красовался стереоплакат — молодой парень, подняв щиток шлема, шагал по красной пустыне. Брови его были сдвинуты, непреклонные глаза устремлены вдаль.
Перед ним, смешно подпрыгивая, пробуя песок длинным клювом, перекатывался чибис.
Плакат призывал работать в Аркадии. Он был лишним. Желающих попасть в марсианскую Аркадию хватало — отбирали одного из десяти. Мне стало грустно.
По роду своей деятельности я редко сталкивался с нормальной жизнью, разве что в отпуске. На мою долю выпадали в основном эксцессы. Могло показаться, что весь мир состоит из них. А мир был другим. Осваивалась Голконда на Венере; вокруг Плутона, готовя первую высадку, крутился орбитальный стационар; шла чистка генофонда