Парень скрипнул зубами.
У меня звенело в голове. Зал покачивался, словно в опьянении. Я чувствовал, что говорю слишком много, но как-то не мог остановиться.
— В любом виде искусства право выбора принадлежит человеку. Он волен — принять предлагаемую ему сущность или отвергнуть ее. А ваши Спектакли настолько втягивают человека, что полностью порабощают его — выбора не остается. Человек может лишь варьировать навязанную ему конструкцию.
Директор благодушно кивал. Лицо у него было отсутствующее. Я разозлился.
— Вы навязываете псевдокультуру, насильственно внедряете ее в сознание, руководствуясь при этом лишь собственными критериями, считая только их правильными. Это рабство. Это тирания культуры. Она ничем не отличается от исторических тираний — фараонов, Чингисхана или Великих Моголов.
Слово было сказано. Я продолжил спокойней:
— Раньше человек жил под экономическим диктатом или под диктатом милитаристским. Сейчас вы хотите навязать ему диктат культуры — более опасный, потому что он неосознаваем. Под властью вашего Спектакля хуже, чем под властью Великих Моголов, — повторил я.
И опять ничего не произошло. Никто не вскочил. Никто не попытался меня убить. Свет в зале потускнел.
Музыка заиграла громче. Появились танцующие — стояли неподвижно, обнявшись. Из черноты выплыло лицо режиссера — ходило влево и вправо, как маятник. Донесся вялый голос:
— Кто это вам рассказывал о Великих Моголах?
— Я образованный, — ответил я, пытаясь удержать глазами эту качающуюся маску.
— Ну это вы бросьте — образованный…
— Витольд, — предостерег директор.
Режиссер неожиданно оттолкнул стакан.
— Надоело, — злобно сказал он. — Если я считаю, что надо ставить Великих Моголов, то надо ставить Великих Моголов.
— Не понимаю вашего тона, — сказал я.
Темнота вокруг сгущалась, становилась осязаемой.
Непрозрачный воздух уплотнялся, замуровывая меня.
— А идите вы все! — крикнул режиссер. Встал и зашагал между окаменевшими парами — худой, взъерошенный, в нелепой одежде из переплетенных лент.
Элга потянула меня танцевать. Свет струился с потолка мягким серебром. Цветы казались черными. Я обнял ее — под ладонями было голое тело. Элга смотрела насмешливо: серой накидки не существовало. Это была сложная, фигурная запись — мои руки вошли в ткань. Элга была безо всего. Глупо оглянувшись, я поцеловал ее. От нее пахло душной сиренью. Она мне Очень нравилась. Мне все очень нравились. И директор, и советник, и долговязый режиссер. Он странно одевается. Но это ведь ничего. Может же человек странно одеваться! И напрасно они меня боятся. Им совершенно незачем бояться меня.
— Они боятся, потому что ты не инспектор, — сказала Элга.
— А почему я, собственно, не инспектор? Откуда известно, что я не инспектор?
— А потому, что Бенедикт все министерство наизусть знает.
— Ну и правильно, я не инспектор. Может же человек не быть инспектором?
— Они решили, что ты специалист-психоэмоциолОг или волновик. Боялись, что запретишь Спектакли.
— Ну и глупость, почему я должен запретить Спектакли?
— Там эмоциональный фон выше нормы. Вот они и перетрусили. Дураки.
— Подумаешь, фон выше нормы. Это еще не причина, чтобы запрещать такие чудесные Спектакли. Может же фон быть выше нормы. А собственно, почему он выше нормы?
— Ну уж этого я не знаю!
— Ладно, пусть он будет выше нормы. Я разрешаю. Все равно они мне все нравятся. И Анна мне очень нравится. — Я, наверное, ее люблю. То есть тебя я тоже люблю. — Я поцеловал Элгу. У меня кружилась голова.
— Она же дура, — сказала Элга. — Истеричка. Упросила, чтобы я устроила ее в Дом.
— А разве не она тебя устроила?
— Я же говорю: она тебе все наврала. Дура. Связалась с «саламандрами», бегает к ним на собрания.
— А что плохого в «саламандрах»? Это прекрасные ребята. Они немного заблуждаются, но может же человек немного заблуждаться? И потом, у нее такой приятный отец.
— Он ей такой же отец, как я тебе… Что же, выходит, я его дочь?
— А кто же он тогда?
— Муж; Ей зачем-то понадобилось выйти за него.
— Муж? Как странно! Значит, она замужем? Но я все равно ее люблю.
Мы стояли на террасе. Терраса была громадная, темная, окутанная зеленью. Элга нажала кнопку, и передняя стена опустилась до половины. Хлынул прохладный воздух. Город был черен. Мерцали крыши. Светлячками ползли такси. Вдали, в новостройках, подымались пирамиды света.
— Обещали дождь с десяти до десяти ноль трех, сказала Элга, — Тропический ливень. Я люблю дождь.
— И я люблю дождь, — сказал я. — Я вас всех люблю. И еще я люблю Августа. Он вытащил меня из воронки для пауков в Синей пустыне. Ты видела когда-нибудь воронки для пауков? А самих пауков ты видела? У них восемнадцать ног, Я лежал два дня без воды, а они сидели вокруг и ждали. У меня губы растрескались. И я еще люблю Кузнецова.
— А ты знал Кузнецова?
— Конечно, знал. Мы четыре года жили в одной комнате, каждый день в шесть утра он стаскивал с меня одеяло и каркал в ухо. Или я это уже рассказывал?
— Нет, ты этого не рассказывал.
— Нет, мне кажется, что я все-таки рассказывал. Ну все равно, Гера — мой друг. Жаль, что его убили.
— Его убили? Говорили — сердце.
— Да, его убили, какие-то сволочи, фантомы, нелюди. И еще жаль, что он ошибся. Весь Дом говорил о Великих Моголах, и ничего не происходит. Придется отказаться от этой версии. Но тогда нам даже не за что зацепиться. Должен же человек за что-то зацепиться? Вот вы зацепились за Спектакли. Кстати, у вас в Доме есть волновой генератор?
— Нет у нас генератора, генераторы запрещены.
— У вас есть волновой генератор. Я это знаю. Если ты меня любишь, ты должна сказать, что у вас есть генератор.
— Но у нас в самом деле нет генератора…
Разверзлось небо. Зашумело, затрещало и рухнуло ревущим водопадом, сплошной стеной сумасшедшей воды. Струи захлестывали веранду. Элга протянула обе руки в дождь.
— Здорово! — крикнула она.
Метался мокрый плющ на стене. Я ртом ловил воду.
Меня мутило. Стремительно тяжелела голова, из желудка поднимался тошнотворный комок.
Но грохот оборвался. Струи лопнули. Остановился сырой воздух.
Элга вытерла лицо.
— Ты меня не любишь, — сказала она, отжимая волосы. — И никогда не полюбишь. Пойдем сушиться.
— Слушай, Элга, — сказал я. — Так у вас в Доме есть волновой генератор?
— А? Что? Не знаю. Ну и ливень — красота!
Я пощелкал по стеклу аквариума. Пузатые рыбы устремились к пальцу, вытаращив пустые глаза. Элга взяла меня за руку:
— Пошли.
Между нами в зеленом стекле аквариума совершенно бесшумно появилась аккуратная круглая дырка — вода постояла мгновение и хлынула струёй. И сразу же рядом появилась вторая — такая же круглая. Я толкнул Элгу в бок, мы покатились. Я старался прикрыть ее сверху. Кобура была под мышкой. Элга барахталась и мешала. Я ждал новых выстрелов, но их не было. Наконец я вытащил пистолет, дулом фиксировал дверь.
Спросил:
— Где включается свет?
— Там, — слабо показала она, еще не понимающая, ошеломленная.
Свет вспыхнул неожиданно резко. В дверном проеме никого не было.
— Вставай, — сказал я.
Она с трудом поднялась, дико посмотрела в аквариум: на обнажившемся золотом песке били хвостами, растопыривали жабры толстые, уродливые рыбы.
Глава восьмая
Я велел Элге ехать домой и молчать. Она только кивала. Ушла, оглядываясь.
Затем я вызвал Коннара. Он явился — элегантный, веселый, в облаке пряных духов. Увидел дырки и присвистнул:
— Забавная история. Ты видел, кто стрелял?
— Нет.
Коннар дугой поднял бровь:
— Это точно?
Я не стал отвечать. Меня мутило все сильнее, я сглатывал. Бровь вернулась на свое место. Коннар ощупал ровные края, потрогал влажный песок и сказал задумчиво:
— Стреляли из «кленового листа», в крайнем случае — «элизабет», армейская серия.
Я был согласен с ним.
— И стрелял лопух: промахнулся с десяти метров.
Я опять согласился. Он соизволил обратить внимание на мой вид:
— Тебе плохо?
— Подсыпали какой-то дряни.
Коннар сочувственно причмокнул. Тема была исчерпана. Он спросил:
— Великие Моголы?
— Да! — уверенно ответил я, хотя только что был так же уверен в обратном.
— Это показывает, что мы ходим где-то близко, сказал Коннар. — Вероятно, тебе имеет смысл постоять здесь — он вернется.
— Иди, пока нас не засекли вместе, — ответил я.
— Я мог бы приказать, — напомнил Коннар.
— Мот бы.
Коннар прищурил южные, масляные глаза. Я решил, что он сейчас действительно прикажет, но он сказал:
— Хорошо. Работай сам. Контроль через «блоху» каждые пять минут. — И скользнул в темный проем.
Я больше не мог терпеть. Меня выворачивало. Горло запечатал комок, отдающий желчью. Натыкаясь на стулья, я проскочил зал, где слабый свет едва серебрил головы и плечи неподвижных пар, в коридоре пошел медленнее: я словно чувствовал себя сосудом, до краев полным воды, — боялся расплескать.
Чем меня напоили — «сывороткой правды»? Или чем-нибудь вроде роценона, который вызывает неудержимую болтливость? Надо будет тщательно проанализировать разговоры — кому выгодно? Но все-таки хорош парень этот Коннар: оставить меня как подсадного — пусть стреляют!
Впрочем, он не так уж и не прав. Включенный фантом обязан реализовать программу. Стрелявший действительно мог вернуться. Но нам нужен был не он. Брать рядового фантома не имело смысла. Он не даст значимой информации. Все не имело смысла. Кузнецов каким-то образом выудил Великих Моголов. Это ключ!
Но мы не знаем, как этим ключом воспользоваться. Работаем вслепую. Фантомы проявляют себя только в действии. Значит, нужно вызвать их на действия. А это может лишь старший. А он не будет этого делать, пока не получит реальных шансов захватить власть. Да, конечно, я бы на его месте так и поступил — сидел бы тихо, затаился, забился в щель, ждал бы, пока подчиненные фантомы не пройдут наверх достаточно далеко — в МКК, например. Да, затаиться и ждать. Никакой активности.