Перед нами прыгал на двух лапах серый зверек, покрытый глянцевидной влажной кожей. По бокам нелепо длинного туловища торчало два перепончатых крыла, как у летучей мыши. Острая мордочка кончалась длинным плоским клювом, с особенностью которого мне очень быстро пришлось познакомиться. Десятки крохотных острых зубов вознились мне в палец, когда я попытался дотронуться до зверька.
— Вы уверены в том, что он вылупился из яйца? — растерянно спросил я, обертывая палец носовым платком.
— Можете не сомневаться. Вот скорлупа.
Мы посадили зверька в Вовкину шапку и понесли домой.
Я с содроганием вспоминаю последующие две недели. Зверек рос не по дням, а по часам.
Он был уже размером с большого петуха. Питался он только сырым мясом и отличался удивительной прожорливостью. Вначале он у нас свободно ходил по двору, пока однажды вечером мы не услышали истошное мяуканье.
Выскочив во двор, мы обнаружили зверька, чинно ковыляющего по направлению к крыльцу. Клюв его был перепачкан кровью с прилипшими рыжими волосинками. Около колодца мы обнаружили бренные остатки того, что когда-то было нашей чудесной ангорской кошкой Муркой.
После этого зверька привязали толстой веревкой за ногу. Характер его портился с каждым днем.
Он непрерывно требовал мяса, приходя в неистовство, когда, по его мнению, порция была недостаточной. Свои протесты он обычно выражал громким противным воем.
Вдобавок ко всему он научился летать и теперь представлял серьезную опасность для всех живущих в доме. Всякий, кто оказывался в радиусе его передвижения, определяемом длиной веревки, стоял перед угрозой познакомиться поближе с его острыми зубами.
Я нередко испытывал искушение стукнуть его топором и покончить с этим диковинным экспериментом, но Вовка решительно этому противился. Он мастерил клетку, чтобы отвезти его в город для демонстрации на кафедре биологии университета. Однако его планам не суждено было сбыться.
Однажды утром мы обнаружили, что толстая веревка, которой был привязан зверек, перегрызена, а сам он исчез. Мы обыскали все окрестности, но, кроме нескольких кур, пропавших на соседних дачах, не могли обнаружить никаких следов существования нашего зверька.
Вовкино горе не поддавалось описанию.
Я как мог пытался его утешить.
— То, что нам удалось уже один раз, мы можем повторить в любое время, — сказал я ему. — Ведь условия экспериментов у нас точно зафиксированы в твоей тетради. Мы теперь можем плодить чудовищ сотнями.
Вовка печально покачал головой.
— Этот опыт мы повторить не можем, — грустно сказал он. — В последней закладке я экспериментировал в более широком масштабе, чем это было намечено первоначальным планом. Яйцо номер сто пятнадцать я подвергал электролизу в растворе, куда вылил все содержимое нашей аптечки. Хоть убей, я не могу вспомнить, что там было!
В зал логического анализа Академии Познания я попал только к вечеру, когда там уже было совсем мало народу.
По существу, сегодня здесь должна была решиться моя судьба. Я дал себе слово, что, если последняя попытка создать теорию распределения антиматерии опять закончится неудачей, я меняю профессию, — увы! — уже третью по счету. Никто меня к этому не принуждал, но глупо было дальше тратить время на деятельность, не приносящую никакой пользы обществу.
Мне не хватало новейших данных, полученных за последний месяц, и раньше чем приступить к анализу, я опустил перфокарту в приемник электронного библиографа.
Через минуту в моем распоряжении были результаты всех экспериментов, проведенных земными институтами и орбитальными космическими станциями. Теперь оставалось проверить, насколько моя гипотеза объясняла все, что получено опытом.
Я не люблю новейших логических машин, построенных на базе биоэлементов. В их сверхбыстродействии и безапелляционности есть что-то неприятное. Мне иногда кажется, что каждая такая машина обладает какими-то чертами индивидуальности, иногда просто отталкивающими. Не так давно одна из них разбила мои честолюбивые мечты логическим и суровым приговором: «ЧУШЬ!». Мне гораздо больше по душе неторопливый ход рассуждений стареньких автоматов-анализаторов. С ними легче переживать неудачи. Они только подготавливают материал для выводов, которые делаешь сам. В таких случаях никто не мешает тебе немного подсластить пилюлю.
К сожалению, моя любимая машина была занята. Какой-то юноша, сидя за перфоратором, яростно стучал по клавишам. Рядом с ним лежала горка карточек с ответами — не меньше сотни штук. Мне впервые приходилось видеть здесь человека, которого интересовала такая уйма проблем.
— Простите, — обратился я к нему, — у вас еще много вопросов?
— Один, — ответил он, опустив карточку в машину, — сейчас я отсюда уберусь.
Он взял с лотка возвращенный машиной листок и безнадежно махнул рукой:
— Вот, полюбуйтесь!
Я заглянул через его плечо.
Вопрос: «Если человек глуп, как пробка, может ли он сделать что-нибудь умное?»
Ответ: «Может, но только случайно, с ничтожно малой степенью вероятности».
— Н-да, — сказал я, — вряд ли стоило…
— Занимать машину? — перебил он меня. — А что мне прикажете делать, если я дурак?
Я рассмеялся:
— Ну, знаете ли, кто из нас не присваивал себе этого звания после очередной неудачи. Пожалуй, из всех метафор эта имеет наибольшее хождение.
— Метафор! — желчно сказал он. — В том-то все и дело, что никаких метафор тут нет. Просто я дурак от рождения.
— Вы сами себе противоречите, — сказал я, — настоящий дурак никогда не считает себя дураком, да и вообще, какие в наше время могут быть дураки?
— Ну, если вам не нравится слово «дурак», так тупица. Дело в том, что я феноменально глуп. Мне двадцать пять лет, а, кроме обязательного курса машинного обучения, я ничего не прошел, да и тот дался мне с величайшим трудом. Профессии у меня никакой нет, потому что я даже мыслить логически не умею.
— Чем же вы занимаетесь?
— Да ничем. Живу иждивенцем у общества.
— Неужели никакая профессия?..
— Никакая. Все, что попроще, делают машины. Сами понимаете, что в двадцать третьем веке никто мне не поручит подметать улицы, а ни на что другое я не способен.
— Может, вы не пробовали?
— Пробовал. Все пробовал, ничего не получается. Вот пробую учиться логическому анализу у машин, да что толку?! Я и вопроса умного задать не могу.
— Да-а, — сказал я, — неприятно. Это что же у вас, наследственное или результат заболевания?
— Наверное, наследственное. Недаром у меня и фамилия такая — Тупицын. Вероятно, еще предки славились.
— А к врачам вы обращались?
— Обращался. Никаких пороков не находят, а глупость, говорят, извините, еще лечить не научились. Словом, дурак и все тут! Вот и сейчас: вам работать нужно, а я вас всякой ерундой занимаю.
— Что вы! — сказал я, опуская карточку в машину. — Все, что вы говорите, так необычайно.
— Необычайно! В том-то вся беда, что необычайно. Ведь я, по существу говоря, паразит. Люди работают, чтобы меня прокормить и одеть, а я не вношу ни малейшей лепты в общий труд. Больше того: все знают, что я тупица, и всячески стараются скрасить мне жизнь. Я получаю самые последние образцы одежды, приглашения на лучшие концерты, все деликатесы. Даже девушки кокетничают со мной больше, чем с другими, а на черта мне все это нужно, раз делается просто из жалости?!
Он погрозил кому-то кулаком и побежал к выходу.
Я хотел пойти за ним, как-то утешить, но тут раздался звонок.
Машина кончила анализ. Я схватил карточку. Опять неудача! Моя гипотеза никуда не годилась.
Больше года я провел в высокогорной экспедиции, в надежде, что эта работа излечит меня от желания стать теоретиком. Однако ни трудности походов, ни подъем в верхние слои атмосферы, ни совершенно новая для меня сложная техника физических экспериментов не были в состоянии отвлечь от постоянных дум об одном и том же. Новые гипотезы, одна другой смелее, рождались в моем мозгу.
Получив отпуск, я сейчас же помчался в Академию Познания..
За это время в зале логического анализа произошло много перемен. Моих любимцев — электронных анализаторов — уже не было. Их место заняли крохотные машинки неизвестной мне конструкции, способные производить до трех миллиардов логических операций в секунду. В конце зала я увидел массивную дверь, обитую звукоизоляционным материалом. На двери была табличка с надписью: «Консультант».
Возле двери, в кресле, сидел старичок в академической ермолке. Он просматривал рукопись, лежавшую у него на коленях, время от времени нетерпеливо поглядывая на часы.
Дверь отворилась, и старичок, с неожиданной резвостью, вскочил, рассыпав листы по полу.
— Федор Михайлович! — сказал он заискивающим голосом. — Может быть, вы мне уделите сегодня хоть пять минут?
Я перевел взгляд и обомлел.
В дверях стоял тот самый юноша, который прошлый раз жаловался мне на свою судьбу.
Но это был уже совсем другой Тупицын.
— Не могу, дорогой, — снисходительно сказал он. — У меня сейчас свидание с академиком Леонтьевым. Он записался ко мне на прием неделю назад.
— Но моя работа гораздо важнее той, что ведет Леонтьев, — настаивал старичок. — Я думаю, он, как честный ученый, сам это признает!
— Не могу, я обещал. А вас я попрошу зайти… — Тупицын вынул записную книжку, — на той неделе, ну, скажем, в пятницу в двенадцать часов. Устраивает?
— Что ж, — вздохнул старичок, — если раньше нельзя…
— Никак нельзя, — отрезал Тупицын и направился к выходу.
Несколько минут я стоял, пораженный этой метаморфозой, затем бросился за ним вдогонку.
— Здравствуйте! — сказал я. — Вы меня не узнаете?
Он наморщил лоб, пытаясь вспомнить, и вдруг рассмеялся.
— Как же, помню! В этом зале, не правда ли?
— Конечно!
— Вы знаете, — сказал он, беря меня под руку, — я в тот день был близок к самоубийству.