— Ну что же, здесь так здесь. Ты тоже будешь есть, земляк? Лопе обернулся к послушнику, но уже не нашел его. Монашек исчез, точно провалился сквозь заросли.
«Ладно, бог с тобой!» — подумал Лопе. Индеец кланялся, молча приглашая его под навес открытой половины дома. Лопе прошел под навес, огляделся.
— Есть давай! — коротко сказал он индейцу.
Индеец еще раз поклонился и убежал за загородку, в темную половину хижины. Лопе услышал там какое-то движение, приглушенную суету.
— Я тебе заплачу! — крикнул Лопе. — Честное слово, заплачу!
Присмотревшись, он выбрал обрубок дерева и сел у навесной плетеной двери.
Индеец скоро вернулся. Он внес на деревянной плошке еду и молча поставил плошку на колени Лопе.
Это была жирная поросячья голова, сваренная с бананами и еще какими-то, не знакомыми Лопе, мелкими красными плодами.
— Вино есть? — спросил Лопе.
— Вина нет, — нечисто выговаривая, сказал Индеец. — Водка индья есть.
— Вашей поганой индейской я пить не стану! — мрачно сказал Лопе. — Давай вина!
Индеец виновато развел руками. Потом принес глиняный жбан и подал его Лопе. Лопе отпил из жбана и еще сильнее помрачнел.
— Водка! Ну, дьявол с ней, пускай водка! — сказал Лопе.
Он пил и хмелел, и злился все сильнее. Синий, перебитый камнем в бою нос темнел и наливался кровью. «И на Фернандине нет тебе удачи, Лопе Санчес!.. — думал он. — Восемь лет в Новом свете — и ни денег, ни земли, ни дареных индейцев! Два похода в индейских землях да итальянский поход, четырнадцать больших сражений и до полусотни малых! Что ты заслужил за все это? Долговую тюрьму. Теперь поймают тебя альгвасилы, как мышонка, посадят насильно на судно, лишат шпаги, доброго имени, повезут обратно в Старую Испанию и старую нищету».
А как отплывали сюда, восемь лет назад, — сколько обещано было солдатам? Там, в Новом свете, говорили, золото грудами лежит прямо по берегам рек и ручьев, — наклонись и бери! Корзинами индейцы загребают золото из воды, — есть такие места, где русло речное сплошь выстлано золотым песком. Еще говорили: землю здесь, в Новом свете, раздают всем, кто пожелает, и грамоту дареную и индейцев для обработки; выбирай себе надел, какой хочешь, сиди, богатей на индейской земле!.. Вот и разбогател… Сначала по морю мотало их три месяца бурей, едва каравеллу не разнесло в щепы, не знали, как добрались живыми до твердой земли. Потом — Дариен, на материковых землях. Сидели в крепости, как мыши в ловушке, кругом лес, змеи, индейцы, отравленные стрелы. Индейцы там свирепые, не похожие на здешних, островных: двойной длинной пикой с кремневым наконечником за двадцать шагов бьют прямо в глаз!.. Хлебнули горя в Дариене, что сказать… Жрать нечего было, — траву, лягушек ели, павших коней; ходить разучились от голода, от жары, от жажды, по земле ползали, как скоты. А капитаны?.. Именитые дворяне, в бархате и перьях, бродили по лесу и искали коренья. А походы, стычки, боевые труды?.. Хуан де ла Коса, умерший от ран? А несчастный Никуэса, попавший в плен… В Севилье думают: в Новом свете золото ложками гребут прямо со дна рек. Пускай попробуют!..
Разъяряясь все сильнее, Лопе привстал и сдвинул плошку с колен. Вареные бананы рассыпались по полу.
Пускай попробуют, как он: грудью пройти через страну с капитаном Бальбоа, через все материковые земли, до Южного моря. Леса валили на дороге и лес на себе несли — строить бригантины в новом порту; так приказал капитан. Четыре тысячи мирных индейцев, не вынеся, умерло в походе да больше полутораста христиан. Гиены стаями шли за ними следом… А встречи с немирными индейцами? Две копьевых раны, шесть ножевых да нос, перебитый камнем из пращи. А стрелы? Сколько стрел его проткнуло — не сосчитать! Лопе провел пальцем по шее, по плечу, потер кисть. До сих пор плохо сгибается в кисти левая рука. И после всего этого — пропадать за жалких сорок песо долгу в долговой тюрьме или прятаться от стражи здесь, у индейца, в грязной хижине?.. Святая Мария, допустишь ли?
Лопе стукнул жбаном о пол, и водка пролилась на земляной пол. Он встал, шатаясь.
Нет, пойти, пойти сейчас же, пока еще не поздно, пока на площади стоят столы, пока горят свечи, пока не отслужили в церкви вечернюю службу — пойти, пробиться, сказать: «Я, Лопе Бенито Санчес, из Новой Кастилии, солдат капитана Бальбоа, дрался в Дариене, в Номбре, де Диос, на Белене, первый завоеватель материковой земли!.. Задолжал сорок песо в кости, — берите меня в поход!.. Пускай алькальд простит мне долг. К самому губернатору Веласкесу пойду, — скажу: берите меня, сеньоры, в армаду».
Лопе швырнул жбан на землю и пошел к двери. Тут собачий лай послышался невдалеке от хижины, и снова топот копыт. Точно в ответ на это, отчаянно завозился за перегородкой индеец и испуганно выскочил к Лопе. Лопе обернулся.
— Ты что, индейская голова, боишься, что я тебе не заплачу? — сказал Лопе. — Вот, бери!
Он кинул индейцу монету. Но старик даже не подобрал ее. Индеец молча прислушивался к собачьему лаю, чем-то ужасно напуганный.
— Что с тобою, индио? — спросил Лопе.
Индеец весь затрясся и буква «М» запрыгала у него на морщинистой коже. Буква «М» означала «Мир»; индеец был мирный; таких собаки не трогали; и все же индеец дрожал и с ужасом прислушивался к топоту копыт и лаю собак.
— Они уже близко! — сказал индеец.
Легкий, едва различимый стон донесся из-за перегородки. Кто-то шевелился в темноте, за тонкой стенкой, в Закрытой половине хижины.
— Кто там у тебя? — спросил Лопе.
Индеец не успел ответить. Громкий лай раздался у самого порога; циновки у входа откинулись, и темно-рыжий пес огромной тенью метнулся по хижине. В одну секунду пес проскочил под навесную дверь за перегородку, в темный угол, и тут сразу лай затих, слышно было только злобное рычание и чей-то тихий стон.
— Леонсе, Леонсе! Он здесь! Нашел! Молодец, Леонсе! — Несколько человек сразу вбежали в хижину.
— Света, сеньоры, света!.. Здесь темно!
— Вон, вон там, за перегородкой. Глядите, глядите!..
Кто-то зажег светильню. В углу, под соломой, под наваленным тряпьем, за перегородкой метался молодой индеец, опрокинутый на землю. Пес крепко держал его, навалившись лапами, и свирепо рычал amp;apos;
— Это он, он, Мельчорехо!..
— Молодец, Леонсе! От этого пса никто не уйдет!
Вбежали еще люди; в хижине сразу стало тесно и шумно. Лопе оттеснили к стене.
— Отдай, Леонсе! — Худой носатый сеньор в плаще, отороченном беличьим мехом, подскочил к собаке. — Отдай мне, Леонсико!
Пес зарычал еще более грозно и оскалился.
— Не отдаст!..
— Хозяину отдаст, хозяину!..
— Самому сеньору Кортесу!..
Конский топот затих у порога; и, тяжело спрыгнув на землю, через порог переступил еще один человек.
— Отпусти его, Леонсе! — негромко сказал вошедший.
Пес слегка взвизгнул, точно жалея выпустить добычу, но сейчас же покорно снял лапы с груди индейца, отскочил и стал неподвижно, глядя в глаза хозяину.
— Молодец, Леонсико! — так же тихо сказал вошедший сеньор.
Он был невысок ростом, чуть выше среднего, в плечах широк, в талии тонок, как сеньорита, лицом бледен, темен, горяч в движениях и холоден взглядом. Коричневый гладкий плащ был на нем без всяких украшений. Из-под плаща виднелся боевой панцирь кордовской кожи.
— Молодец, Леонсико! — еще раз повторил сеньор и улыбнулся.
Пес снова взвизгнул, потом бросился и благодарно лизнул хозяина в плечо.
— Леонсико! — Лопе смотрел на собаку, теряя голову. Леонсико?.. Да это тот же самый пес!.. Такой же огромный, темно-рыжий, та же черная морда и обвисшие уши, блестящие с подпалинами глаза!.. Леонсико, пес капитана Бальбоа! Как же он попал сюда с материковых земель?..
Лопе точно забыл, что почти семь лет прошло с той поры, как они шли с капитаном Бальбоа и его знаменитым псом через леса Панамы, к Южному морю, что тот Леонсико уже был бы стар, если бы выжил, что пес не выжил, а давно убит индейцами, что самого капитана уже нет в живых, его давно осудили и казнили свои же друзья и соратники по походу.
— Леонсико! — еще раз громко сказал Лопе.
Никто не слушал его. Индейца вытащили из тряпья, поставили на ноги. Он был молод, бледен от страха, на amp;apos; голой разрисованной груди у него висела шкурка кролика, и эта шкура, изодранная псом, вздрагивала на груди индейца от частого судорожного дыхания.
— Вот видишь, мы тебя нашли, Мельчорехо, — холодно сказал сеньор в панцире. — Теперь у меня будет переводчик в походе, язык в чужих землях.
— Я не хочу быть языком! — завыл Мельчорехо. — Лучше пусть мне отрежут язык, как моему отцу и брату!.. Я не хочу быть языком у белых.
Индеец упал и забился на земляном полу.
— Дайте ему водки, пускай успокоится, — так же холодно сказал сеньор в панцире.
Шляпа с завернутыми краями не прикрывала его лица, темных глаз под ровными бровями, большого, резко очерченного носа, худых подтянутых щек. Непонятен был взгляд человека: быстрый, стремительный и вместе с тем холодный.
— Отпустите меня, сеньор Кортес! — Мельчорехо подполз к самым ногам человека в панцире. Кровь лилась у индейца из прокушенной псом ноздри. Он пытался схватиться за рукав сеньора, но Кортес выдернул руку.
— Отведите его на капитанское судно.
Индейца увели. Только тут Кортес заметил Лопе Санчеса. Лопе стоял, все так же окаменев, у стены и не видел ничего, кроме темно-рыжей собаки с черной мордой.
— Леонсико! — в третий раз, громко сказал Лопе. — Пес капитана Бальбоа!..
Кортес живо обернулся к нему.
— А ты знавал сеньора? — спросил Кортес.
— Я служил у него, ваша милость! — выступил Лопе вперед.
Тут все заметили солдата. Несколько сеньоров обернулось.
— На Панаме, на материковых землях, в Дариане, на реке Белен! — не дожидаясь вопроса, торопливо и радостно перечислил Лопе. — Весь поход с капитаном до Южного моря я прошел, ваша милость!.. И этот самый пес с нами был, Леонсе.
— Это не тот самый, — улыбнулся Кортес. Он провел рукой по рыжей пышной шерсти на шее собаки. — Это тоже Леонсе, но Леонсе-младший. Оба они от одного отца, знаменитого пса Барбастро с острова Сан-Иохан. Я взял моего щенком.