— Да, Дариен! — сказал он. — Я приплыл оттуда!.. — Он показывал на юг. — Дариен, в материковых землях…
Он все еще закрывал ладонью лицо.
— Лопе Санчес, ты помнишь такого в Дариене? — спросил Кортес.
Лопе подошел. С минуту он глядел на человека и то узнавал, то не узнавал. Восемь лет прошло с тех пор; столько сменилось в памяти людей, имен!.. Все смешалось. Глаза человека точно были ему знакомы, но эта ладонь, прикрывшая лицо…
— Я… я не помню, ваша милость! — растерянно сказал Лопе.
Человек отвел ладонь.
— Узнаешь? — сказал он.
Лопе отступил. Нос у человека был продырявлен на индейский манер, и в каждой ноздре торчало по медному квадратику с индейским узором.
И все же что-то было знакомо Лопе и в том лице — редкая бородка, худые щеки и серьезные глаза над изуродованным носом.
— Я Агиляр! — сказал человек.
— Брат Агиляр! — вскричал Лопе.
Он вспомнил. В дни самого жестокого голода в колонии Херонимо де Агиляра послали на Эспаньолу за продовольствием. С ним было на судне еще человек двадцать — двадцать пять.
— Где же остальные? — спросил Кортес.
Агиляр рассказал. Бурей их отнесло в сторону, и каравелла разбилась о рифы недалеко от острова Ямайки. Агиляр и еще семь человек спаслись на большой лодке. Они приделали парус, и их долго носило в открытом море. Двое умерли от жажды и лишений. Остальных прибило течением к берегу Косумела. Четверо из них погибли сразу, — косумельские индейцы принесли их в жертву своим богам.
Агиляр замолчал.
— А ты как спасся, брат Агиляр? — спросил Кортес.
Агиляр вздрогнул, точно его поразило обращение Кортеса.
— Я больше не брат Агиляр, — сказал человек, — Я давно оставил свой орден.
Патер Ольмедо поднял руку.
— Подойди сюда, брат Агиляр! — сказал патер. — Помнишь ли ты слова святой мессы?
— Нет… — растерянно сказал Агиляр. — Не знаю…
Он быстро-быстро забормотал слова церковной мессы, мешая их с индейскими словами.
Патер Ольмедо взял в руки свой ящичек с дарами.
— Опомнись, брат Агиляр! — сказал патер. — Милость господня да осенит тебя.
Но Агиляр не подошел к патеру, не встал на колени.
— Я столько лет жил в неволе, — сказал Агиляр. — Господь оставил меня; я больше не молился. Я не знаю, чьи боги лучше, добрее к людям, индейские или…
— Замолчи, замолчи, безумец! — замахал руками патер Ольмедо. Он накрыл Агиляра епитрахилью. — Молись святой деве!..
Агиляр смеялся.
— Брат Агиляр потерял разум! — с сокрушением сказал патер Ольмедо. — Господь в великой благости своей лишил его разума, чтобы, попав к неверным, брат святого ордена не познал бесовской прелести индейской языческой веры. Помолимся, братья, за исцеление несчастного!.. — Патер Ольмедо запел молитву. Все преклонили колени.
Агиляр улыбался. Он что-то бормотал на индейском языке.
— Скажи мне, Агиляр, что сталось со вторым твоим товарищем? Как его звали? — спросил у него Кортес.
— Его звали Гонсало Герреро, — ответил Агиляр. — Он поселился среди индейцев, взял себе жену. Гонсало счастлив и не хочет уходить. Неверному золоту, славе и опасностям походов он предпочел хижину под ясным небом, плоды и солнце Юкатана.
— Брат Агиляр безумен! — вздохнул патер Ольмедо. — Не говорите с ним, сеньор Кортес.
Агиляр смеялся. Кортес с жалостью смотрел на него.
— Я возьму его к себе на судно! — сказал Кортес. — Может быть, разум еще вернется к брату.
Агиляра поместили на «Санта Росе» в тесной каморке, вместе с пажом Кортеса — Ортегильей.
Глава одиннадцатаяТАБАСКАНЦЫ
В тихую погоду суда флотилии обогнули мыс Каточе. Море точно прилегло перед новой бурей, серо-дымчатые волнистые полосы покрыли небо; сквозь них жарко пламенело солнце; плотный туман тропических испарений висел над морем, над судами, оседая в каплях на палубе, на снастях. Суда входили, как в огромный притихший котел, в воды большого залива, врезающегося в сушу гигантским правильным полукругом. Синяя морская вода здесь в заливе была с крепким зеленым отливом, и этот зеленый отсвет, чем глубже в залив, становился все темнее, все ярче. У самой суши лежали уже отчетливые темно-зеленые полосы.
Берег за Потончаном был безлесный, открытый, местами каменистый, местами песчаный. Дальше к северу в зеленой морской воде разливалась широкая мутно-желтая полоса: это большая река здесь вливалась в море.
Река называлась Табаско. Суда Кортеса подошли к устью. Сразу стало ясно, что флотилии вверх по реке не подняться: широкий песчаный барьер перегораживал устье у самого моря. Пилот Аламинос выслал людей на мелких лодках вперед — баграми измерить дно, поискать прохода среди мелей. Лодки вернулись ни с чем: даже в самом глубоком месте ни одна из больших каравелл не могла бы пройти в реку.
Перед этим препятствием отступил в свое время капитан Грихальва. Он не решился на малых судах подняться по реке в незнакомой местности, среди немирных индейцев. Грихальва только постоял у входа в устье, принял индейских послов, наменял мелкого малоценного золота и уплыл домой.
— Я не так труслив, как Хуан Грихальва! — объявил Кортес. — Здешняя бухта удобна для стоянки судов; пресной воды много, земля по берегам плодородна. Я не побоюсь подняться на лодках вверх по реке, — узнать, каковы здесь индейцы, богаты ли у них города, много ли золота. И если много, то здесь ли его добывают, или привозят из соседней страны. Обо всем я намерен составить подробное описание и послать королю. На этой реке я надеюсь немало послужить богу и его величеству.
Дважды промерили дно и в самой середине реки нашли место поглубже. В этом месте могли пройти две меньшие бригантины. Все остальные суда остались у входа в устье, а на эти две бригантины и почти на все лодки флотилии Кортес велел посадить больше поло-вины людей армады — триста с лишним человек; да еще погрузили шесть малых пушек и запас пороху и ядер.
Люди плыли стоя, — так тесно было в лодках. В устье входили медленно и осторожно, все время ощупывая дно шестами. Левый берег был плоский, песчаный, правый — обрывистый, зеленый, густо заросший мангровыми деревьями; толстые открытые корни вились по обрыву, кое-где огромными пучками торчали из самой воды.
В одном месте деревья отступали и видна была тропинка, протоптанная от берега, должно быть к индейскому поселку. Поджав ноги, на тропинке у самого берега сидел человек. Он смотрел во все глаза на подплывающие лодки, точно окаменев. Потом поднялся и быстро побежал прочь от берега. Пучок перьев, подвязанный у него сзади на шее, трясся на бегу. Скоро человек исчез из виду: тропинка пряталась в пальмовом лесу.
— Ну, скоро начнется потеха! — сказал Хуан де Торрес.
Хуан де Торрес и Лопе Санчес стояли у борта на второй бригантине. На первой, впереди, — генерал-капитан Кортес. Он стоял на носу, в походном камзоле, без плаща, в боевой кольчуге, в шлеме, в полном вооружении.
Дальше по реке и противоположный берег стал выше, круче. Теперь с двух сторон стеной поднимались мангровые заросли, горластые незнакомые птицы кричали в ветвях. Лодки неспешно продвигались вперед, прижимаясь к правому берегу.
— А-а!.. А-ла-та-а!.. — послышалось справа среди деревьев. Две — три головы, украшенные черными перьями, высунулись из густой зелени, и стрела со свистом пролетела над водой, вонзилась в борт меньшей бригантины.
Головы спрятались. Бригантины и лодки все так же медленно шли вперед.
— А-та-а!.. Та-ла-та-а!.. — много голосов сразу угрожающе закричали и справа и слева; темные руки, головы задвигались между ветвей, целая туча стрел и дротиков полетела в лодки.
Лодки и бригантины прошли еще вперед немного, потом, по знаку Кортеса, остановились. И сразу затихли крики по берегам, оборвался свист стрел. Несколько темных фигур, выйдя из зарослей, на виду у всех положили луки на землю и прижали их ступней.
Табасканцы не нападали. Они просто не хотели пускать пришельцев на свою землю.
— Уходите, и мы вас не тронем, — точно говорили этим жестом индейцы. — Не тревожьте нас на нашей земле!
Кортес дал знак, лодки снова двинулись вперед. Шли с трудом, течение было сильное, точно река Табаско сама хотела вытолкнуть пришельцев обратно в море. И снова полетели стрелы.
Выше по реке по правому берегу виднелась открытая лужайка. Кортес велел направить свою бригантину к этому месту.
Здесь было много народу. Свист и вой встретил подошедшее судно. Табасканцы выстроились стеной на берегу, оттесняя — женщин назад.
Кортес велел выкинуть на носу бригантины полоску белой хлопковой ткани. По всему юкатанскому берегу такая белая тряпка означала: мирные переговоры.
Индейцы опустили луки и палицы, ожидая. Крики замолкли.
— Давайте сюда Мельчорехо! — сказал Кортес.
Притащили Мельчорехо. Он был бледен от страха и не хотел идти; его волокли силой.
— Я спущу с тебя твою темную кожу, индеец, — сказал Кортес, — если ты переврешь хоть одно слово!.. Скажи им: «Я пришел сюда с миром, жители великой реки Табаско!..»
Мельчорехо прокричал несколько слов срывающимся голосом. Табасканцы притихли, слушая.
— Я не трону ваших деревень… Скажи им, Мельчорехо!
— Он говорит, что не тронет ваших деревень! — скороговоркой прокричал Мельчорехо. — Не верьте: разорит, прогонит, убьет!.. Не верьте белому вождю!..
Вой раздался на берегу. Снова поднялись руки, полетели камни.
— Что они кричат? — спросил Кортес.
— Они говорят: уходите из нашей страны! — смущенно перевел Мельчорехо.
— Скажи им: я прошу у них позволения высадить моих людей на берег только для того, чтобы провести здесь ночь.
Мельчорехо перевел. Стрелы, камни, дротики полетели в ответ.
Педро Альварадо вертелся вокруг Кортеса. Он прямо плясал от нетерпения.
— Прикажите, дон Фернандо, мои стрелки им ответят из мушкетов!..
— Прикажите высадиться на берег с полсотней людей.
— Отложим до утра! — сказал Кортес.