Рынин улыбнулся.
— О чем спорим, Василий Иванович? Эсминца еще нет, и даже если бы я согласился, все равно вы вынуждены держать меня у себя. Выходит, спорим мы напрасно.
Шерстнев оживился.
— Но эсминец должен скоро быть. И тогда, если вы согласитесь, мы свяжемся с ним по радиотелефону. Они пришлют за вами шлюпку.
— Нет, Василий Иванович! Еще раз категорически говорю: от вас я никуда не поеду! И прошу вас, — не поднимайте больше такого разговора… Мы с вами — старые знакомые… Не обижайте меня. Все опасности я хочу делить вместе со всеми вами. Мне не нужны никакие привилегии. Иначе я перестану уважать самого себя.
Шерстнев огорченно забарабанил пальцами по столу.
— Не преувеличиваете ли вы опасности, Василий Иванович? — спросил Борщенко. — В этом году фашистских подводников здорово потрепали, и у них нет лишних лодок, чтобы направлять в такие широты…
— Не то ты говоришь, Андрей! — недовольно сказал Шерстнев. — Врага надо оценивать трезво. Недооценка его так же вредна, как и переоценка. Немецкий подводный флот еще силен. А затем раненый хищник делается злее — старая истина.
— Но для них есть более оживленные пути! — не сдавался Борщенко. — Забираться в такие пустынные места им просто невыгодно. Транспорты тут — редкость. А теперь, когда их погнали на советском фронте, они в первую очередь будут рыскать на путях наших сношений с союзниками — с Америкой и Англией…
— Вот эти-то пути и являются сейчас пустынными, Андрей!.. За последние полгода, то есть с марта месяца, наши союзники по этим путям не направили к нам ни одного каравана! Опасаются за свои суда! Боятся потерь. А то, что основная тяжесть войны лежит на нас, и наших потерь они в расчет не принимают. Может быть, даже радуются им!
— Это вы, Василий Иванович, переборщили! — возразил Борщенко. — Все-таки американцы по ленд-лизу переправили нам, много грузов.
— Эх, Андрей! Мало ты еще знаешь об этих делах! — с досадой сказал Шерстнев. — Но не будем сейчас говорить о них.
— Что же вы, Василий Иванович, считаете, что немцам важнее сейчас вот этот наш путь?..
— Я этого не говорю. Но напрасно ты думаешь, что немецкий штаб не в состоянии оценивать значения того района, куда мы направляемся! Не полные же там идиоты! Арктика их интересует давно.
В разговор вступил Рынин:
— Василий Иванович, не чересчур ли вы опасаетесь неприятностей, — неожиданных неприятностей?
— Неприятности, Борис Андреевич, чаще всего бывают как раз неожиданными… Они выскакивают из-за угла и бьют в спину!
И, словно в подтверждение этих слов, тревожно зазвонил телефон. Шерстнев снял трубку, коротко послушал и кинулся к двери, бросив на ходу:
— Это акустик! Подлодка у судна и, кажется, торпеда!..
Он сорвал с вешалки у двери свой непромокаемый плащ и шагнул через порог. Но в это мгновение мощный взрыв потряс «Неву» до основания.
Шерстневу будто кто подрубил ноги. Его швырнуло обратно в каюту. Лампочки везде погасли. Судно накренилось на корму.
Ударила боевая тревога.
ЛУЧ ПРОЖЕКТОРА В НОЧИ
От места катастрофы шлюпки с командой «Невы» двинулись на север.
При взрыве погибли машинист, его два помощника и матрос. Шестерых ранило. Радисты Пархомов и Мелешко находились в радиорубке до последней минуты и радировали о катастрофе. Получили ответ, что на спасение экипажа «Невы» выходит спасательное судно.
Шлюпки двигались по заданному курсу. Через каждые пять минут боцман Кузьмич пускал красные ракеты — сигнал бедствия и ориентир для спасательного судна, идущего навстречу. Раненые и судовой врач были на первой шлюпке, с Борщенко.
Шерстнев находился в последней шлюпке. Он устроился около ящика с сухарями и тяжело задумался. Болело плечо, ушибленное при падении, но острее болело сердце — «Нева», обжитой кусочек Родины, так катастрофически окончила свою трудовую жизнь, преждевременно ушла на вечный покой.
— Можно около вас, Василий Иванович?
— Аа-а, это ты, Коля? — Шерстнев только теперь заметил секретаря комсомольской организации. — Ну как ты, здорово испугался? Страшно попадать в такой переплет?
— Страшно, Василий Иванович, — чистосердечно признался Петров. — А меня к вам Андрей Васильевич прикомандировал, чтобы я помогал вам, когда нужно. Вы не возражаете?
— Хорошо, Коля. А где устроены твои комсомольцы?
— Поскольку их немного, Василий Иванович, мы их по всем шлюпкам рассадили — по одному на шлюпку. Пусть учатся у других в трудные моменты.
Шерстнев задумался. «Трудные моменты…» Как много сейчас для молодежи всяких трудных моментов! И что будет еще для нее впереди?
Медленно тянулось время.
Уже сгустились сумерки и появились первые вестники перемены погоды. Холодный, колючий ветер все чаще врывался в затишье и швырял в лица людей ледяные брызги. Все это слишком знакомо каждому! Скоро налетит злой борей и запляшут, взбесятся волны. Поэтому так хотелось поскорее ступить на прочную палубу. И гребцы старались, налегали на весла вовсю.
Шерстнев забеспокоился. Капризен океан в таких широтах. Пока подойдет спасательное судно, — может разыграться настоящий шторм. И тогда ракеты не будут видны даже на близком расстоянии. А остаться в шлюпках посередине свирепого, океана — грозная опасность. Кто сможет потом разыскать их в такой безбрежности!..
Нежданно навстречу шлюпкам темноту прорезал яркий луч прожектора. Все заволновались. Этот луч — вестник спасения, вестник жизни.
Шлюпки Шерстнева и Борщенко сблизились.
— Василий Иванович, это эсминец! — радостно сказал Борщенко. — Он подошел раньше спасательного судна, но возьмет ли он нас?..
— Просигнальте ему! — приказал Шерстнев.
Одна за другой взвились ракеты. В ответ луч прожектора несколько раз мигнул и остановился, направленный в сторону шлюпок, приглашая к сближению.
И Шерстнев скомандовал:
— Держать курс по лучу прожектора!
Гребцы заработали дружнее. Продолжали взлетать ракеты.
— Вот, Борис Андреевич, придется все-таки вам вступить на палубу военного корабля, — сказал Шерстнев. — Теперь уж поневоле.
— Да… Теперь я уже ничего поделать не могу. Придется согласиться.
Шлюпки и корабль быстро сближались. Вот уже луч начал елозить по волнам и, наконец, поймал, ослепил людей и так держал, пока черная масса корабля не выползла из темноты.
Забурлили мощные винты, погашая скорость.
— Эй, на шлюпках! — раздалось с корабля. — Подгребай к трапу по очереди!
Шерстнев приказал Борщенко с ранеными разгружаться первыми.
Пока люди со шлюпок, один за другим, поднимались на палубу корабля, Шерстнев думал о том, что оставлял он здесь, — о родной «Неве».
Сколько беспокойных лет жизни связано у него с этим судном! Длинный путь пробороздил он на нем по штормовым морям и океанам за эти годы, всегда уверенно стоял на капитанском мостике… И вот судна больше нет! Замерли его могучие машины, затихли привычные шорохи. Мертвое, на вечные времена останется оно в тишине и тьме океанской бездны…
Голос Рынина вывел Шерстнева из невеселой задумчивости:
— Пора и нам, Василий Иванович…
Да, последний моряк с предпоследней шлюпки уже поднимался по трапу. Пора подгребать и последней, капитанской шлюпке.
Уже крепчал ветер и все выше поднималась беспокойная волна…
КОЛЯ ПЕТРОВ СПЕШИТ НА ПОМОЩЬ КАПИТАНУ
Радостно переговариваясь, успокоившиеся моряки по очереди поднимались на корабль. Там их сразу же отводили в сторону.
Шерстнев поднялся последним. И его поразили необычные тишина, темнота и безлюдие на палубе. Странно было и то, что из товарищей с «Невы» здесь никого не было.
Трое незнакомых, в непромокаемых плащах, стояли перед Шерстневым. Дальше виднелись еще двое, с автоматами, мрачно поблескивающими в полутьме. Между автоматчиками — Коля Петров.
— Иди за мной и не оборачивайся! — приказал провожатый в плаще.
Грубое обращение и акцент поразили Шерстнева, и его обожгла мысль: «Немцы!»
В этот момент он услышал впереди возню и крик Петрова:
— Это фашисты, Василий Иванович!
С нелегкой для своих лет стремительностью Шерстнев рванулся обратно к борту. Но тяжелый удар настиг его сзади и свалил с ног.
— Дай сюда свет! — раздался возглас по-немецки.
Луч прожектора метнулся на палубу и осветил пытающегося встать Шерстнева и Колю Петрова, которого автоматчики держали под руки.
Отчаянным усилием Коля вырвался и бросился на помощь Шерстневу.
— Стой! Буду стрелять! — крикнул по-русски немец в плаще, выхватывая пистолет. — Стой!..
Коля не остановился. Но добежать до Шерстнева ему не удалось. Навстречу, один за другим, раздались несколько выстрелов. Ноги его подогнулись, и он опрокинулся навзничь. Рука, в последнем усилии протянутая к Шерстневу, с глухим стуком вяло откинулась на железную палубу.
— Зачем стрелял? — опросил другой немец в плаще. — Они все коммерческие. Военных среди них нет.
— Если он побежал, — надо было стрелять! — жестко сказал стрелявший. — Жалеть нечего: он русский!
— Ну ладно. Сбрось его за борт. А мы пошли.
Шерстнева, который уже встал, подхватили под руки и грубо потащили вперед. Спустя несколько минут его втолкнули в тесную, освещенную каюту. Там были еще трое вооруженных немцев. Они прижали Шерстнева к стене и быстро обыскали, вывертывая из карманов все содержимое. Сорвали с руки часы. Сдернули с шеи шерстяной шарф.
Потом Шерстнева снова подхватили под руки, вывели из каюты и потащили мимо орудийной башни, между каких-то надстроек, до люка, у которого стояли автоматчики. Один из них открыл крышку, и Шерстнева бесцеремонно сбросили в зияющее отверстие.
«Кажется, конец», — подумал Шерстнев. Но заботливые руки товарищей подхватили его на лету и поставили на ноги.
— Василий Иванович, вы? — услышал он шепот Борщенко. — Больше там никого нет?
— Нет, больше там никого нет, — с трудом сказал Шерстнев. — Коли Петрова уже не будет.