В пыли копошатся сгорбленные фигуры каменотесов. Уши разрывает грохот молотов и трескотня долбежных зубил. Рядом работают старик и юноша в синем берете. Время от времени они перебрасываются фразами. Сильно нажимая на затыльник зубила, старик горько усмехается:
— У тебя, Коля, мозги набекрень… Ты вот не подумал о том, что тут, в каменоломне, было десять тысяч немецких антифашистов. И все накрылись… Почему же они не устроили побег, ежели так все по-твоему просто: раз-два — и смотался?..
Серые глаза Коли укоризненно смотрят на старика:
— Значит, дядя Аверьян, они не сумели организоваться!
Дядя Аверьян искоса посматривает на бригадира каменотесов с черной повязкой на рукаве и надписью «капо». Тихо отвечает:
— Значит, была такая обстановка.
— Да нам же не революцию тут устраивать, возмущается Коля. — Тут только поднеси спичку, сразу вспыхнет. Люди, как порох!
Дядя Аверьян хмуро глядит на капо, который бродит между каменных глыб крадущейся походкой. Вот он останавливается позади одного из каменотесов и сильно бьет его кулаком по спине:
— Арбайт!.. Арбайт!.. Арбайт махт фрей!.. — кричит он.
— Видно, не активно действовали, потому и дали себя перебить, — продолжает возражать Коля.
— Не активно?.. — Дядя Аверьян щурит глаза. — Милый дружок, не все здесь думают так, как мы с тобой. Другой может и шкурником оказаться. Вот тебе и провал.
— Ну чего же тогда ждать?.. Думаешь, они выпустят нас?.. Говорят, есть приказ Гиммлера: лагерь уничтожить при подходе наших войск… Уж лучше броситься на проволоку, как сегодня сделал это американец, чем ждать, когда тебя задушат в газовой камере…
Терпеливо выслушав Колю, дядя Аверьян качает головой:
— Об американце я слышал и другое: его загнали на проволоку.
— Все-таки он умер смело. А о нас кто хорошее скажет? Попали к ним в лапы, подохли в концлагере. Безвестно и бесславно!
— Не совсем так, Коля. Попадают при сложных обстоятельствах даже герои.
— Нет, прежде всего — трусы!
Дядя Аверьян снимает очки, оборачивается всем корпусом к парню:
— Стало быть, дорогой дружок, мы с тобой — те же трусы?
— Ну… я, например, попал… — Коля растерянно смотрит на камень, — попал нелепо. У нас было просто аховое, положение…
Видя, что Коля собирается объяснять, дядя Аверьян останавливает его:
— Об этом ты уже рассказывал мне… Знаю… Нет, друг, ты не вешай всем подряд ярлык труса и не выгораживай себя.
Коля перестал работать, сердито смотрит на старика. Потом упавшим голосом говорит:
— Ну и пусть. Пусть я трус, как думают некоторые. Все равно я не сдамся им в последнюю минуту. Зубами хоть одному да перерву глотку…
— Арбайт, арбайт! — кричит издали капо. — Арбайт махт фрей!
Не работающего Колю увидел эсэсовец. Крадучись, он пробирается меж каменных глыб, расстегивает кобуру.
Дядя Аверьян заметил, начал усиленно долбить камень. Коля понял, что близко опасность, оглянулся. Эсэсовец поднял пистолет.
— А-а… гад… — кричит Коля.
Он хочет спрыгнуть с камня, но не успевает. Гремит выстрел.
Работают каменотесы. Среди них и я. Несется трескотня долбежных зубил. Поднимается белая пыль.
Труп юноши лежит на каменной квадратной глыбе, которую он обтесывал.
Дядя Аверьян долбит камень. Рядом стоит эсэсовец. По щекам старика текут и текут слезы…
А рядом, в подземном цехе, тускло светят электрические лампочки, гудят станки и всюду тоже ходят надсмотрщики. Но и здесь люди не перестают думать о том, о чем думал Коля. Вот два станка: фрезерный и строгальный. Человек, работающий на строгальном станке, скептически замечает фрезеровщику:
— Брось, братишка, все это болтовня… Успеют наши подойти к лагерю — будем живы. Не успеют — всем каюк.
— Ну, если так рассуждали бы все, можно быть уверенным: нас давно бы передавили, как блох!.. А мы все-таки не блохи.
— Значит, ты считаешь, что они нас боятся и потому не могут расправиться? Так, что ли?
— В какой-то мере и боятся. А что?
— А я так думаю: Гитлер хватается, как утопающий, за соломинку. На что-то еще надеется. Потому мы и нужны ему. По слухам, от Германии остались только клочья, а война все ж таки продолжается. Не будь мы нужны, нас бы давно испекли.
— Ну-ну, строгай, строгай усерднее. Да скажи прямо: не хочу, боюсь. А то развел антимонию… — Фрезеровщик зло сплевывает. — Попомни, найдутся, которые не испугаются!
— Дело не в страхе, — возражает строгальщик. — Я не понимаю одного, почему ты скрываешь от меня подробности?..
— А ты слыхал, есть такое слово: конспирация?..
— Если бы все это серьезно, я бы первый загробил этот станок! А то сыграешь в подпольную организацию и за эту игру повесят!
— Позволь тебя спросить, — сдерживая раздражение, говорит фрезеровщик. — Откуда мы получаем новости о положении на фронтах? Может, ты думаешь, что об этом любезно рассказывает сам Штофхен или его помощнички? Или их приносят новички, которые уже по году, а то и больше просидели вот в таких же пещерах?..
— Я не знаю, — смущенно признается строгальщик. — Можно, конечно, догадываться, что кто-то нас информирует… Но, пойми, все-таки очень трудно представить организацию в наших условиях.
— Трудно представить? А вот кто-то не представляет. Кто-то во всю действует! И от нас требуется только одно: подбирать подходящих людей.
Задумавшись, строгальщик не сразу отвечает:
— Люди, конечно, найдутся… Вот тут есть паренек боевой, камни обтесывает. Хоть сейчас пойдет на что угодно.
— Вот и поразмысли хорошенько, может, еще кого вспомнишь. И держи их на уме, пока при себе…
Мимо разговаривающих проходит высокий, изможденный узник. В руках у него какие-то детали, которые он несет к своему станку. Глянув на фрезеровщика и строгальщика, он на ходу, скороговоркой сообщает:
— Осторожнее разговаривайте. Сейчас только что эсэсовцы убили каменотеса. Паренька в синем берете… Тоже разговаривал.
Строгальщик широко открытыми глазами смотрит вслед прошедшему, шепчет:
— В синем берете?.. Колю?!.
Солнце скатилось за горы. Медленно цепляясь за сучья кустов, оставляя белые клочья на проволоке, в лагерь заползает туман. Около одного из бараков прогуливается Кленов. Когда он проходит мимо дверей, над которыми, покачиваясь на ветру, мигает лампочка, свет падает на его лицо. И на лбу четко выступает красная цифра три. Смывать ее запрещено в течение двух суток.
Арестантская одежда на Кленове аккуратно подогнана. Этим он слегка выделяется среди заключенных. Кленов ходит, озабоченно посматривая на переулочек. Брови его сдвинуты, в глазах напряженное ожидание. В сумраке появляется высокий Новодаров. Кленов взволнованно шагает навстречу, тихо говорит:
— Товарищ майор, уже думал, вы не придете.
Новодаров жмет его руку:
— Знаешь, я теперь в новом бараке. Надо было осмотреться, люди незнакомые.
— Перевели?
— Да. Часа два назад.
— Почему?
— Откуда ж мы знаем, — пожимает плечами Новодаров. — Кроме того, я — заложник. Может быть, хотят куда-то отправить, вот и сортируют… — Он кладет широкую ладонь на плечо Кленова: — Ну а у тебя что?..
— Генрих ждет вестей.
— Вести разные. — Новодаров берет Кленова под руку. Они медленно идут по переулочку между бараками.
— Опусти руку в мой карман, да смотри, не обожгись, — говорит Новодаров.
Кленов опускает руку в его карман и, дотронувшись до пистолета, удивленно поднимает глаза.
— Пойдем на «проспект», — смеется Новодаров. — Там все-таки меньше подозрений… Удивляешься, откуда эта штука? Н-да… Здесь ее достать можно лишь… — Он медлит, потом спрашивает с усмешкой: — Не понимаешь, в каком случае?
Кленов с недоумением смотрит на Новодарова. Лицо майора становится суровым.
— Я говорю, надо отнять у того, кто имеет!
— А-а! — вскрикивает ошеломленный Кленов.
— Тихо! — Новодаров прикладывает к его губам пальцы. — В двух словах скажу, как было.
Уже совсем стемнело. Над лагерем маячат черные трубы крематория. Они выбрасывают багровые языки огня.
«Проспект» ярко освещен. На сто метров в длину тянется густая проволочная сеть. На проволоке цепочка красных вперемежку с белыми электрических лампочек. Свет от них падает на асфальтированную панель, по которой ходят заключенные. В гладком влажном асфальте шеренга ламп отражается, как в зеркале.
По «проспекту» разгуливают преимущественно аристократы лагеря: капо, блоковые старосты, кухонные работники. У них свои дела: разработка комбинаций по добыванию продуктов и табака. Здесь они мало обращают внимания на рядовых каторжан, редко придираются к ним.
Глядя на мокрый асфальт, Кленов вздыхает:
— Зажмурить бы глаза и вдруг оказаться на Невском… Что можно за это отдать? Все! Кроме жизни… А как хочется жить.
— В моей части служил один ленинградец, твой земляк. Кажется, жил он на бульваре… Профсоюзов.
— Профсоюзов?! — восклицает Кленов и взволнованно продолжает: — Тихий, зеленый бульвар. Там мой дом. — Он останавливается и, закрыв рукой глаза, старается представить себе бульвар, дом, жену и маленькую дочку… Вот они идут по бульвару… Июль. Ветерок колышет над головой зеленую листву. «Пап, а ты надолго уезжаешь?» — «Глупышка, наш папа уходит на войну». — «На войну? А это интересно? Как в кино?»
— Иди к Генриху. Надо ночью собраться, — говорит Новодаров.
— Хорошо.
Новодаров смотрит на взволнованного, растерянного товарища, вздохнув, предлагает:
— Может, выпьем по кружечке пивка?
Кленов радостно кивает:
— Я как раз об этом подумал!
Они подходят к углу синего барака. Один прислоняется плечом к одной стене, другой — к другой стене. Их разделяет угол. Кленов щелкает пальцем по стенке барака…
— Хозяйка! Две кружки пива, пожалуйста.
Новодаров, зажмурясь, добавляет:
— По нашей традиции — ему большую, мне маленькую… — Помедлив, машет рукой. — А, впрочем, налейте мне большую. Сегодня был тяжелый день!