тился на четвереньки.
— Вытряхивай карманы! — приказал бригадир. — И помни, что перед тобой робот страж закона — робстрзак, то есть машина: со мной шутки плохи! Поторопись!
— Ржавый робстрзак! — прохрипел Кочан. — Шутить с тобой все равно что шутить с бульдозером…
Тем временем астролайнер изменил курс. Он далеко ушел от планеты Рекс, а Глория выросла и занимала почти весь круг иллюминатора. Кочан вынул фильтрующие тампоны из носа и выплюнул микрореспиратор.
— Робстрзак, я хочу говорить с твоим начальником, — сказал он.
— Я давно жду, — ответил робстрзак голосом Иакинфа Страшенного. — Говори.
Кочан криво усмехнулся.
— Мой робот принес в портфеле специальный аппарат… Этот аппарат проник в кабину пилотов; он отключил автопилот и направил лайнер на Глорию. Скоро начнется падение, которое нельзя будет остановить. “Юпитер” сгорит, и все люди погибнут. Я обещаю отключить этот аппарат, если дадите мне уйти и не станете преследовать мою капсулу. Вы все равно не попадете в отсек экипажа: телезамок заблокирован моим аппаратом, он никого не пустит, а эти двери не откроет даже ваше чучело. — Усмехнувшись, Кочан злобно глянул на безголового бригадира. — Лайнер в моих руках.
— Я знаю, какой аппарат сумел проникнуть в кабину пилотов, скрипнув, сказал бригадир. — Я считал память твоего робота, Кочан, и могу сам отключить твой паршивый аппарат. Смотри…
Он отдал приказ. Бронированная дверь с приваренным к ней транзитником отъехала в сторону, и из щели высунулся кот Толстяк. Он побежал прямо к Кочану, но бригадир преградил ему дорогу и, взмахнув тростью со стеклянным набалдашником, с лязгом вышиб из мнимого Толстяка батарейки. Они разлетелись по салону, а за ними, очумело подпрыгивая, бросился пришедший в себя настоящий кот Толстяк.
— Вы кретины! Кретины! — завопил Кочан. — Звездолет же падает! Мы сгорим! — Он диковато огляделся по сторонам. — Вы что, не собираетесь спасать людей?! — закричал он.
— Каких людей? — переспросил издалека Иакинф Страшенный. — Здесь нет ни одного человека. Кочан. Тут только мои бравые робстрзаки.
И вдруг пассажиры в креслах пошевелились, поднялись и, повернув головы, разом уставились на Кочана невероятно выпученными глазами. Кочан снова начал медленно опускаться на четвереньки.
— Всегда считал более целесообразным рисковать машинами, чем людьми, — довольно сказал бригадир. — Отвечай, где сейчас массивы сознания Кромкина, Сент-Шере и Ланга? Кто соучастники, откуда у вас робот, где место базирования?..
Иакинф Страшенный поднялся с зеленой травы лужайки.
— Операция завершена на девяносто процентов, Аргус. Запомни все, что он расскажет. Не дожидайся, когда по иллюминаторам потечет расплавленный металл, и вовремя включи пилотов: с Кочаном ничего не должно случиться. Закон есть закон.
— Забывать не приспособлен, — ответил Аргус. — Приказ есть приказ.
— Молодец, я уверен в тебе, — похвалил Иакинф Страшенный. Он повернулся. — Не забудь же включить пилотов, — повторил он.
— Разве не хотите сами завершить последние десять процентов? — спросил Аргус.
— Нет. Я, знаешь ли, человек, а люди не так надежны. Люди все время что-то забывают, — бригадир бросил взгляд на телестанцию. — Мне кажется, что я непременно забыл бы вовремя включить пилотов, Аргус…
Замолчав, Иакинф Страшенный приподнял шляпу. Аргус задействовал мимику лица, радостно оскалился и молодецки прогорланил:
— Желаю здравия Страшенному!
Полуденное солнце блеснуло на макушке бригадира, он опустил шляпу и спрятал сияние. Он пошел по аллее, постукивая своей тростью, и иногда, чуть размахиваясь, ловко сбивал в сторону камешки, попадавшиеся на пути.
Александр ЩербаковТретий модификат
Был момент, я числился по документу грузовым автомобилем.
Понадобилась мне в связи с квартирным обменом справка, кто я таков и какая семья, подал я по телефону заявку в наш районный статузел, а у них машина, видно, перегрелась, сбой поехал. И пришел мне формуляр, что я грузовой автомобиль марки “Александр Петрович Балаев”, грузоподъемность “пять человек”, основание для постановки на капремонт — “имеет двух детей”, перечень узлов, подлежащих описанию. — “49 лет”, суммарный пробег — “82,5 кв. метра” и так далее. Назывался этот формулярчик “Ликвидационный вкладыш к техническому паспорту”. Я его в рамочку заделал и на дверь повесил смеху ради.
А если говорить серьезно, то когда вы садитесь к текстеру и кладете пальцы на клавиатуру, вам их не сводит? Мне маленько сводит. Сводит, потому что отдаю себе отчет: я не наедине с самим собой; я, сегодняшний я, имею дело не только и не столько со своим отображением, в котором собран мой опыт, вкусы и набор подхваченных сведений; в сусеках моей “Пошехоники” мне противостоит весь опыт российской словесности. И, главное, не столько этот опыт, сколько чье-то представление о нем, анонимное, ряженое под объективную истину. И таким образом ряженое, чтобы ощущалось не как противолежащее, а как прилежащее. В этом святом убеждении делаешь три-четыре закидки и сам не замечаешь, что на пятой уже не память “Пошехоники” к тебе прилежит, а ты к ней прилежишь, с каждой закидкой все плотнее, все большим числом граней души. И в голову тебе не приходит, что текст, который ты намастачил, это не твой текст, а гомогенное месиво из Лермонтова и Зощенко с двумя — тремя щебнинами твоего жаргона. Видеть ты этого не видишь, чуять не чуешь, разомлевший от наглядной вытанцуемости словесного ваяния.
Стелясь вдоль “Пошехоники”, любой помбур в отставке может возомнить себя Львом Толстым — это несомненно. Внешне это выглядит как торжество равенства и братства при возгонке духовных ценностей. А по сути дела это шумно буксует сам способ производства этих ценностей на письме.
Уж и не знаю, как выбираются из этого истинные литературные таланты наших дней, а я перешел исключительно на устный рассказ. Чтобы ни к каким клавиатурам даже не прикасаться, чтобы надеяться только на то, что просочилось через собственные нейронные мембраны и таким образом присуще мне и только мне. Я же в писатели не лезу, я был технарь и есть технарь, так что мои словесные экзерсисы на соответствие высокими стандартам не претендуют. Это просто — мой личный способ отдыхать от праведных трудов. И не вижу ничего дурного в том, что отдыхаю не как все — за игрой в видеокассетные бирюльки, составляя индивидуальные наборы из стандартных сюжетов-кубиков, а замахиваюсь на то, чтобы пополнить сам набор.
А что набор по-прежнему поддается дополнению, за это ручаюсь всем моим жизненным опытом. Сколько лет толкусь, ни разу не происходило со мной такого, что уже описано в романах, повестях и рассказах, как отечественных, так и иностранных. Взять, например, случай, когда мне на голову упал метеорит. Где вы о таком читали? Или случай, когда меня горилла из фоторужья прищелкнула. Или когда моя ежедневная поверхностная электрограмма из санатория дуром шла на Гидрометцентр и по ней целую неделю прогнозировали тайфунную обстановку на тихоокеанский регион для всего торгфлота. Или как с меня сняли копию в институте эктопсихологии и что из этого вышло.
Как? Вы не знаете этой истории?
Ну, держись, народ! Сейчас расскажу.
Началось это лет пять тому назад.
Позвонил мне Пентя Синельников. Это для вас он членкор и все прочая Петр Евграфович, а для нас он как был со студенческих времен Пентя-Пентюх, так и остается и останется. Звонит он и приглашает к себе в институт. “Пентюнчик, — говорю, — я — то тебе зачем? Я физик, я к вашим зыбким материям никакого касательства не имею”. — “Это точно, — отвечает. — Но ты все же загляни и если только захочешь, то будешь иметь касательство, причем прямое. Учти, что это горячая к тебе просьба”.
Раз позвонил, два позвонил, а мне все недосуг. Ну, уж когда в третий раз позвонил, неудобно стало. Сопряг я две командировки, чтобы в промежутке денек свободный выдался, и выпал в осадок над Пентиной тихой рощей. Взял он меня за белу руку, усадил в кресла пуху лебяжьего и повел речи медовые, вкрадчивые:
— Слушай, Саня. Мы тут, понимаешь, дошли до такой жизни, что имеется возможность создать копию личности. Само собой, не в осязаемом выражении, а в форме взаимодействующих программ и алгоритмов автономно оперирующей группы макропроцессоров. И на первый раз нацеливаемся снять копию не с кого-нибудь, а именно с тебя. От тебя потребуется напряженная работа дня на два-три, а потом месяц корректировочного наблюдения, чего ты даже и не ощутишь. Будь другом, как всегда был, — согласись, пожалуйста.
— На кой мне это ляд, Пентечка? — спрашиваю.
— Потому и прошу, что тебе — ни на кой, — отвечает Пентя. — Мы и сами не очень хорошо представляем, что из этого выйдет. Это наш первый поиск. Сам понимаешь, любого с улицы на такое дело не покличешь. Закругленно говоря, у твоей кандидатуры имеется ряд преимуществ, а твое безотказное чувство юмора, Саня, из них не последнее. Более того, скажу тебе прямо, я лично только на него и уповаю.
— Ой, Евграфыч, — говорю. — Чего-то ты не договариваешь.
— Не то слово, — отвечает. — Не то слово, Саня. За последний год столько просовещался по этому поводу, что язык заплетается и теряю ориентировку: не могу отличить подлинных проблем от надуманных. И в этом смысле надеюсь на тебя, как на каменную гору. Выручай.
Решил я призадуматься. Тык, мык — прорезалось отсутствие базы данных. Прав Пентя: надо ставить опыт. Все разговоры мира не стоят самого примитивного опытишки. А где опыты, там всегда Саня был, есть и будет. Шлепнул я лапой по подлокотнику и согласился.
Что началось! Как повалила на меня вся Пентина нечисть: гномы, кобольды, черна книга и бела магия, такое бедняге Хоме Бруту над гробом панночки и не мерещилось. Ему хоть можно было круг очертить и бормотать “цур меня! цур”, а мне и этого нельзя. Ну, это я так, для красного словца. Всяки там были: и светь, и жуть, — но все, как на подбор, въедливые. Однако стерпел. Али я не Саня Балаев?