Синтез не получался. Что-то самое могучее и самое таинственное ускользало.
— Такое впечатление, будто виталисты правы, — как-то с горечью заявил профессор Карнов. — Мало построить клетку. Нужно еще вдохнуть в нее жизнь. Что значит вдохнуть в нее жизнь?
После посещения Анны меня встретил Володя Кабанов, биолог из группы Савко, наш парторг.
— Ну как она, поправляется?
Я ничего не мог ответить, потому что сам ничего не знал. Воспоминание о том, что она мне говорила, заставляло больно сжиматься сердце.
— У нее плохое настроение, — сказал я. — Очень плохое. Она не знает, в чем заключается ее болезнь. Ей упорно об этом не говорят. Мне тоже не сказали…
— Может быть, обратиться в больницу официально, через дирекцию?
— Пожалуй, это идея, В конце концов, может быть, попросим для нее каких-нибудь других врачей…
— Хорошо, — сказал Володя, — сегодня я поговорю с директором. А ты нос не вешай. При Анне ты должен быть бодрым и веселым, как никогда! Понял?
— Володя, что вы думаете о нашей работе? Такое впечатление, будто она зашла в тупик, — спросил я.
Он улыбнулся и почесал затылок.
— По-моему, мы упускаем какую-то непредвиденную закавыку, очень существенный пустячок…
Я вернулся в свою комнату и уселся у комбинированного потенциометра-магнитометра. Кто-то оставил на предметном столике микроскопа живую культуру нервной ткани с электродами, фиксированными на ядре и протоплазме клетки.
На экране осциллографа плавали электронные зайчики, точно повторяя одни и те же циклы жизни: малый, средний, большой…
«В чем же этот секрет жизни? Как тщательно она хранит тайну от самой себя! Жизнь и ее вершина — человеческий разум спрятали в область, недосягаемую познанию, свою собственную сущность. Вот они, два электронных пятнышка диаметром в несколько микрон, бегают друг за дружкой как ни в чем не бывало. И мы знаем, почему это происходит…»
На официальный запрос о состояния здоровья Анны Зориной ответа из больницы не последовало. Просто через несколько дней к нам в институт приехал сам лечащий врач, доцент Кирилл Афанасьевич Филимонов. Вначале он разговаривал один на один с директором, а после они вызвали Володю Кабанова, профессора Карпова и меня.
Директор института сидел за столом угрюмый и задумчивый, а Филимонов долго откашливался, прежде чем начать сбивчивое и взволнованное объяснение.
— Мы здесь поговорили с Александром Александровичем решили, что… э… нужно вас обо всем проинформировать. Понимаете ли, дело очень сложное… Редкий случай в медицинской практике…
— Анна будет жить? — спросил Кабанов.
Водворилась тишина. Директор института тяжело вздохнул. У меня по спине поползла холодная капелька пота.
— Нет. Наверное, нет…
Филимонов отвернулся. Он засунул руку в карман, послышался треск спичечной коробки.
— Вы не имеете права так говорить! — закричал я, задыхаясь.
Он печально улыбнулся.
— Молодой человек, вы думаете, мне легко это говорить? Зорина вот уже три месяца в больнице. Два месяца я знал о летальном исходе ее болезни, и два месяца я молчал. Я мог молчать до конца. Но ваше письмо, ваше замечательное письмо от имени всех товарищей… Знаете, я больше не выдержал… я мог бы ответить так, как требует врачебная этика. Состояние тяжелое, но надежда есть. Ведь всегда надежда есть, правда? Но я сам коммунист…
У него задрожали губы, и спичечная коробка в кармане трещала еще более неистово.
— Что у нее? — уже робко спросил Кабанов.
— Нарушена сигнальная система, регулирующая питание сердца. Вначале я думал, что повреждены нервы. Но, оказывается, они совершенно целы. Однако… Они не способны регулировать жизнедеятельность клеток сердечной мышцы…
— А какова причина? — спросил профессор Карнов.
— Зорина четыре месяца тому назад ушибла третий позвонок. Именно в нем оканчиваются нервные волокна, регулирующие сердечную мышцу. Ушиб оказался фатальным…
— Разве ничего нельзя сделать?
— Я консультировался с ведущими нейрохирургами. Все они в один голос утверждают, что эти нейроны спинного мозга не регенерируют…
Я не помню, как покинул кабинет директора, как вышел из здания института и очутился на улице. Я шел долго-долго и оказался перед зданием клиники, где лежала Анна. Когда я начал подниматься по ступеням к главному входу, кто-то положил руку на мое плечо. Это был Володя Кабанов.
— Вы хотите, чтобы я к ней не шел? — спросил я злобно.
— Ты пойдешь к ней. И я тоже…
Мы стали подниматься, а ноги будто налились свинцом… На секунду мы остановились.
— Ты не знаешь самого главного, — задыхаясь, произнес Володя.
— Что?
— Анна знает все… Какая-то дура, ее подруга из медицинского института, принесла ей курс сердечных болезней… Там она нашла свою болезнь… Она в упор спросила доктора Филимонова, что у нее, и потребовала, чтобы он сказал ей правду. «Я понимаю, почему вы так тщательно изучаете мой третий позвонок…»
— И он подтвердил?
— Он просто ничего не ответил. Он ушел. Он говорит, что ему стало страшно встречаться с этой девушкой.
Мы вошли в вестибюль больницы и надели халаты. Вот он опять, этот проклятый длинный коридор с натертым до блеска паркетным полом. Ноги подкашивались…
— Только не нужно говорить о болезни, — взволнованно сказал Володя. — Если она… Она первая не будет говорить о смерти… И мы не будем. Мы будем говорить о работе, слышишь! О том, как успешно идет наша работа! Она идет чертовски успешно! Не сегодня-завтра тайна жизнедеятельности клетки будет раскрыта! Это будет революция в науке, революция более важная и более светлая, чем овладение атомной энергией. Понимаешь? И еще мы будем говорить, какие замечательные у нас люди и как асе ее любят. И ты, особенно ты, должен говорить, как ты ее любишь. Ведь это сущая правда. Наберись мужества. Ты идешь не на похороны, не оплакивать, не жалеть. Ты идешь вселить человеку самое важное — веру в могущество человеческого гения, веру в его разум, в силу его благородных устремлений. Ты идешь к своей любимой девушке, чтобы передать ей частичку огромного мужества, которым полон наш народ. Пойми, Сергей, это не просто посещение больной. Нет! Ты несешь ей бессмертную веру в будущее… Будет такой момент, когда я вас оставлю вдвоем. Это будет для тебя самым страшным моментом. Но ты не должен думать о смерти… Тверди про себя: «Она будет жить, она будет жить». Сам поверь в эти слова. И тогда все будет хорошо.
Анна лежала, забросив руки за голову, и, когда я вошел, прежде всего увидел ее глаза. На исхудалом, мертвенно-бледном лице они казались огромными, удивленными. Я долго, не отрываясь, целовал её щеки, лоб, губы, прежде чем произнес первые слова:
— Здравствуй, моя дорогая.
— Здравствуй… О, и Владимир Семенович пришел…
— Здорово, курносая. Ты что же это так долго бездельничаешь? Нехорошо, нехорошо, милая дочка.
Володя был всего на два-три года старше меня, но он иногда называл нас сынками и дочками.
— Ну-ка, дай пульс, — сказал Володя и достал Анкину руку из-под одеяла. Смотри, какой хороший пульс. Штук двадцать ударов в минуту!
— Да вы что, Владимир Семенович! У Наполеона был самый медленный пульс. Говорят, сорок ударов. А у нормального человека шестьдесят-восемьдесят.
— Правда? — неподдельно удивился Володя. — А я и не знал.
Водворилось минутное молчание. Я заметил, что бледные губы Анны были плотно сжаты, как будто бы она решила ни за что на свете никому не говорить что-то такое, что знала только она…
— Так вот, Аннушка, — начал я. — Прежде всего всеобщий привет и многоголосые пожелания скорейшего выздоровления.
— Спасибо…
— Во-вторых, твоей подружке Вале Грибановой присвоили почетное звание биоювелира. Правда, знание это еще правительством не утверждено, но она на него, бесспорно, имеет право. Девчата, которые собирают дамские часики в колечках, не идут с нашей Валей ни в какое сравнение. Она из отдельных молекул собирает клетку любой бактерии, от ядра до оболочки. Ты представляешь, что это за искусство?
— Здорово, — восхищенно шептала Анна. — И откуда это у нее…
— Она до поступления к нам в институт кончила курсы рукоделия, — серьезно вставил Кабанов.
Анна тихонько засмеялась.
— И все же в таких тонких делах девушки незаменимы, правда? — спросила она.
— Безусловно, — заметил Володя.
Я крепко сжал худенькие плечи Анны. «Это никогда не случится, никогда», пронеслось у меня в голове.
— Ну и что получилось после того, как Валя собрала бактерию?
— Видишь ли, — начал за меня отвечать Кабанов, — во время сборки, наверное, потерялся какой-то маленький винтик. Знаешь, как это бывает с часами, вот машинка пока и не работает…
— А может быть, не винтик, а пружинка? — весело опросила Анна.
— А может быть, и пружинка. Но мы ее обязательно найдем. Наверное, недели через две-три, вот шуму-то будет, а? Как ты думаешь?
— Скорее бы, — поворачиваясь на бок, прошептала Анна. — Мне так хочется, чтобы это было скорее. Между прочим, Сережа, я здесь прочла несколько медицинских книжек, главным образом по нейропатологии. Советую почитать и тебе. Там есть много интересных исследований нервных клеток. По-моему, кое-что может пригодиться в работе.
— Обязательно прочту, Аннушка. А тебе, говорят, читать нельзя.
— Чепуха, — теребил меня Кабанов. — Читай все, что интересно и полезно. Придешь в лабораторию и поможешь Грибановой найти ту самую пружинку. А теперь разрешите откланяться. Я понимаю, у вас тут свои разговоры есть. Только ты того, не сильно докучай девчонке!
Володя поцеловал Анкину руку и сильно тряхнул меня и плечо.
Мы остались вдвоем.
— Твое замечание о пружинке мне нравится, — сказал я, думая совсем о другом. Я смотрел в усталые, но ровно сияющие, спокойные глаза, и мне казалось, что я никогда не любил их так сильно, как сейчас.
— Странная вещь жизнь. — Анна откинулась на спину. — Я много в последние дни думала о сущности жизни. Почему она такая? Почему движение составляет ее незыблемую сущность? И я пришла к парадоксальному выводу, который в формальной логике называется тавтологией. Жизнь потому и есть жизнь, что она означает вечное движение. В физике мы говорим, что не существует вечного