— Аты сам?
— Не беспокойся, средство апробировано. Ласия! — позвал он.
В соседней комнате послышался легкий шум, и через минуту в открытой двери появилась молоденькая девушка высокого роста с гибкими грациозными движениями и красивым лицом. Ее одежда, выдержанная в том же древнем стиле, состояла из полупрозрачных тканей, единственным назначением которых было подчеркивать линии и формы прекрасного тела. На иллюстрациях и картинах художников такой наряд выглядел привлекательно, но в обычных условиях казался чересчур откровенным.
— Моя вдохновительница, — отрекомендовал Конд.
— Антор, — представился я.
Она наклонила голову и сделала приветственный жест. Мне стало неловко. Неловкость порождалась излишне вольным одеянием Ласии и тем разговором, который мы вели с Кондом в ее присутствии. Он не предназначался для женских ушей. Почувствовав себя неуютно в создавшейся атмосфере, я стал собираться.
— Уже уходишь? — спросил Конд.
— Да.
— Что так рано?
— Последую твоим советам незамедлительно. Сейчас исполню первый — поселюсь подальше от тебя.
Конд прищурился:
— А как насчет второго?
Оставив этот вопрос без ответа, я распрощался и вышел.
Вспоминая сейчас обстановку, царившую в Хасадапир, я испытываю какое-то брезгливое чувство, словно меня окунули в нечистоты. Тогда это воспринималось не так остро, а если быть откровенным с самим собой, то зачастую просто отступало на последний план. Покоренный восхитительной природой, которая окружала и подобно ширме отгораживала меня от теневых сторон действительности, загипнотизированный комфортом и удобствами, сопутствующими каждому шагу, я как-то не замечал или не хотел замечать, что вся эта роскошь и доступность любых мыслимых удовольствий тяжелым бременем давит на плечи других.
Память почти всегда окрашивает прошедшее в теплые тона привлекательного, вероятно, потому, что прошлое неповторимо, а может быть, просто таково свойство человеческой памяти, хранящей в себе лишь светлые детали пережитого. И только сознание способно оценить все критически, но как мало значит сознание в формировании нашего настроения! Мы знаем, что смертны, но не огорчаемся и бываем веселы, мы отдаем себе отчет в том, что не все прожитые дни были радостны, но вспоминаем о них с сожалением и теплом.
Вот и сейчас, возвращаясь к тому периоду моей жизни, я только в нескольких строках отмечаю мрачный фон окружавшей меня действительности и цепляюсь в своих воспоминаниях лишь за светлое и радостное — за часы, проведенные вместе с Юрингой.
Юринга! Где она теперь и что с нею? Мое чувство к ней я пронес сквозь холод и мрак бесконечного расстояния, и оно до сих пор согревает меня здесь, вселяя непонятную надежду на возвращение. Словно оттого, что Юринга существует, мир стал ко мне добрее и отзывчивее. Наивна и запутана душа человека! Я не хочу думать о том, где и как мы встретились. Мы встретились там, этим достаточно сказано; нас свела моя прихоть и ее зависимое положение, и все это вначале было отмечено грязной печатью морали и нравов бесчеловечной страны «благоухающей радости».
Наш первый вечер…
Мы вышли прогуляться в парк. Солнце уже склонялось над горизонтом, с моря тянул прохладный ветерок. Она зябко куталась в легкую накидку и молчала.
Молчала.
Ее молчание угнетало меня. И без того после происшедшего днем мне было тошно и стыдно. Несмотря на всю мою неопытность в подобного; рода встречах, я подсознательно угадывал в ней что-то отличавшее ее от тех легкодоступных женщин, с которыми изредка имел дело. Это чувствовалось в манере держаться, в тоскливом взгляде, который она изредка бросала на меня, в брезгливом, старательно скрываемом отношении к своему положению не принадлежащего себе человека. Я шел медленно и тоже молчал, не зная, как рассеять тягостную отчужденность, возникшую между нами, досадовал на самого себя, проклинал весь мир, Конда, и временами… ее, Юрингу. По-видимому, для человека не до конца потерянного порядочность другого бывает так же неприятна, как неприятен всякий укор совести.
— Юринга!
Она медленно повернула голову и посмотрела на меня. В сумерках зрачки ее глаз расширились и от этого взгляд казался еще более печальным.
— Слушаю вас, мазор-са.
— Юринга, тебе… не холодно? — Я не придумал ничего более уместного.
— Нет, не холодно.
— Может быть, пойдем в плис-павильон, там сегодня…
— Мне все равно.
— Ты бы могла быть любезнее… — Меня начал раздражать ее тон. — Если я тебе неприятен, скажи…
— А что от этого изменится? Вы отправите меня с жалобой и возьмете себе другую, нас здесь много…
Она на мгновение замолчала, но тут же заговорила снова, уже совсем по другому:
— Простите меня, мазор-са, это так, настроение. Что вы хотели мне сказать?
— Юринга, — я постарался смягчить свой голос, — не называй меня мазор-са, у меня есть имя, меня зовут Антор, Антор, слышишь?
Она повернула ко мне голову:
— Да, я слышала где-то это имя.
— Еще бы, — мрачно ответил я, почувствовав себя снова уязвленным, — не далее как сегодня я сообщил его тебе.
— Нет, раньше, я слышала его где-то раньше. Наверное, встречала в вестнике.
По лицу ее пробежала тень.
— Да, в вестнике. Вы богатый человек, а пишут всегда о богатых. Бедных не замечают, а если и пишут, то только тогда, когда им неожиданно посчастливится разбогатеть.
Я ничего не ответил. Какое-то дурацкое самолюбие, ложная гордость или мелкое тщеславие, не знаю, как еще охарактеризовать это чувство, помешали мне сказать ей, что я вовсе не так богат, как другие бездельники, населяющие Хасада-пир. Щегольская одежда и роскошное убранство моего временного жилища надежно маскировали мою бедность, и, конечно, она не представляла себе, что я был такой же бедняк, как и она сама, с тем лишь отличием, что на меня неожиданно свалился заработок за много времени вперед, который я проматывал с бездумным расточительством.
Разговор наш по-прежнему не клеился. Мы молча шли вперед. Дорожка, которая вела нас, сузилась, и стебли растений доставали иногда до лица, приходилось отводить их рукой, чтобы проложить себе дорогу.
Я вспомнил Ласию, которую видел у Конда. С той, наверное, было бы проще. Подумав о ней, я стал сравнивать ее с Юрингой. Ласия была, пожалуй, красивее, определенно красивее, но что-то было в ее красоте такое, что привлекало лишь ненадолго. Ей не хватало мягкости и обаяния Юринги, чья красота не бросалась в глаза сразу, а разгадывалась постепенно, черточка за черточкой и поэтому всегда была свежей, новой и неизвестной.
— Что вы так смотрите на меня… Антор?
— Тебе, правда, не холодно?
— Чуть-чуть.
— Может быть, все же зайдем куда-нибудь?
— Как хотите.
— Я хочу, чтобы ты захотела чего-нибудь.
— Мои желания, увы, невыполнимы даже… — Она замолчала.
— Ты хочешь сказать, с моими деньгами? Не надо, лучше выскажи пожелания.
Она грустно улыбнулась. В сгустившихся сумерках смутно вырисовалась ее стройная фигура. Я нерешительно обнял ее за плечи и почувствовал, как она вздрогнула от моего прикосновения.
— Пойдем, Юринга, куда-нибудь, где много людей, тебе нужно отвлечься.
Она взглянула на меня:
— Вы странный, Антор.
— Чем же?
— Так.
Помолчала.
— Мне можно быть с вами откровенной?
— Да, конечно. Тебя что-нибудь угнетает?
— Да.
— Что именно?
— Вы!
— Я!?
Последовала неловкая пауза.
— Вы не сердитесь, — рука ее коснулась моей, — я не хотела вас обидеть, поймите меня правильно…
— Чего уж там, — пробормотал я, — но… разве я хуже других? Договаривай, если начала.
— Нет. Наоборот… лучше, поэтому и тяжело. С вами я снова чувствую себя человеком, а быть человеком в моем положении…
Дорожка закончилась тупиком, в котором стояла тесная скамейка.
— Не хочешь отдохнуть?
Она отрицательно покачала головой. Мы повернули и пошли обратно. Под ногами шуршали камешки.
— Почему ты решила, что я лучше?
Грустная улыбка скользнула по ее губам.
— Не решила. Это видно, Антор, и кроме того…
Придвинувшись ко мне, Юринга вдруг заговорила быстро-быстро:
— Расскажите! Расскажите все. Я не верю, что там нет жизни. Там должны быть люди, и они должны жить лучше нас. У нас все так нехорошо. Я часто смотрю на небо и в каждой звездочке вижу искорку счастья других людей. Они, должно быть, очень счастливые, смотрите, как искрится их счастье!
— Не знаю, Юринга, может быть, где-то далеко-далеко у какой-нибудь звезды и живут люди, но нигде поблизости их нет, и хорошо, что нет. Неизвестно, какие они были бы, у нас и своих несчастий хватает… За пределами нашей атмосферы раскинулся безбрежный холодный и мрачный океан пустоты, в котором маленькими крупинками, отдаленными друг от друга на громадные расстояния, затерялись шары-планеты, вроде нашего Церекса, одни больше, другие меньше. Поверхности их устроены по-разному, но везде там человека подстерегают опасности, неведомые и внезапные. Воздух этих планет отравлен ядовитыми газами, а исполинская сила тяжести, если бы мы вздумали опуститься там, превратила бы нас в беспомощных ласов, какими они становятся, когда их вытаскивают из воды.
— Так везде?
— Почти везде.
— И на этой звезде тоже? — она указала снова на Арбинаду.
— Это не звезда.
— Я знаю, планета. Мне кажется, что их там сразу две…
— Это правда, их на самом деле две. Одна большая, больше нашего Церекса, а другая меньше — спутник, Хрис называется.
— Вы там были?
— Нет. Еще нет, но скоро полечу.
Юринга вопросительно посмотрела на меня.
— Через шесть дней я уезжаю отсюда для подготовки к экспедиции. Быть может, там действительно есть жизнь и даже люди.
Я задумался о предстоящем полете. Юринга осторожно тронула меня за плечо. Я обернулся.
— Антор, мне хотелось бы испытать ощущение летчика и увидеть небо…
— Это невозможно, Юринга.