а мы, свободные люди — я снова говорю „мы“, потому что все время чувствую себя частицей какого-то вечного братства непокоренных, — когда мы заставляли дрожать президентов, а тех, которые обладали излишком самостоятельного мышления, попросту убирали с пути; когда мы вздергивали на фонарях этих черномазых, которым сейчас позволили забыть, что они — все-таки не люди.
Трудно нам будет потому, что слишком многим в нашей стране на все наплевать. А ведь так гибнут целые государства. Древний Египет, Рим, Греция — они погибли, когда их обожравшимся жителям стало на все плевать. И еще нам будет трудно потому, что слишком давние ошибки нам придется исправлять. Ошибки древние, но столь страшные, что мне порой кажется, что это я сам допустил их: это я в девятьсот четвертом не вступил в союз с Японией, чтобы помочь ей захватить всю азиатскую часть России; это я в семнадцатом году не объявил тотальной мобилизации всего мира, чтобы задушить новорожденную гидру социализма; это я в сорок пятом…
Дэниел выключил фон. Слишком любил он этого красивого, сильного мальчика и не хотел видеть, как сейчас вот эта одухотворенность борьбы, этот взлет юношеской непримиримости перейдут границы прекрасного и опустятся до чего-то истеричного, маниакального, жалкого.
И уже совсем бессознательно пожалел, что нет на этой станции аппаратуры подслушиванья, — пусть все слышали бы Санти, золотого мальчика, не сумевшего родиться в эпоху конкистадоров. И пусть запоминали бы его, потому что этот мальчик рожден необыкновенно жить и необыкновенно умереть. Вот почему с „Бригантиной“ никогда и ничего не случается: потому что на ней Санти, хранимый судьбой для своего, небывалого, нечеловеческого конца. Ох, как чертовски жаль, что вы не слышали его. И ты не слышала его, проклятая марокканка. Жаль.
День второй
ПИР ВАЛТАСАРА
— Чисто? — в сотый раз спрашивала Ада.
— Чисто, черт их дери, — в сотый раз отвечала Симона и в сто первый раз запускала на просмотровом столике какую-нибудь диаграммную ленту. Формально все было чисто. Одни подозрения — как и в прошлый их приход, впрочем.
— Значит, опять пропустим их?
— Черта с два, — сказала Симона. — Ищи.
И снова киберы, Чмокая присосками, шли по сумрачному переходу, чтобы передвинуть и „прозвонить“ каждый контейнер, чтобы обнюхать каждый квадратный сантиметр поверхности стен и горизонтальных переборок, и Ада сидела перед экранами внешнего обозрения до самого обеда, и после обеда, и снова ничего не было заметно, и Симона наконец оттащила ее от просмотрового пульта, потому что и завтра будет еще целый день.
— Чисто? — еще раз спросила Ада.
— Пока да. Но видишь этот штрих?
— Царапнуло перо.
— А тут?
— М-м-м… Тоже.
— И здесь — тоже?
— Честное слово, Симона, это слишком уж микроскопические придирки.
— А почему они идут через определенный промежуток времени?
— А почему бы им и не идти? Механические неполадки. Симона запустила еще одну ленту:
— Ну, а здесь? Этот легкий зигзаг — всплеск радиации. Вот еще-весьма регулярные всплески. Помнишь, я тебе говорила о них в прошлый приход „Бригантины“?
— Но им так далеко до нормы!
— Не это важно. Важно то, что по времени они совпадают с первыми штрихами.
— А первая лента — откуда?
— С регенерационной машины. Словно ее останавливали или переключали на другой режим.
— Ну, знаешь! Какая тут связь?
— Да никакой, — сказала Симона.
Ада направилась к двери, но Симона продолжала упорно смотреть на легонькие лиловые загогулинки.
— Как ты думаешь, — спросила она вдруг, — что будет делать нормальный космонавт, если в кабину проникнет излучение?
— Такое?
— Такое — наплюет. Мощное.
— Усилит защитное поле. Ну, полезет в скафандр высокой защиты, если успеет.
— Ну, а ненормальный космонавт?
— Ненормальных не бывает.
— Ненормальный космонавт заранее наденет скафандр, а потом… — Симона еще, раз посмотрела на рисунок ленты и пошевелила пальцем в воздухе, повторяя кривую, — потом возьмет дезактиваТор и накроем его раструбом датчик прибора. Прибор трепыхнется и; кате паинька покажет нормальную активность.
— Зачем?
— Не имею представления. Ну, пошли.
— Последние известия, — сказала Симона голосом кибер-информатора, входя в салон. — Большой океанский лайнер доставил из Чикаго в Москву тысячу триста актеров, статистов и специалистов-антигравитаристов „Беттерфлай-ревю“. Гастроли продлятся четыре с половиной месяца.
— Ох, — сказала Ираида Васильевна, — никогда нельзя спокойно приехать в Москву попить чайку. — На первом же перекрестке в тебя вцепятся-нет ли лишнего билетика?
Вот когда Санти брякнет: „И это — каждому по потребности“.
Но Санти молчал.
— Во-вторых, десятого сентября ожидают извержения какой-то сопки. Разумеется, весь институт имени Штейнберга на ногах. И, в-третьих, двоих ваших опять попросили с Венеры. Пытались любезничать с аборигенами.
Американцы промолчали, словно их это не касалось.
— И вот-вот будет спецсвязь с Землей.
Санти поднял пушистые каштановые ресницы.
— Чья-нибудь мама, — пояснила Ираида Васильевна.
Но это оказалась не мама, а Митька, и Симона с Ираидой Васильевной, извинившись, пошли в центральную, и Митькина голова уже сияла на экране, и по этой голове было видно, что сидит он на самом кончике стула.
— Здравствуй, мама, — сказал Митька и тыркнулся в самый экран.
— Здравствуй, Митя, — ответила Ираида Васильевна так строго, что Митька даже растерялся:
— Мама, а ты ни на что не сердишься?
— Что ты, сынуля. Я просто устала. А как у тебя с отметками?
„Господи, что она вынимает из него душу?“ — с тоской подумала Симона и постаралась боком-боком вдвинуться в сектор передачи.
— Это вы, тетя Симона? — закричал Митька, и глаза его сделались узенькими и совершенно черными — никакого белка, просто черная щелка. Вот так дикареныши радовались, завидя добычу. И бросались на нее. Этот еще не умеет бросаться — этот пока только радуется.
— Ну, что тебе, человечий детеныш?
— Теть Симона, а я узнал: венериане все-таки инертными газами дышат. Это из Парижа передавали, на русском языке. Вот.
— А не путаешь, дикареныш? В нашем воздухе ведь тоже присутствуют инертные газы, — не в таком, конечно, количестве, как на Венере, но всё же есть. Мы их и вдыхаем, и выдыхаем, и даже заглатываем. Но ведь мы ими не дышим и не питаемся. Понимаешь разницу или объяснить?
— Да тетя Симона же, — с отчаяньем проговорил Митька, — ну как вы не хотите понять? Я же вам говорю — дышат. Ну, вдыхают там аргон или ксенон, а выдыхают уже совсем другое. Соединение. У них внутри соединяется.
— Фантастика, — пожала плечами Симона. — И потом, откуда французские ученые это взяли? Ведь никто еще не исследовал живого венерианина. Нельзя.
— Не знаю… — растерянно протянул Митька.
— Никогда не говори ничего такого, что тебе самому до конца не ясно, — терпеливо проговорила Ираида Васильевна. — Вероятно, очередная гипотеза, пытающаяся объяснить наличие в венерианской атмосфере различных соединений инертных газов. Поговорим об этом на Земле. А сейчас нам пора, сынуля. У нас гости.
– „Кара-Бугаз“?
Всё, чертенята, знают — даже примерное расписание рейсовых планетолетов.
— Нет, — сказала Симона, — „Бригантина“» Проклятые капиталисты.
Митька внимательно посмотрел на Симону. Скулы, обычно скрытые мальчишеской округлостью щек, проступили четко и тревожно,
— Познакомиться хочешь? — спросила Симона, улыбнувшись.
Ираида Васильевна недовольно обернулась к ней, но Симона как ни в чем не бывало уже успела щелкнуть тумблером. Ираида Васильевна только пожала плечами, — собственно говоря, передача из салона в присутствии экипажа какого-либо корабля никогда не запрещалась.
— Господа, — сказала Симона, переходя в салон, это — Митя Монахов.
Космолетчики как по команде обернулись сначала к ней, а потом к фону дальней связи.
Митька увидал американцев и машинально поднялся.
На экране, четко деля его на белое и черное, были видны теперь только чуть примятая рубашка и трусы на трогательной резиночке.
— Сядь, Митя, — просто сказала Симона. — Это — экипаж «Бригантины»: капитан Дэниел 0'Брайн (Дэниел кивнул почти приветливо, и Митька ответил ему сдержанным кивком, исполненный достоинства), космобиолог Мортусян (Пино мотнул головой — Митька тоже мотнул) и второй пилот Стрейнджер (Санти привстал, улыбнулся).
Митька кивнул без улыбки и исподлобья глянул на Симону, та едва заметно прикрыла глаза, но это был целый разговор, понятный только им двоим: «Ты, дикареныш, не ожидал, что они такие. Да, капитан — повидимому, герой и дельный парень, Мортусян — парень не дельный, не герой и вообще на планетолете фигура странная. А третий — настоящий враг. Это ты правильно угадал, дикареныш. И что не подал вида — правильно. И что не улыбнулся ему — тоже правильно. Молодец».
— Не буду вам мешать, — Митька явил весь свой такт, — до свиданья.
Ираида Васильевна немножко растерялась, перебирая привычные, но неподходящие в данном случае слова, а тем временем экран погас, и американцы по очереди стали говорить то хорошее, что всегда говорят матерям про детей, а Ираида Васильевна все думала, что про отметки он так и не успел рассказать, — не вовремя всегда вмешивается эта Симона.
Ираида Васильевна вернулась на свое место. Все молчали.
— А что, — Симона потянулась за леденцами, — завидно, да? Хочется еще в футбол погонять и девчонок за косы?
— Подумаешь, — сказал Санти. — Вот прилечу и пойду играть в футбол. И за косы кого-нибудь тоже можно.
— Черт побери, — Симона высунула кончик языка с леденцом, скосила глаза и посмотрела на конфету — она была зеленая. — А вот я — уже старуха.
Дэниел медленно поднял на нее глаза. О чем она говорит? Почему он перестал понимать, о чем она говорит?
— Ну да, — протянул Санти, — а меня так и подмывает спросить вас, в котором вы классе.