Деревья уже отливало темным изумрудом вперемежку с золотом, когда они подходили к жилищу Найлы. Сквозь контуры листвы пробивались последние грустные лучи солнца.
— Не мешать — наш принцип единственен, — говорил Землис Егору. — Дать каждому человеку в Слободке волю делать то, что ему думается верным. Мы ничего никому никогда не запрещаем. Мы хотим добиться абсолютной саморегуляции общества через свободу и открытость.
— Но разве такое возможно? — спрашивал Егор. — Я легко представляю себе ситуацию, когда кто-то не хочет работать, считая это своей философией, а попросту от лени, и хорошо, если он просто не будет ничего делать. Ведь он может и… в общем, нарушать чужой покой.
— Если это вдруг произойдет, то немедленно родится общественное осуждение поведения такого человека.
— Стоп! — сказал Егор. — Осуждение — одна из форм ограничения свободы. Осуждения не должно быть.
— Но у других есть право высказывать мнение? Парадокс… Следовательно, высказывать эти мнения надо не при том человеке и… Тьфу, вы меня запутали! На практике всегда все решается само собою.
Тут они пришли. На крыльце стояли гомон, дым, хохот в свете зажегшихся фонарей.
— Ребята, Землис с новообращенным! Как вас зовут, товарищ?.. Игор? Егор? Мм. Красивое имя. Ха-ха. А меня Поэт… Просто Поэт… Ха-ха. Буду рад… Товарищи! — вскричал Поэт. — Это Егор, жалуйте-милуйте. Вам никогда не помешает свежий взгляд на жизнь…
— Заходите в дом — кофий стынет, — уговаривал, по-видимому, хозяин Найла.
Землис забурился в завесу табачного дыма, за ним Егор и прицепившийся Поэт — они прошли в избу, шумя дверьми, и в широкую, распаренную кофе и теплом, с рядом мягких кресел по периметру, комнату. Егор зажмурился.
— Я понял, — осененно сказал он. — Сейчас вы рассядетесь эдаким овалом — утопающие сиденья, напитки, шоколад, короче, шик, завяжете беседу, может быть продолжите о чем-то неоконченном, и будете усираться спорить друг перед другом, не слушая остальных…
— Слушая.
— О, здесь вы ничего существенного не зарезюмируете, но придя домой глядя сквозь свою призму вы поймете всю величественность значения сходки: воспитательную, познавательную, исследовательскую. Каждый вынесет для себя свое. В душе каждого осядет личная песчинка с правом перерасти в бриллиант. Правильно я говорю?
— Так? — усаживаясь, вопросительно кивнул Землис.
— Вы начнете писать книжонки, сочинять стишки, воспевая нечто нафантазированное, но вам будет мешать Город, Вечно Всплывающий В Памяти. Всеми силами вы будете стараться позабыть Город, но он неизменно будет мешать жить в мечтах. Будет МЕШАТЬ. Вы меня понимаете?
— Так, — еще раз, уже рассеянно повторил Землис.
— Слободка — тот же монастырь, — продолжил Егор следить за светлячком мысли, — а значит это тупик на железнодорожной ветке активной жизни… Но, неважно!.. Я признаю остроумие идеи сходки. Теперь мне все куда более ясно.
— Знаете что, Егор, — неожиданно оживился Землис, — вы просто неимоверно повысили свой рейтинг за то время, что я вас вижу, я еще не знал такой стремительной адаптации. Вы, Егор, станете прекрасным нашим товарищем.
— Нет! — быстро ответил Егор. — Я хочу в Город!
— В город? — удивился Поэт. — Очень странно. Я ведь сам ухожу в Город завтра утром. Всю душу выворачивает наизнанку, просто-таки штормит — так взгрустнулось перед расставанием.
— …Отлично. Я иду с вами.
Ввалилась бурлящая гурьба, стали шумно рассаживаться.
— Друзья! — встал хозяин собрания, когда все более или менее расселись. — Прошу тишины! — и разговоры слегка стихли. — Как мы и намечали в прошлый раз, сегодня поговорим о будущем человечества. Соблюдаем рамки приличия. Пожалуйста!
Он сел. Егор обвел присутствующих взглядом — круг личностей, у каждой из которых своя голова на плечах. Ну что ж, посмотрим.
— Человечество мертво! — фальцетом выкрикнул сухощавый (напротив Егора), задав мощный старт. — О каком будущем идет речь, позвольте спросить?
— Никак не соображу, постойте! — флегматично тот, что у окна. — Разве может умереть еще не родившееся?
— Сгнило!!
— Да ба! Нечему гнить-то! А я скажу — нет и не было в природе такого дитятки — человечества. Люди бесталанны во всем, кроме выдумываний. Вот и сочинили.
— Дайте мне сказать, а то забуду, — почти неслышно попросил кто-то тихоня. Возрос гвалт. Соседи по всему кругу уже переговаривались друг с другом.
— Значит так! — полупривстал для пущей значимости высокий усач.
— Тише! Говори, Копченый.
— А я вот что скажу, — рубанул Копченый по воздуху. — Наспорить можно с три короба — разбирать всегда некому. Давайте придумаем единую концепцию — чтобы раз и навсегда. Человек — это то, человечество — это се, и у него такое-то и вот такое будущее.
— Давайте не будем, — печально проныл Сквалцы Лопух, — не получится, сто раз уже проверяли. Единая концепция не может быть оптимально верной.
— Товарищи! — присоединился к спору еще один, с громоподобным голосом. — Слушайте! Природа наша — есть мама и папа наши, — создавая, она создает долговечное, дабы превозмочь смерть свою и оставить хоть бы наследников по эту сторону божественного онтоса. Для сотворения человека у природы было два пути: сделать либо человека вечным, либо человека смертным, но же вечным человечество. Что представляет собой первый путь? Страх перед прогрессом, стагнация и даже деградация с изначального капитала — к нулю. Но! — уверенность в завтрашнем дне. Природа избрала второй путь. Главным определяется связь поколений, а человек — деталь, разменная монета, — становится в высшей степени временным существом. Таким образом, природа выбрала необходимость вечного экспериментирования ради выживания. Если искать образ, то будет примерно так. Человечество — это дерево: листья — люди, ствол и ветви — культурофонд.
— Объясняй проще, Купец. На слух не воспринимается.
— Кому надо разберется, я его отправляю к мыслителю Нику Руслаю, современнику наших отцов… Итак, человек — это лист на дереве: своею зеленью он красит его, но в течение жизни обязательно накапливает что-то отрицательное, отчего и должен отмереть, уступая дорогу новым листьям. Это и есть балансирование. Итак, смерть необходима человеку, но только в конце пути. Смерть — это заложенная природой сама потребность, такая же, как в пище, питье, воздухе. Еда нужна для того, чтобы жизнь человека продолжалась. Смерть необходима для того, чтобы жизнь человечества продолжалась. Что я этим хочу сказать? Если люди станут искусственно продлять жизнь, — они все равно будут умирать, это потребность — умереть в свое время. А теперь, собственно, об обещанном будущем. Человечество как структура останется и впредь, и продолжит развиваться, а человек по-прежнему будет никому не нужен, кроме своей запрограммированной воли к жизни.
Купец закончил речь и откинулся вглубь кресла под чьи-то неловкие одинокие аплодисменты.
— Спасибо вам, Купец, — подоспел Найла.
— Постойте, постойте!..
— Это весьма забавно, — втиснулся в разговор еще кто-то. — Ну просто дикая чушь.
— Можно я скажу, — вновь захныкал тихоня. — Люди разучились глубоко думать… Нет, не так… Для нас… для человечества будущего нет, уже есть только прошлое. Мы вышли из прошлого, и вечно варимся в нем, и черпаем и надежды и цели — вся наша жизнь там, в прошлом. И ничто не ново под луной, и надвигаются века, когда наша чисто человеческая потребность в новом не сможет удовлетворяться, мы будем находить все больше и больше аналогий своей деятельности в прошлом, гораздо более совершенных, и станем отчаянно бороться с этим — именно это будет последней битвой! — но проиграем и вдруг поймем, что заболели страшной болезнью — «лимитом новизны», когда все, что бы ни придумали, будет оказываться новоделкой, и начнутся повторения, затем повторения повторений… Таков будет черный конец нашей истории.
— Из чего ты исходил, строя столь мрачные предположения?
— Да, Боже ж ты мой, посмотри на эти суррогаты современного искусства, на эрзац науки — людьми овладел ужас, люди теряют рассудок в поисках последнего оригинального.
Тут опять вскочил громогласный Купец — его, очевидно, несло по инерции:
— Что за ахинею вы тащите, господа…
Атмосфера накалялась. И вдруг с гордостью невозмутимое:
— Дышите глубже, мы в глубокой клоаке!
Многим — как назойливая оса к варенью, но некоторые так и покатились со смеху. Ох уж этот Бугуй. Ну да ладно, прослезились. Продолжил разговор Найла.
— А мне кажется, будет совсем наоборот, — сказал он. — Люди превратятся в богов, владеющих всем на свете. И эти боги познают совершенство, идеальность, фантастическую красоту мира фантазий. Тогда они скажут: зачем нам нужен космос и прочее, когда здесь настолько интересно и о-о-о… такое! И тогда, — осторожно сказал он, — люди погрузятся в глубоко разветвленную сеть виртуального мира — и обретут здесь полноценную жизнь. То есть, объясню какой мыслью я сейчас захвачен. Изначально, очень давно, у людей существовала гармония духовного и чувственного на примитивном уровне. Затем первая неудовлетворенность, примат духа, царствие веры. Потом маятник качнулся в противоположную сторону, к расцвету сенсорного. А дальше, я полагаю, произойдет вторичный взлет духовной стороны человеческого мира — через сверхреальность. И уж только потом — снова гармония без дисбаланса, только на более высоком уровне. Таким будет один период. Потом новый круг и так без конца…
Возвращались поздно ночью. Злобно лаяли своры цепных псов.
Глава третья
Встали рано. Тайга дышала полумраком и тишиной, выдыхала кислый запах росы и свежести; птицы еще не пели; по небу тянулась мудрая и могучая лиловая пелена. Немного погодя, как и договаривались, привалил Поэт, груженый туго набитым рюкзаком.
— А, з-зайцы-кролики, — радостно вскричал, разуваясь у входа, он, Сонное царство! А враг-то не дремлет!
Но это он так здоровался. Конечно же, никто уже давно не спал. Землис ловко и, чисто по-мужски, грубовато накрывал завтрак — шмат сала, сковородка картохи, лук, и еще почти столько же, сколько было на столе, уложил в заплечный мешок Егора.