«Все продолжает изображать из себя сыщика, — думаю. — Вот чудак!»
Однако свои обязанности он несет исправно. Придраться не к чему.
Просыпаюсь я как-то ночью по неизвестной причине. Прислушиваюсь… Тревоги, кажется, нет — метроном стучит медленно. Но за последнее время у меня уже выработалась привычка: прислушиваться ночью к различным шорохам. И вот слышу: откуда-то издалека доносятся знакомые звуки. Начинаю соображать, что это через репродуктор передается граммофонная пластинка. Даже шипение иголки иногда слышно — видно, старая.
Но что же это за пластинка? «Неужели, — думаю, — еще кто-нибудь, кроме Пети, занимается тем, что записывает звуки бомбежки?» Слышу — запись точно как у Пети. Кончилась одна пластинка. Поставили вторую такого же содержания. Ветер доносит звуки порывами — то тише, то громче. Начинаю будить Петю.
«Послушай, — говорю я ему, — какую музыку передают».
Но здесь, как нарочно, все стало затихать.
«Ничего особенного», отвечает мне Петя.
«Звукозапись, — говорю я ему, — точно такая же, как у тебя. Только что доносилась издалека».
Приподнялся Петя, протер глаза руками и говорит мне встревоженным голосом:
«Не может быть! Откуда такая, как у меня? Тебе, наверно, послышалось».
Сидели мы с ним еще некоторое время и ждали, но больше так ничего и не услышали.
Наутро — не помню, по какому случаю — ищу я глазами Петин чемоданчик для хранения граммофонных пластинок и не нахожу его нигде. А раньше он стоял всегда на видном месте.
Это меня заинтересовало. Принялся я искать чемоданчик и скоро убедился в том, что его решительно нигде нет!
«Куда он мог деваться?» спрашиваю Петю.
«Вот уж не знаю. Непонятное дело!..» отвечает он.
Нужно вам сказать, стал я постепенно не на шутку беспокоиться.
Петя ушел по своим делам, а я остался один.
Первый раз за все это время я тут по-серьезному задумался о всех этих событиях. Внутренне начал соглашаться с Петей, что во всем этом существует действительно какая-то тайна. Охватило меня беспокойство. Тут погода еще мерзкая, осенняя. Туман на дворе такой, что в десяти шагах ничего не видно.
Хожу один по коридору — так себе, просто безо всякого дела. Все теперь кажется мне подозрительным. Даже в гуле собственных шагов, отдающемся по коридору, слышится мне что-то неестественное.
«Что все это значит? — думаю. — Кому понадобились ерундовые Петины пластинки и кто это вздумал заводить их ночью? Что это за шутки?..»
Хожу я, значит, часто останавливаюсь, прислушиваюсь, присматриваюсь к разным предметам. Одним словом, нервы стали не совсем в порядке.
А вот вечером, представьте себе, напало на меня, наоборот, боевое настроение.
«Обязательно разберусь с этим делом, — думаю я. — Разберусь, если даже для этого придется задержаться с отлетом. Может быть, здесь действительно серьезное вредительство какое-нибудь готовится. Но сейчас даже неудобно обратиться куда-либо за помощью. Еще засмеют. Надо собрать более серьезные факты. Поймать бы мне этого сутулого в очках! Чего ради он все время возле нас крутится? Я бы тогда сразу узнал, в чем дело…»
Выхожу в парк.
С безразличным видом гуляющего человека начинаю бродить, осторожно присматриваясь к окружающим зданиям.
А вокруг, куда ни взглянешь, — большие корпуса, принадлежащие другим институтам, всевозможные лаборатории, мастерские и даже маленькие заводы.
В некоторых из них кипит работа. У нас в Ленинграде во время блокады использовали малейшую возможность для производства вооружения и вообще всего необходимого для фронта. Но много было и пустых корпусов с эвакуированным оборудованием. Выглядели они безжизненными.
Долго я ходил таким образом, стараясь ко всему внимательно присматриваться.
Начинало темнеть.
Скоро завыли сирены воздушной тревоги. Метроном переменил свой ритм и стал постукивать быстро.
Я уже начал было сомневаться в целесообразности моих наблюдений и решил вернуться к себе, как вдруг заметил в глубине парка трех человек, торопливо идущих по аллее.
«В бомбоубежище, верно, спешат», подумал я.
На всякий случай направился к ним напрямик через заросли парка.
Нужно сказать, что здесь мне явно повезло. Не успел я приблизиться на такое расстояние, чтобы по-настоящему их рассмотреть, как почувствовал, что в их числе находится этот самый щупленький, сутулый субъект, встречи с которым я именно и искал.
Расстояние между нами все уменьшается…
Он самый! Идет между двумя другими. Что ты тут будешь делать! Их все-таки трое, а я — один. Ничего не остается, как только следовать за ними.
Осторожно, прячась за деревьями и кустами, иду, не упуская их из виду ни на одну секунду.
Мешают проклятые кусты! Бьют своими ветками по лицу.
Куда они идут? Вот проходят мимо корпусов химико-технического института. Дальше — корпуса физико-технического. Еще дальше — какие-то полуразрушенные бомбами мастерские. Сворачивают во двор — я за ними.
Вскоре все трое подходят к дверям маленького, одноэтажного здания и исчезают внутри.
Начинаю обследовать здание. Обхожу его кругом, держась на почтительном расстоянии, чтобы не заметили.
Вижу, в одном из окон со стороны, противоположной входу, появился свет. Слабо пробивается через какую-то щель в светомаскировке.
Я сразу к ней. Везет, вижу, мне здорово. Через эту щель, конечно при некоторой изворотливости, можно прекрасно наблюдать за освещенным помещением.
Стою, затаив дыхание, и кажется мне, что стук моего сердца раздается громче, чем удары метронома из ближайшего уличного репродуктора.
На дворе уже окончательно стемнело. Ветер усилился. Деревья шумят уныло, как будто им очень жалко расставаться с пожелтевшими листьями. А я приткнулся носом к стеклу и замер на месте…
Кажется, что мои худшие опасения оправдываются.
Все трое вошедших — и среди них мой старый знакомый, сутулый, в очках — теперь мне прекрасно видны. Комната, где они находятся, — не то мастерская, не то лаборатория: стоит несколько механических станков; всюду различные приборы, среди них — много электроизмерительных. Но прежде всего, конечно, бросились мне в глаза хорошо знакомые толовые шашки различного размера, разбросанные всюду. Тол — опасное взрывчатое вещество, с ним не шутят.
«Так, — думаю я. — Понятно…»
Теперь уж для меня не могло быть никакого сомнения, что это настоящая диверсионная группа.
Сначала я не придавал значения тому, что посредине помещения стоит какое-то устройство с большими раструбами наподобие граммофонных, но сделанными из очень толстого листового железа. Тянутся от этой машины провода разного вида и толщины, а сама она утыкана всевозможными ручками, блестящими набалдашниками и другими приспособлениями.
Но потом вижу, что все трое хлопочут в основном именно возле этого самого граммофона. Толовые шашки у них тоже в центре внимания, так как их сортируют или еще что-то с ними делают, в общем переносят с места на место.
«Все ясно, — думаю. — Можно кончать наблюдения и скорее бежать за помощью».
Однако тут меня заинтересовало поведение диверсантов. Кто-то, по-видимому, стучал в дверь, так как все сразу насторожились.
Вот тут-то произошло самое непонятное во всей этой истории.
Гляжу я, входит к ним в комнату…
Рассказчик остановился, оглядел нас всех. Полумрак, царивший в комнате, не позволял как следует рассмотреть выражение его лица, но мне тогда показалось, что оно было необыкновенно грустным.
— Это было уж слишком неожиданно… — продолжал он через некоторое время. — Представьте себе, что я увидел моего Петю!
Я совершенно остолбенел. Что тут можно было подумать? Как это все объяснить? Как же могло случиться, что Петя от меня что-то скрывал?
Я решил остаться и продолжать свои наблюдения.
Смотрю я, Петя у них совершенно свой человек! Начинает тоже что-то такое делать. Конечно, всякая способность логически соображать постепенна у меня исчезает. Как расценить поведение Пети?
Долго ли я так стоял у окна в полной нерешительности — не знаю. Даже теперь мне трудно определить, сколько на это ушло времени.
Только замечаю, что Петя явно чем-то недоволен. Начинает спорить с сутулым, что-то ему доказывает. Вижу, спор у них разгорается все больше и больше. Петя бросает разводной ключ на пол и демонстративно начинает вытирать руки о какую-то тряпку. Все его обступили и, видно, уговаривают. Однако кончилось все это тем, что он повернулся к выходным дверям с явным намерением уйти.
«Интересно, — думаю, — что они там не поделили?»
Я решил, что мне, пожалуй, лучше всего очутиться дома раньше Пети и поговорить с ним, как будто бы я ничего не знаю.
Так я и сделал.
Неприятная перспектива, должен сказать, выпала на мою долю! Очутиться в нашей комнате раньше прихода Пети оказалось делом несложным. Но как я буду с ним разговаривать?
Слышу — идет. Открывает дверь, входит…
«Ну, как дела?» спрашиваю, стараясь придать голосу оттенок исключительной безразличности.
«Да так, ничего себе», отвечает.
Смотрю на него и думаю: «Петя ли это? Неужели тот самый Петя, добродушный, всеми любимый, душа-парень?»
Тяжело мне стало на него смотреть.
А он ходит себе по комнате, очень расстроенный, и, представьте себе, даже не обращает на меня внимания.
«Скажи, пожалуйста, — говорю я ему спокойным голосом, — нигде тебе не встречался этот самый человек в очках, которого ты видел у самолета?»
Посмотрел на меня Петя внимательно, задумался и вдруг говорит:
«Знаю я этого человека очень хорошо. Это ведь кандидат физико-математических наук Богуцкий Михаил Степанович».
Такого ответа я, признаться, совершенно не ожидал. Наступило неловкое молчание.
«Очень хорошо, что ты о нем вспомнил, — продолжает Петя. — Мне нужно как раз насчет него с тобой поговорить. Дело очень серьезное и не терпит отлагательства!»
«Ну что ж, давай», говорю я.
Насторожился и слушаю, что скажет мне Петя.