— Но тогда почему белянки бьются только в окна, а не в каменную стену?
— Почему же бабочки-крапивницы не делают так же? — отвечает вопросом на вопрос мой собеседник.
— Крапивницы в темной одежде, она плохо отражается в стекле, издали не видны. У них способы поисков друг друга, видимо, другие. У бабочек же вообще зрение плохое.
Пока мы разговариваем, одна за другой прилетают несколько белянок, и каждая из них совершает своеобразный реверанс возле окна.
— Да, пожалуй, вы правы, — соглашается энтомолог. — Но как вы на это обратили внимание?
Среди голых бесконечных холмов, покрытых черным, загоревшим на солнце щебнем, показались красные скалы с расщелиной между ними. На дне расщелины сияла такая яркая и чистая зелень! Может быть, она казалась такой потому, что находилась в обрамлении красных гор?
Остановив машину, я спускаюсь вниз и обхожу стороной заросли могучего тростника. Что там за ним на крошечной полянке? Она так красива, заросла курчавкой, перевита цветущими вьюнками и по краям окружена высокими и яркими цветами кипрея. Там гудят пчелы, и мне приятно слышать эту симфонию беспрерывно работающих крыльев среди каменистой пустыни.
Весной в этой расщелине тек ручей. Но теперь он высох, и вода ушла под камни. Но едва я ступаю в густое переплетение стеблей вьюнка, как со всех сторон из тенистых укрытий, заглушая жужжание пчел, с нудным звоном вылетает туча комаров и облепляет меня. Вслед за ними, шурша крыльями, поднимается целая эскадрилья стрекоз-симпетрум и набрасывается на кровопийц.
Стрекозы и их добыча, трусливо спрятавшаяся на весь день от своих врагов, жары и сухости в заросли трав, прилетели сюда с попутными ветрами с реки Или, находящейся отсюда, по меньшей мере, за двадцать километров. Отсюда река виднеется едва заметной белой полоской.
Пока над крошечным оазисом происходит ожесточенный воздушный бой, я, побежденный атакой кровососов, позорно бегу наверх в пустыню, к машине. Нет, уж лучше издали, с безопасного расстояния, на ветерке полюбоваться скалами и узкой ленточкой зелени.
Но скоро комары, сопровождаемые стрекозами, добираются и до машины, и мы, поспешно хлопая дверками, удираем, ползем к скалистым вершинам, ныряя с холма на холм по едва заметной дороге, усыпанной камнями.
Вот на нашем пути распадок между горами, поросший саксаулом, караганой и боялышем. Надо хотя бы на него взглянуть. Я бреду по редким зарослям кустарников, присматриваюсь.
Из-под ног прыгают кобылки-прусы. Много их здесь собралось с выгоревшей от летнего зноя пустыни! Благо есть зелень кустарников. Мечутся муравьи-бегунки. Проковыляла чернотелка. И будто больше нет ничего стоящего внимания. Хотя в стороне на большом камне колышется что-то темное. Надо подойти. В шикарном одеянии из черного бархата, украшенного сверкающими бриллиантами — светлыми пятнышками, лежит, распластав крылья, большая бабочка-сатир.
Я осторожно наклоняюсь над прелестной незнакомкой. Бабочка вяла, равнодушна, меня не видит, едва жива. Легкий ветерок колышет ее распростертые в стороны крылья, и она не в силах ему сопротивляться. Эта бабочка — обитательница гор, горных лугов, сочных трав, скалистых склонов, заросших густой растительностью. Она, неудачная путешественница, попала сюда с севера, с гор Джунгарского Алатау или с хребта Кетмень, до которых добрая сотня километров. И оказалась в суровой выгоревшей пустыне без единой травки и цветка.
Может быть, неудачницу еще можно возвратить к жизни? Я готовлю капельку сладкой воды и опускаю в нее головку бабочки. Сейчас спираль хоботка развернется, бабочка жадно примется утолять жажду, и произойдет чудодейственное исцеление. Но сладкая вода — запоздалое лекарство, моя пациентка к ней безучастна. Тогда я вспоминаю, что органы вкуса бабочек находятся на лапках передних ног. На цветах с помощью ног насекомое узнает пищу, прежде чем приняться за трапезу. Я осторожно смачиваю лапки сладким сиропом. Но и эта мера запоздала. На моих глазах бабочка замерла, уснула.
Жаль неудачную путешественницу. Она не долетела до маленького зеленого рая с цветами кипрея всего какую-нибудь половину километра. Пустыня безжалостна к тем, кто не приспособлен к ее суровым условиям жизни.
Сегодня после затяжного апрельского ненастья на синем небе светит солнце. В такое время не усидеть в городе.
В горах, на заброшенной глухой дороге, на крутом южном склоне — милое запустение и ликующая природа. Камни и оползни черной лесной земли да длинные языки еще не успевших растаять снежных лавин местами загородили дорогу. Возле них отплясывают в воздухе последний, прощальный танец черные зимние комарики.
Природа только что стала пробуждаться. Засверкали крапивницы, лимонницы. Черный с белыми пятнами жук-скакун вяло перелетает с места на место, еще не разогрелся, как следует. Какие-то черные пчелы, громко жужжа крыльями, устроили погоню друг за другом. Цветет мать-и-мачеха, показались пахучие листочки зизифоры. Поет одинокий черный дрозд, на вершине ели зычно каркает ворон.
По покинутой на зиму дороге привыкли ходить звери, приняли ее за свою. Всюду следы косуль, барсуков, лисиц. Но скоро станет тепло, потом наступит жара, в горы ринутся горожане, придут косари, и тогда звери переберутся повыше к ледникам до следующей зимы и покоя.
Постукивая по земле палочкой в такт шагам, я отсчитываю один за другим серпантины. Дно ущелья уже далеко внизу и кажется ленточкой, вьющейся по его дну шоссе. Крохотными букашками видны ползущие по нему автомашины.
Иногда через дорогу тянется вереница муравьев. Где-то поблизости в зарослях полыни-эстрагона и высокого сухого бурьяна находится их гнездо. Широко распластав крылья, на дороге греются крапивницы. Тепла так давно не было, теперь бабочки наслаждаются.
Но вот под ногами трепещет странный комочек, катится и подпрыгивает. Такой странный, что я сразу не узнал в нем бабочку-крапивницу. Ее постигла неудача. Одно крыло обломано, от него остались изуродованные культяпки. Вместо брюшка торчит жалкая коротышка, едва присохшая на месте разрыва. Кто-то сильно покалечил бедняжку. Куда она теперь годна. Пропала!
Но бабочка, как и все, греет изувеченное тело под теплыми солнечными лучами и, почуяв опасность, изо всех сил тащится по земле, перепархивает и кувыркается. Пусть сочтены часы ее жизни, и случай отказал закончить свои дела так, как предначертано природой. Но бабочка не сдается, жаждет жизни и полна геройства. Таков непреложный закон — не терять надежды на спасение до самого конца, до самой смерти.
— Молодец, пешая бабочка! — говорю я и, стараясь ее не тревожить, обхожу стороной.
— Не кажется ли странным, — говорю я своему спутнику, студенту Саше, — что мы встречаем уже третью крапивницу, присохшую крыльями к дороге?
Заброшенная горная дорога вьется серпантином по южному склону большого горного ущелья. Здесь лишь недавно зазеленели склоны, кое-где горят свечками желтые тюльпаны, а немного выше на полянках среди елей только что сошел снег, обнажив прошлогоднюю побуревшую траву. Сегодня светит солнце, сильно пахнет молодой полынью-эстрагоном. Дорога подсохла. Лишь кое-где остались небольшие лужицы, и в них лягушки уже успели наложить длинными шнурами икру. Там, где лужицы высохли, оставив после себя поблескивающий глянцем ил, попадаются крапивницы, присохшие к грязи. Они будто живые, с широко распростертыми крыльями, их усики вытянуты вперед, брюшко слегка приподнято. Кое-где возле погибших в плену грязи копошатся муравьи, свежуют добычу — бабочек-неудачниц.
— Да, конечно, странно, что бабочки присохли к грязи! — соглашается Саша.
Мы продолжаем брести по дороге. Здесь осенью прошел бульдозер, очищая от упавших сверху камней дорогу, которая нужна для вывозки со склонов ущелья сена. Машина прикопала многочисленные выходы муравейников тетрамориумов. Забавно, что, едва выбравшись наружу, расположенные друг против друга два гнезда уже протянули навстречу свои процессии и принялись за взаимное уничтожение, как всегда, деловито и без лишней суеты.
— Наверное, — фантазирует мой спутник, — было солнце, бабочки вылетели погреться, когда же стало холодно, остались на месте, прилипли к грязи.
Но его догадка не подтверждается. Мы видим на грязи с краю лужицы беспомощно вздрагивающую крыльями крапивницу. Она прилетела сюда на мокрую землю пососать влагу. Такова у многих бабочек манера пить воду из подсыхающей земли, более богатой минеральными солями. Здесь она расправила крылья, чтобы одновременно погреться на щедром солнышке, и… прилипла.
Я осторожно освобождаю пленницу, отряхиваю с ее нарядного бархатного костюма капли воды, кладу на ладонь. Крапивница плавно взмахивает крыльями и неожиданно взмывает в воздух. Она совершенно здорова, и ее пленение произошло из-за неосторожного намерения одновременно совместить два дела: напиться из грязи и согреть озябшее после долгого ненастья тело.
— Все это верно, — после раздумья говорит Саша, выслушав мое объяснение странного поведения бабочек. — Но почему же тогда, как вы сказали сами, никогда не видали подобного летом?
— Очевидно, летом бабочки греются более осмотрительно, не опускают до самой земли крылья, а если кто случайно и прилипнет к грязи, то находит в себе силы вырваться из западни. Сейчас же бедняжкам тяжело после долгой зимовки, силы еще не восстановились, да еще весной пришлось пережить длительное похолодание.
Впрочем, все это только одни предположения. Но что же можно сказать другое?
Я бреду по заброшенной дороге в горах, присматриваюсь к травам и цветам. Сейчас цветут мышиный горошек, камнеломка, зверобой. Вершины гор в молочной мгле, над ними гряды облаков. Жарко. Светит солнце. И вдруг на меня сверху падает прекрасная бабочка-аполлон, щекочет голову, слегка запутавшись в волосах, и улетает. Странный аполлон.