Я присматриваюсь к купине, хожу по холмам от растения к растению, запах ее цветков преследует меня, он всюду неотступно тянется за мной, от него слегка кружится голова.
Как будто нет на купине насекомых. Вот только разве одна очень странная черная пчелка с длинной головой к ней неравнодушна. Она такая деловитая, поспешно нагружается пыльцой, глотает капельку нектара из кладовой и мчится на неутомимых крыльях в свое жилище. А вот похожие на нее пчелки, только мельче. Это самцы. Они крутятся у цветков купины, мечутся в воздухе из стороны в сторону в бешеном танце. Иногда следует короткая остановка, передышка, но не там, в облачке горючего газа, а сверху, на венчике, и… вновь брачный полет. Цветок — место свидания, и самцы ни на миг не отлучаются от купины.
Еще верхушку соцветия оплела прочными нитями, изгрызла серая черноголовая гусеничка. В ее домик сразу не заберешься. Когда все съедено, она осторожно выползает из укрытия, долго-долго размахивая головой, плетет широкую паутинную дорожку к новым цветкам, пока не притянет их к своему домику. И тогда в этом новом этаже своего дворца она справляет новоселье. Какая из гусенички выйдет бабочка? Вот бы узнать. Потом в лаборатории из гусеницы вывелась бабочка из рода Depressaria. Но вид ее определить не удалось.
Еще на цветке есть клопы Kalocris fedchenko, волосатые, стройные, медлительные. Самки с большим зеленым брюшком, со спинкой, испещренной тонкими штрихами, и двумя беленькими пятнышками на кончике крыльев. Самцы — темные, красноватые, тонкие, поджарые. Резиденция клопов — только цветы. Может быть, клопы-хищники и ловят тех, кто прилетает за нектаром и пыльцой? В таком случае, немного у них добычи, и, по-видимому, бедна охота. Придется набраться терпения, посидеть возле купины, понаблюдать.
Медлительная самка клопа спокойно вышагивает по цветку, помахивает длинными усиками, долго чистит ногами свой костюм, потирает друг о друга ножки, трет хоботок. Нерешительно и осторожно к ней приближается самец, прикасается издали усиком. Длинная задняя нога самки не спеша и величаво закатывает ухажеру тумака, и тот, слегка отскочив, пятится и замирает на почтительном расстоянии.
Вот хоботок очищен, расправлен и… воткнут в венчик. Потом вынут, снова воткнут. И так много раз. Самка, оказывается, питается соками цветков, а так как ткань венчика тонка, запасы питательной влаги незначительны, приходится прокалывать венчик много раз и везде.
Но оставим клопов. Их дела теперь ясны. Они, специфические обитатели купины, так же, как и гусеничка, приспособились к ее ядовитым свойствам, стали ее захребетниками.
Кто же еще посещает купину? Вокруг на цветках масса домашних пчел, этих беззаветных тружениц, чья жизнь с самого начала до конца проходит в беспрерывных хлопотах на благо своей семьи. Пчелы облетают стороной купину или второпях, едва прикоснувшись к ее цветкам, поспешно уносятся дальше. Но не все! Кое-кто, кажется, приспособился к купине. Вот одна пчелка старательно просовывает хоботок между основаниями тычинок, для удобства повернулась боком. Закончив с одним цветком, спешит на другой. Видимо, ей нелегко в атмосфере удушливых газов купины. Вскоре раздается тонкий и жалобный звон ее крыльев, и пчела уносится вдаль поспешно и стремительно. А другой пчелке плохо. С купины она падает в траву, некоторое время сучит ножками, дрожит крыльями, но все же, кое-как собравшись с силами, улетает.
Кто они, эти пчелки? Упрямицы, ценой опасного отравления приспособившиеся собирать пыльцу и нектар с ядовитого растения или просто не имеющие еще опыта и вот сейчас его приобретающие, чтобы потом, как и другие, облетать стороной сиренево-розовые цветы с пурпурными жилками.
Я сажаю одну пчелку в пробирку, подкладываю к ней туда цветок. Бедное насекомое мечется, пытается выбраться из плена. Тяжко смотреть на мучения труженицы, и я открываю пробирку. Прошло всего две-три минуты с начала эксперимента, а пчелка уже не может летать — отравилась. Мышцы, управляющие крыльями, парализованы. Долго-долго бьется пчелка, пока постепенно приходит в себя. Повторные опыты приводят к тому же.
Еще бы посидеть возле купины, высмотреть что-либо новое. Но запах цветка становится невыносимым. Он чудится мне всюду, я ощущаю его издалека, даже клопы, вытряхнутые из морилки, нестерпимо пахнут купиной. Нет у меня больше сил подойти к растению. Надо как можно скорее с ним расстаться.
Итак, ядовитые газы, облачками которых защищены цветки, парализуют мускулатуру крыльев насекомых. Красивые, яркие и такие заметные, они предназначены только для узкого круга избранных посетителей. Со всеми остальными растение жестоко расправляется. Вот почему, когда всюду множество насекомых жужжит и ликует, возле купины царит угрюмая тишина и покой. Странная и загадочная неопалимая купина! Зачем ей такая химическая защита?
Тамариск — полудерево, полукустарник. В Советском Союзе известно более десятка видов этих растений. Своеобразные, мелкие, похожие на хвою листья, и красивые нежные розовые цветы придают растению привлекательную внешность. Оно неплохой медонос. Но главное достоинство тамариска в отличной солеустойчивости, благодаря чему оно незаменимо для озеленения поселков и городов, строящихся в пустыне на засоленных землях.
На тамариске я давно заметил галлы. Они располагались на ветках и очень сильно угнетали растение. Тамариски, поврежденные галлами, были расположены в долине реки Или в среднем ее течении. Ехать туда пришлось долго. Заснеженные вершины Заилийского Алатау с каждым часом езды становились все дальше и постепенно задернулись сизой дымкой жаркого дня пустыни. На горизонте показалась зазубренная полоска Чулакских гор. Холмистая полынная пустыня постепенно стала изменяться, появились реденькие и низкие кустики солянки-боялыша, на земле мелкие камешки стали покрывать пустыню. Слева, совсем близко, — расчлененные ущельями каменистые горы Чулак, далеко внизу зеленая полоска лугов, тростниковых зарослей, тугайных кустарничков и деревьев, прорезанных извилистой и белой полоской реки Или. Где-то там находятся поврежденные неизвестным врагом рощицы тамариска.
Солнце чуть склонилось к горизонту, но пустыня еще пышет зноем, и в лицо ударяет горячий сухой ветер. Незаметно машина спускается к реке, тут среди зелени особенно сильно ощущается своеобразный запах буйной растительности, водного простора и солончаков. Два берега реки Или — два разных мира. Правый берег высокий. Здесь на голой земле, покрытой щебнем, на значительном расстоянии друг от друга растут маленькие солянки, бегают такырные круглоголовки, из-под ног во все стороны разлетаются кобылки с цветистыми крыльями, да вдали проносится стадо джейранов, вздымая облачка пыли. Там зной, нет тени, тишина, прерываемая треском кобылок и посвистами большой песчанки.
Левый берег низкий, всегда зеленый, с шумными тростниковыми зарослями. Они такие высокие, что скрывают с головой всадника, с тихими развесистыми ивами, серебристолистным лохом и многими другими растениями. В зарослях вечерами кричат ярко расцвеченные фазаны, тревожно рявкнет косуля, иногда зашумит тростниками испуганное стадо кабанов.
Так и существуют друг против друга два разных берега, два разных мира, разделенных рекою. Но случается, что река обходит стороною кусок левого берега, и он, оказавшись прижатым к правому пустынному, украшает его. Такие участки тугаев называют здесь «забоками».
Мы сейчас находимся в забоке. Дорога по ней идет через белые пухлые солончаки, покрытые солями. Местами в углублениях выступает темно-коричневая вода и, подсыхая с краев, осаждается, как мороз на окнах, длинными, ветвистыми и причудливыми кристаллами. На белой поверхности засоленной почвы зеленеют солянки. Над дорогой свисают сине-зеленые ветки тамарисков с розовыми нежными кистями цветков. Напуганный звуком мотора из-под куста срывается маленький серый заяц, свесив набок уши, отбегает в сторону и останавливается, с любопытством оглядывая машину. Откуда-то рядом с ним появляется второй, а в стороне третий бежит неторопливым поскоком.
Едва я остановил машину, как до слуха донеслось знакомое пение кукушки. И так странен был этот звук здесь, близь суровых гор Чулак и опаленных зноем пустынных берегов реки. Тихо воркуют в густых ветвях лоха миниатюрные горлицы, на тамариске распевает овсянка, из тростников раздается квакающая песня серенькой камышевки, на сухой вершине дерева, покачивая длинным хвостом, скрипит сорока, а над рекою полетела стайка уток и расселась на зеркальной поверхности воды.
Дорога пересекает забоку. У самого ее конца там, где она поворачивает снова в пустыню, расположена чудесная широкая старица с пологими песчаными отмелями, высоким обрывистым берегом и застывшей водой. Густая роща тамарисков, тенистая и прохладная, подступила к самому берегу. Странно видеть это волнующееся от ветра море зелени после горячего и черного щебня каменистой пустыни.
К вечеру поверхность старицы, как зеркало, отражает пылающий запад и сиренево-лиловые вершины гор Чулак. Всплеснет рыба, пойдут во все стороны круги, шевельнутся отраженные в воде горы, закивают вершинами и снова замрут. Раздается угрюмый крик выпи. Из густой травы забоки выбираются маленькие жабята и отправляются на ночную прогулку за добычей в пустыню. За ними тихо скользит толстая степная гадюка с черным зигзагообразным рисунком вдоль спины, но, увидев человека, сворачивается клубком и шипит, высовывая длинный язык.
На дальних островах стали перекликаться петухи-фазаны, созывая на ночлег осторожных сереньких курочек в самые непроходимые колючие заросли, глухомань, куда не пробраться бесшумно даже дикому коту, лисе или человеку. Еще больше темнеет, и, заглушая песни сверчков, доносящиеся из пустыни, медленно нарастает звон комаров. Они толкутся в воздухе, нападая на все живое, гудят, беснуются у полога, не в силах проникнуть к укрывшемуся под ним человеку. Тянет холодком и непривычной сыростью. Издалека доносятся всплески падающих в воду подмытых берегов, слышны неясные шорохи, тихие шаги и поскоки.