— Зверек, отойди, мне тут подметать неудобно!
— Зверек, вынеси ведро!
— Подвинь табуреточку, я паутину сниму!
Через час зверек чувствует себя гостем в собственном жилище. От его амбиций главы семьи не остается даже воспоминания. Ему начинает казаться, что сейчас им вымоют пол или вытрут пыль. Когда же вихрь утихает и зверек обнаруживает себя в кресле-качалке, а напротив — усталую, но довольную зверюшу, сидящую перед ним в непривычно чистом, проветренном доме, — он решительно не узнает свою собственность, жалобно сморщивается и начинает совсем не по-геройски причитать:
— Бедный мой уютный зверьковый домик! Бедный мой, родной мой беспорядочек! Такая была прекрасная нора, такая чудная берлога, так в ней удобно все лежало и никому не мешало! Где я теперь найду свои носки, они всегда лежали на стуле под газетой! И где моя газета, и куда делся мой трехногий стул?
— Носки твои постираны и сушатся на балконе, — ласково отвечает ему зверюша. — А потом будут сложены в комодик. К стулу я ногу приколотила, и ты на нем сидишь. А газета сложена к старым газетам, и мы их сдадим в макулатуру. И что ты так расстраиваешься, я же знаю: я только выйду за порог, ты тут сразу же разведешь все, как было.
— Ты хочешь от меня уйти? — растерянно шепчет зверек, забыв даже обидеться на зверюшино предположение о его беспорядочной натуре.
— Конечно, мне ведь и у себя в доме после наводнения надо порядок навести, — разводит лапами зверюша.
— А это… а жениться как же… я думал, мы жениться…
— Зверек, — укоризненно смотрит на него зверюша. — Ну кто же постом-то женится? Ты потерпи, одна Страстная неделя осталась. А там Светлая Пасха, разговеемся, да и жениться можно. И даже с удовольствием.
Потом пройдет Страстная неделя, придет Христово Воскресенье. Нарядные зверюши тянутся в церковь с корзиночками, а в них лежат куличи и пасхи, обложенные разноцветными яйцами. Радостные зверюши в красивых платочках целуются в щечки и меняются свячеными куличиками, а зверьки стоят у ограды церкви и смотрят. Зайти им никто не запрещает, но робость, и гордость, и смущение, и «да я из принципа!» заставляют их поджидать зверюш у ограды.
— Христос воскресе! — ликуют зверюши.
— Воистину воскресе, — отвечают зверьки, завидуя неколебимой уверенности зверюш. — Если уж вам так хочется.
Потом зверюши зовут зверьков разговляться — это значит объедаться за праздничным столом после долгого поста. Зверьки разговляются так старательно, будто до этого усердно говели (то есть постились). В садах и огородах носятся маленькие зверьки и зверюши, ища за кустами и кочками хитро припрятанные мамами цветные яйца и маленькие подарочки.
— Ой, чтоб не забыть, — говорит какой-нибудь молодой зверек, осоловев от сытной пищи. — Это вот тебе.
И подает зверюше заветную коробочку. Зверюша достает из коробочки хорошенькое колечко и повизгивает от радости, а зверек нарочито хмуро говорит:
— Это уж я подумал… чтоб наверняка… а то кто тебя знает, зверюшу… еще передумаешь.
После Пасхи зверьки и зверюши играют свадьбы. Мамы-зверюши смотрят на своих дочек, улыбаются сквозь слезы и вытирают усы кружевными платочками. Они знают, что со зверьками нелегко. Но мужских зверюш почти не бывает, а зверцы еще хуже.
Маленькие зверьки несутся за свадебными процессиями и вопят: «Тили-тили-тесто, жених и невеста!». Их очень огорчает, что не только никто не обижается, но еще и пирожков дают.
Потом зверьки и зверюши поселяются вместе — кто у зверьков, кто у зверюш — и заводят зверюшат. Очень хотелось бы рассказать, что живут они весело и счастливо до старости лет. Но, к сожалению, не очень получается. Потому что каждая мама-зверюша знает, как грустно ждать папу-зверька у окна, когда он где-то болтает с другими зверьками, и каждый папа-зверек знает, как обидно, когда мама-зверюша круглыми сутками таскает на руках сопливых зверюшат и не моет посуду, и не слышит даже, как тоскливо бурчит в зверьковом животе. И уж конечно, все мамы и папы знают, как отравляют жизнь не вскипяченные вовремя чайники, невынесенные мусорные ведра, орущие по ночам дети и разные мелкие мелочи, которые так больно вспоминать одинокими вечерами.
Зверькам иногда кажется, что они совсем утратили свою свободу и самостоятельность. В их домике, где раньше на стене висел мотоциклетный шлем, под столом была пирамида из пивных банок, а из окна свисал пиратский флаг, теперь копошатся младенцы, болтаются пеленки и носится страшно деловитая зверюша, совсем уже не та, которая сидела на крыше и лукаво взывала: «Звере-ок!».
Зверюша бегает и всем командует, и не осталось в доме для зверька совсем никакого места, кроме сортира, куда зверек прячется со своей зверьковой книжкой и создает себе уединение. Но и оттуда изгоняет его деловитая зверюша, колотясь в дверь и взывая: «Зверек! Совсем совести никакой! Дай хоть горшок-то вылить!».
Если бы я был свободен, думает зверек, я бы шел сейчас по пыльной дороге в сторону заката, и на душе моей было бы светло и торжественно, и если бы меня кто спросил: «Куда ты идешь, зверек?» — я посмотрел бы на него умными глазами и сказал бы: «А видел ты, куда течет река?». Ответ уносит ветер… И шел бы с рюкзаком за плечами, в пыльных кедах, и встречал бы много храбрых зверьков и прекрасных зверок, и все бы любили зверька, и никто бы не командовал зверьком, и не двигал бы зверька, как если бы он был комодик.
— Зверек! — говорит ему зверюша. — Развесь, пожалуйста, пеленки. И еще на крылечке, там доска проваливается, боюсь, кто-нибудь из малышей упадет.
— Ну вот… так всегда… — бормочет зверек. — Не я, а меня… мною… Хотел все сам, а вышло вон как…
А зверюша, сбившись с ног, понимает, что зверек не хочет ее видеть и в шестой раз уже не слышит про пеленки, и идет сама приколачивать доску на крылечке, и поет про себя:
— Долготерпелив Господь… долготерпелив и многомилостив… Долготерпелив Господь! ДОЛГОТЕРПЕЛИВ И МНОГОМИЛОСТИВ!!!
— Ну кто тебя просил! — кричит ей зверек. — Я же сказал, сам приколочу!
Сказал он уже две недели назад, но этого зверюша ему не говорит, а только хлопает большими глазами и усердно поет про себя: «Блаженны кроткие».
Сказка о необитаемом острове
Однажды весна не наступала особенно долго. Уже было все: и долгие синие тени на высоком снегу, осевшем кольцами вокруг деревьев; и ясное, уже высоко в небе стоящее солнце, и раскаты дятловой дроби. Вот уже пришла весенняя тоска, когда слоняешься из угла в угол и не находишь себе подходящего занятия, потому что хочется разве что летать, а не умеешь. Вот уже пришла пора мыть окна и сушить на подоконниках толстые подушки; пора вылезать из бурой прошлогодней листвы первоцветам и расправлять крылышки заспанным бабочкам-крапивницам. Но солнце только смеялось над зверьками и не грело, зверюши дожигали в печках последние запасы дров и вместе валили в лесу сухостой, обмораживая лапы и носы, потому что при всей волшебной ясности, синеве, прозрачности и обещании тепла на улице неизменно стоял мороз в минус двадцать, а на стеклах цвели прозрачные ледяные цветы. Зверьки мерзли, зверьковствовали, томились и от нечего делать конопатили лодочки в своих холодных сараях. Обычно зверьки этого не делают, полагая, что сойдет и так, но, поскольку весна где-то задерживалась, решили заняться делом.
И вот наконец внезапно потеплело. Сначала объявилась невзрачная птичка с испуганным писком: весна, весна! Зверьки и зверюши посрывали шапочки, задрали хвосты и взялись плясать на площадях, и только самые отчаянные из зверьков рисковали перейти по льду реку между городками. Лед на ней сделался темным и мягким, и со дня на день ожидали ледохода.
Прилетел ветер, такой сильный и теплый, будто целое стадо слонов выдувало его из вытянутых хоботов, и пахло от ветра хлевом, слоновником, землей, грязью, теплом, травой — словом, весной. На смену холодной голубой ясности ветер принес теплую сырость, небо затянуло толстым серым одеялом, и начался сильный дождь, за день смывший весь снег. Вверху бушевала гроза, зверьки сидели у телевизоров, вздрагивая при особенно раскатистых ударах грома, маленькие зверюши в безмолвном упоении сидели по окнам, тогда как старшие всерьез готовились к наводнению, собирая чемоданы, снося ценные вещи на чердаки и укутывая большие кресла, диваны и пианино непроницаемым полиэтиленом.
Зверьки не успели еще соорудить свою плотину — да она и не понадобилась бы. Дождь, пришедший из-за холмов, лил не переставая; вверху на реке лед растаял, и вода пошла вниз, к городку зверюш, где лед, хотя уже сырой, еще держался.
Среди ночи со стороны реки послышались выстрелы: лед оглушительно трещал, ломаясь и наползая слоями; на реке получился затор, и начался разлив. Дождь не переставал.
Одному зверьку не спалось ночью, так что он встал на мостике и со священным ужасом наблюдал, как ломается лед, пока его самого едва не заломало вместе с мостиком. В шестом часу утра, промокший насквозь и перепуганный насмерть, он ворвался в спящий зверьковый городок с ужасным криком: «Зверюши тонут! Спасайте зверюш!».
К чести зверьков надо сказать, что в этот страшный момент они моментально проснулись, вытащили на воду свои законопаченные лодочки и, невзирая на опасные льдины, поплыли спасать зверюш, которые сидели на крышах и не взывали, как положено: «Звере-ок!» — а дрожали, невыспавшиеся, испуганные и промокшие насквозь, и прижимали к себе — кто зверюшат, кто горшоч с цветочем, кто плюшевого зайца. Это уже был не обычный веселый весенний ритуал, а настоящая беда. Сверху лило, снизу подступало.
Зверьки подплыли без обычных песен и прибауток, деловито перетаскали всех зверюш себе в лодочки и отвезли в зверьковый городок, где разобрали их по домам. Обычно они увозили к себе только молоденьких зверюш, которым пора было замуж, потом разламывали плотину, вода спадала, и все остальные зверюши возвращались с крыш домой. В этот раз зверьковый городок заполнили самые разные зверюши — от крошечных ползунишек до седоусых матерей семейства, и началась там Грандиозная Генуборка.