И тут… она почувствовала, как какая-то сила оттащила от нее Базарова. Послышался глухой удар, яростное ругательство. Степан отлетел в угол, ударившись затылком о потрескавшуюся от сырости пластиковую панель, которыми были обиты стены корпуса. А Кате сверху кто-то протянул руку.
Она уцепилась за нее как утопающий в проруби. Ее легко подняли и…
Она увидела перед собой Дмитрия. Близнец был в начищенных до блеска ботинках, белейшей сорочке, рукава которой были закатаны, и даже при галстуке, который, правда, съехал набок, но все равно это было так картинно-нелепо, что… Катя подумала, что ее тошнит, а это оказался смех, истерический, идиотский…
— Тихо, Катя, тихо, ну успокойтесь же, — Дмитрий поддержал ее. — Все кончилось. Я здесь. Он… Степка больше тебя не тронет. Ни сейчас, ни потом — никогда. Он ненормальный. Он свихнулся… Ты свихнулся! — загремел он грозно. — Ты что вытворяешь?! Катя, идите… иди же, там у меня машина, мы сейчас тут сами должны с ним… Я с ним сам, со скотом таким, сейчас…
Она не различала смысла его слов — только гул. Судорожно запахнула кофточку на груди.
— Он сумасшедший, Катя, — повторил Дмитрий. — Он болен… Очень, очень болен. Не бойся, все закончилось, я вам не…
Яростный вопль прервал его речь. Степан орал так, как орут буйнопомешанные, когда на них напяливают смирительную рубашку. Он с размаху шарахнул кулаком по стене, потом еще раз, еще — пластиковая панель лопнула.
— Ты меня ударил! — выл он. И в этом реве было что-то дико-непристойное, жуткое, немужское. — Меня! Из-за этой суки… Меня, который сто раз готов за тебя сдохнуть! Меня, своего брата, которому сам сто раз клялся, что никто никогда между нами не встанет… Меня ударил… Из-за этой твари меня бить, Димка, это же… из-за этой…
Ругательства смешивались с истерическими всхлипами.
Взрыв бешеного отчаяния был так внезапен, так не вязался с прежним его поведением, тоном, что Катя не могла не поразиться до глубины души: этот странный перепад настроения… Минуту назад он едва не изнасиловал ее, а сейчас выл, извиваясь в конвульсиях на полу… Все это напоминало дурной театр, когда неумелый актер играет безумного, «рвет страсть в клочки»…
— Меня бить… На меня поднял руку из-за шлюхи, которую сам же хотел вот так разложи…
— Замолчи! — заорал Дмитрий. — Взгляни на себя, ты, идиот! Псих! Сумасшедший придурок! Ты нас всех погубишь!
И такого брата мне… Да какой ты мне брат, ненормальный, кретин?!
Катя поняла: произошло что-то страшное. Для обоих близнецов. Она ощутила это, как мошка ощущает атмосферное давление, что гнетет ее к земле. Степан затих, привстал, лицо его исказила судорога. Внезапно он сделал какое-то резкое движение, словно наткнувшись со всего размаху на что-то острое, вонзившееся в его тело, пытался вырвать это из себя и… впился зубами себе в запястье, прокусив руку до крови.
Дмитрий резко оттолкнул Катю, бегом ринулся к брату, рухнул на колени.
— Я… я не хотел, Степ… Прости меня… Сам не знаю, как это… Сорвалось, крикнул со зла, прости. Успокойся. Это приступ. Ничего… Мы все сегодня столько пережили, такое пережили… Папы больше нет с нами. Теперь только ты и я, слышь, Степ… Брат мой… Завтра на кладбище вместе съездим — посмотришь, как я там все сделал… Тихо, ну тихо же…
Дай руку. Отпусти. Поранился, я сейчас завяжу, — Дмитрий сорвал с шеи галстук, кое-как замотал им Степану запястье, из которого текла кровь. — Я люблю тебя, ты же знаешь, чтобы с нами ни случилось, я всегда буду с тобой… И никто, никто никогда между нами не встанет. Никто, слышишь?
— Пусть она уйдет, — Степан попытался подняться. — Пусть убирается отсюда эта стерва!
— Катя, идите! — И, видя, что она не трогается с места, Дмитрий надсадно, истерически крикнул:
— Да убирайся же ты отсюда! Сколько раз можно повторять!
Она ждала его в машине минут сорок. Хотела идти пешком — ноги не слушались. Да и куда было идти по ночной лесной дороге? Территория школы была безлюдной и темной. Видно, в эту ночь после налета на цыган никто из учеников, опасаясь возможных осложнений с милицией, возвращаться сюда не собирался. А может, приснилось это все?
Школа, ученики, костры над рекой, цыганский праздник, тот цыганский оборотень — дурачок, юродивый… Катя смотрела на свои руки — они дрожали. На правом запястье были сине-багровые отпечатки пальцев.
Дмитрий пришел один. Сел за руль, сгорбился, спрятав лицо в стиснутые кулаки.
— Ваш брат — настоящий маньяк, Дима, — глухо произнесла Катя.
— Он мой брат.
— Он сотворил с этой своей бандой сегодня такое… Цыгане его действительно теперь надолго запомнят. И он не фашист, я ошиблась. Он просто маньяк. Одержимый.
— Он мой брат. Катя, — повторил Дмитрий.
— Тут в окрестных лесах, на даче уже убили двоих. Здоровых молодых мужчин. Слухи и до вас уже дошли, говорили, помню. Им шею обоим сломали. А только сегодня ваш брат обещал то же самое сделать и Вадьке, когда тот вернется.
Меня ударил тоже в шею, — Катя дотронулась до больного места, Степан…
— Он же болен, Катя! Вы даже представить себе не можете, как это серьезно. Он сейчас за свои слова и поступки не отвечает, поймите вы! Смерть отца все, все усугубила… Катя, ведь он даже на похоронах сегодня не был!
— Не был на похоронах отца?!
Дмитрий горестно покачал головой.
— Я его ждал. Но он так и ж приехал, я думал, что случилось… Серега мне сказал, что вы… ты. Катя, в наши края двинулась. Я сюда в это их чертово логово прямо из ресторана с поминок приехал. Разогнал тут каких-то его придурков. Говорить мне сначала, сукины дети, не хотели, где Степка, пришлось мозги вправлять. Рванул к цыганам — батюшки, а там — пожарные машины, «Скорая», бабы орут, сопляки эти черномазые визжат. Опоздал, в общем. И с вами разминулся, — Дмитрий не смотрел ей в глаза. — Катя, простите нас: меня, его. Степка себя не помнит сейчас. Это не он, это все болезнь, понимаете? Понимаешь ты? Он же не такой… Только я один знаю, каким он был до той проклятой охоты, до больницы… Катя, это все бред, что вы про него думаете, в чем подозреваете… Клянусь вам, он не может никого убить. Ради бога, не губите нас, его, не говорите своим, что произошло.
Прошу тебя — не говори этим своим золотопогонникам, они же как псы, им бы лишь человека схватить, а что он не в себе… Катя, я его утром к врачу отвезу, может быть, удастся его на время в больницу поместить!
— Он там? — Катя смотрела на окна корпуса.
— Да. Я тебя… я вас к нам на дачу отвезу. Потом за ним вернусь. Он мне обещал, дал слово. Катя… Пожалуйста, простите его. И не говорите никому, ради меня, ради Лизы, ради нашей семьи!
Катя почувствовала, как снова комом к горлу подступает тошнота. Дмитрий был очень похож на своего брата. Близнецы: два отражения в зеркале, две копии одной трагической и фарсовой маски — те же жесты, то же лицо, та же интонация, слова, правда, иные…
— Увези меня отсюда, — сказала она хрипло. — И не надо ни о чем меня спрашивать. И просить тоже. Я еще не знаю, Дима, что тебе… вам обещать. И что думать о вас всех…
Глава 23НА ГОРЯЧЕЙ СКОВОРОДКЕ
Всю ночь Кате снилась пустая лодка с обломанными веслами. Она плыла по реке, подхваченная медленным течением. И вода в реке была бурой, глинистой, в ее мутных струях не видно было ни берегов, ни мелей, ни дна.
Проснулась она поздно. Посмотрела на часики — они все еще были на левой руке и даже шли: без четверти одиннадцать. За окном стучал по стеклу дождик.
Проснуться поздним воскресным утром в чужом доме, чужой постели…
Как Дмитрий привез ее вчера в Уваровку на дачу, как их тут встретила встревоженная домработница Маруся, как потом они вдвоем с близнецом взгромоздили ее по лестнице на второй этаж сюда, в эту вот спальню, Катя помнила смутно. Видимо, Дмитрий дал ей в том стакане горячего сладкого чая и какое-то успокоительное, а может, и просто снотворное.
С первого же взгляда, брошенного на обстановку, ей стало ясно: это комната Дмитрия. Он уложил ее в свою постель. Но белье свежее, чистое, крахмальное. А рядом на столике — полотенце и еще какие-то вещи. Мебель в его комнате была самой простой, как и на всех старых дачах. Из новых вещей только видеодвойка на подоконнике да стопка кассет. На столике еще лежало то, чем тут пользовался он, — зажигалка, пачка сигарет. Рядом — фотография в рамке: очень красивая женщина в коротком цветном кримпленовом платье по моде семидесятых годов держит за руки двух серьезных первоклассников-близнецов, обнимающих каждый по роскошному букету гладиолусов. Мать близнецов — первая жена ныне уже тоже покойного Владимира Кирилловича, как помнится, рассказывал Мещерский Кате, умерла от диабета совсем молодой.
Катя вздохнула тяжко, протерла глаза, откинула одеяло.
Димка так, видно, и не решился ее раздеть, поэтому она спала всю ночь в своих… тряпках. Увы, все это уже не более чем тряпки — кофточка без единой пуговицы, разорванная по шву юбка. Она взяла полотенце. Под ним лежал аккуратно свернутый мужской махровый халат и синий мягкий мужской свитер. Димка оставил ей свои вещи.
Внизу Катю встретили обе старухи: Анна Павловна и домработница Маруся. Первая, безумная, седая, скорчившаяся в своем кресле, смотрела на Катю тупо-бессмысленно. Вторая — сочувственно-горестно. Домработница засуетилась, повела Катю на террасу к столу, мигом принесла горячего кофе, омлет на сковороде, хлеб. Она тараторила без умолку, через каждое слово повторяя «Димочка»: «Димочка звонил, просил не беспокоиться».
За Катей в двенадцать придет машина «с фирмы» — он распорядился, отвезет ее домой, он позвонит и ей. Потом…
— Он повез Степана к врачу? — прямо спросила Катя.
Домработница горько вздохнула, развела руками — не знаю, мол. Но по ее виду было ясно: все-то она знает или о многом догадывается.
За стол завтракать вместе с Катей сел младший брат близнецов Иван. Бледный, осунувшийся. Кивнул Кате. Услыхав про машину, заявил, что тоже поедет в Москву, с ними.