Вынос тела отца из Павловского дворца и перевезение его в Петроград, в Петропавловскую крепость, состоялся на восьмой день по его кончине. Вынос происходил после завтрака, часа в три. Приехали государь, Павел Александрович и Георгий Михайлович. Другие члены семейства встречали тело отца в Петрограде на Царскосельском вокзале, на царской ветке. Государь прошел за гробом по двору дворца и затем уехал в Царское Село. Все же остальные провожали гроб до Павловского вокзала и вместе с ним поехали в Петроград в специальном поезде.
По шоссе, по которому везли в Павловск гроб отца, стояло много народа. Когда мы подходили к вокзалу, оркестр, дававший в зале вокзала концерты, заиграл траурный марш.
Наш поезд подошел в Петрограде к платформе царской ветки, на которой была приготовлена встреча. Государь стоял на платформе вместе с обеими государынями. Они были в креповых черных платьях и Андреевских лентах. Под звуки “Коль славен” гроб вынесли из вагона и поставили на лафет Константиновского артиллерийского училища, в котором отец числился. Ездовыми были юнкера училища. По сторонам гроба шли пажи с факелами.
Императрицы и великие княгини ехали в парадных траурных каретах. Матушка и девятилетняя сестра Вера ехали в одной карете с императрицей Александрой Федоровной. По пути следования печального шествия стояли войска. Иоанчик и я шли по сторонам дяденьки.
На следующий день по перевезении тела отца в Петропавловскую крепость было отпевание и похороны. Гроб стоял высоко под балдахином. Кругом него стояло дежурство. Справа от семейства, рядом с великим князем Георгием Михайловичем, стоял английский посол Бьюкенен, тот самый, который способствовал нашей “великой и бескровной” революции.
Матушка держала себя спокойно и, как всегда, с большим достоинством. Когда медленно закрывали крышку гроба, матушка все ниже и ниже наклонялась, чтобы видеть лицо усопшего до последнего мгновения.
Похоронили отца в новой усыпальнице, там же, где похоронены дедушка и бабушка и моя сестра Наталья. Гроб опустили в очень глубокий и узкий колодец. Слава Богу, камердинер отца Фокин, который был при отце еще с русско-турецкой войны, вспомнил, что отец всегда возил с собой коробочку с землей Стрельны, где он родился. Он принес ее с собой в усыпальницу, и эту землю насыпали на крышку гроба, когда его опустили на место упокоения. На крышке этой металлической коробочки были выгравированы почерком матушки слова Лермонтова: “О родине можно ль не помнить своей?”
Колодец закрыли плитой, такой же, какие были и на других могилах. До похорон отца я не думал, что гробы опускаются в такие глубокие и узкие колодцы. Надгробные плиты сделаны заподлицо с каменным полом. Раньше всех лиц династии хоронили в самом Петропавловском соборе, и над каждой могилой ставились высокие белого мрамора саркофаги с золотым крестом. Можно было стать перед саркофагом на колени, опереться о него и так помолиться. Таким образом, вы чувствовали себя вблизи дорогого вам усопшего. А в усыпальнице дорогие вам усопшие были где-то под ногами. Как к ним подойти и как почувствовать себя вблизи них?
Глава XXXIV. Осень 1915 – зима 1916
Поездка в Крым – Плохие дела на фронте – Николай II принимает на себя пост Верховного главнокомандующего
Осенью 1915 года я решил поехать в Крым, куда уехал доктор Варавка. Он был врачом великого князя Петра Николаевича и жил в его имении Дюльбер, недалеко от Ялты. Варавка нашел мне дачу в Новом Мисхоре, рядом с Алупкой. Найти подходящую дачу на южном берегу Крыма было делом нелегким: дач там было немало, но большинство из них было лишено всякого комфорта.
Я был рад поездке в Крым, потому что перед отъездом в Павловске мне все время нездоровилось. У меня было что-то вроде малярии. В Крыму я быстро поправился. Стояла дивная осень. Ежедневно я ходил гулять пешком вместе с Мишей Долгоруковым, бывшим артистом Петербургского балета. Он был внебрачным сыном князя Сергея Долгорукова, родного брата княгини Юрьевской (морганатической жены Александра II), и балетной артистки Александровой. Поэтому Миша долгое время носил фамилию Александров. Мечтой его жизни было получить фамилию Долгоруков. В 1914 г. государь даровал ему эту фамилию без княжеского титула. У Миши было много юмора и дар изображать разных людей. Лицом же он был очень похож на Петра Великого.
В Дюльбере жила жена моего дяди Петра Николаевича Милица Николаевна со своими детьми Романом и Надеждой.
Погода стояла очень жаркая, и поэтому я надевал теннисный костюм. Офицеры не имели права носить штатское платье, но для спортивных упражнений они могли надевать спортивные костюмы с двуглавым орлом на рубашке.
Новый Мисхор был на границе Алупки, при въезде в которую стоял большой обелиск, на котором было два герба: со стороны Алупки – герб князей Воронцовых, а со стороны Мисхора – герб князей Долгоруких. Мисхор принадлежал Долгоруким.
Конечно, я осматривал мой любимый Алупкинский дворец. Его мне показывал все тот же татарин, у которого были часы с портретом Николая Николаевича Старшего. Я также гулял в Алупкинском парке.
С тех пор как построили в 1911 году новый дворец в Ливадии, их величества стали ежегодно ездить в Крым. Дороги были расширены, и устроены удобные для автомобилей виражи. Южный берег Крыма во многом переменился с 1903 года, когда я его увидел в первый раз.
Дяденька купил себе имение рядом с Ай-Тодором, со стороны Ливадии. Оно находилось подле нижней дороги, которая вела из Ливадии в Алупку. Дяденька назвал его Кичкинэ, что, кажется, по-татарски значит “маленький”. Имение действительно было небольшое, но, по-моему, место было выбрано неудачно, на склоне горы и не защищенное от ветров. Дяденька построил себе очень симпатичный дом и другой – для гостей, который предназначался для моих родителей. Они жили в нем весной 1914 года. Там же, в Кичкинэ, в первый день Пасхи, 6 апреля 1914 г., у моей сестры Татианы родилась дочь Наталья.
Дяденькин дом мне очень понравился. Лично у дяденьки был как бы особый уголок в доме и даже маленький отдельный садик, – все было очень уютно и удобно. Сад был тоже прелестный. Дом и сад стояли над обрывом, круто спускавшимся к морю.
Между тем дела на фронте продолжали оставаться весьма плохими. Наши армии отступали. Винтовок не хватало, снарядов тоже. Конечно, в связи с этим и настроение в стране было подавленное. Ставку Верховного главнокомандующего пришлось перенести из Барановичей в Могилев. Государь решил взять на себя пост Верховного главнокомандующего, назначив Николая Николаевича своим наместником на Кавказе. Николай Николаевич продолжал быть очень популярным, и многие осуждали царя за этот шаг.
Я лично думаю, что государю не следовало становиться во главе наших армий, потому что он брал на себя слишком большую ответственность и отрывался от управления страной, то есть тылом, который имеет огромное значение во время войны. Мне кажется, что во главе своих армий могут становиться лишь монархи вроде Фридриха Великого или Наполеона – бесспорные военные авторитеты.
Уже год как я не являлся в полк, и мое положение по отношению к полку было неловким. Мне это было страшно неприятно, но доктор Варавка продолжал меня не пускать на фронт. Поэтому я решил отчислиться в свиту государя. Это означало бы, что я считаюсь на службе в свите государя, оставаясь в списках полка и производясь по полку, но без права носить мундир полка.
Николай Николаевич, покинув Могилев, поехал в свое имение Першино, а оттуда – в Тифлис. Вместе с ним поехал и его брат Петр Николаевич со своей семьей. Во время войны Петр Николаевич находился неотлучно при своем старшем брате.
В это время доктор Варавка ушел от Петра Николаевича, и я предложил ему быть моим врачом и получать то же жалованье, которое он получал. Варавка принял мое предложение, он стал бывать у меня теперь ежедневно. Практика у него все росла, и через некоторое время он отказался от моего жалованья.
Я пробыл в Крыму около двух месяцев, когда получил известие, что брат мой Игорь серьезно заболел воспалением легких и что его привезли с фронта в Петроград. Я очень взволновался и выехал обратно в Петроград, торопясь на свидание с ним.
Меня встретила сумрачная октябрьская погода. Как мне показалось нехорошо в Петрограде после чудесного и солнечного Крыма! Игорь перенес серьезную болезнь, и врачи запретили ему, как и мне, продолжать службу в строю. Оправившись от болезни, Игорь поехал к государю доложить ему о решении врачей. Он не знал, что ему делать, раз он не может служить в строю. Ему очень хотелось, чтобы государь назначил его флигель-адъютантом и чтобы он был отчислен в свиту. Он так повернул разговор (один только Игорь умел это делать), что государь тут же назначил его флигель-адъютантом и отчислил в свиту, разрешив ему продолжать носить полковой мундир.
В это время я был в Павловске у всенощной по случаю кануна одного из двунадесятых праздников. Вернувшись от государя, Игорь пришел прямо в церковь и с большой радостью сообщил нам о монаршей милости. Конечно, мы все были на седьмом небе от восторга. Будучи уже в Петрограде, я узнал и о своем отчислении от полка в свиту его императорского величества с правом носить мундир полка.
20 октября была в Петропавловском соборе панихида по случаю дня кончины Александра III. После панихиды я благодарил государя за то, что разрешил мне носить полковой мундир.
Во время войны несколько раз бывали панихиды в Петропавловском соборе в присутствии государя и членов Императорского дома. Если приезжал в собор принц А.П. Ольденбургский, стоявший во главе санитарной части и работавший не покладая рук, то он, здороваясь с государем, обычно просил его разрешения не оставаться на панихиде, так как он очень занят. Государь всегда его отпускал. Принцу А.П. Ольденбургскому было тогда семьдесят лет, но, несмотря на свой преклонный возраст, он был чрезвычайно деятельный, сам во все входил и на всех наводил страх и трепет. Он много принес пользы России.