Дональд стоял перед холодным очагом камина и смотрел на портрет Реджины, который он пристроил на каминной полке.
- Здесь, с ней, я провожу все дни, - сказал он. - Это единственное место, где я могу вынести свое существование.
Он подошел к одному из кресел и сел в него лицом к портрету.
- Чарльз, ты не обидишься, мне хотелось бы остаться одному. Я правда ужасно устал.
- Береги себя. - Бесполезный совет. Любой мог видеть, что он не думает о себе.
- Со мной все в порядке, - сказал Дон. - Совершенно в порядке. Не беспокойся.
На пороге я оглянулся. Он сидел неподвижно и смотрел на Реджину. Я не знал, хорошо это или плохо, что я нарисовал ее портрет.
На обратном пути Мэйзи поставила личный рекорд: в течение первого часа путешествия ни разу не открыла рта.
От Дональда мы сначала поехали к соседям, которые в первый же день несчастья предложили ему пожить у них, но сейчас он нуждался в помощи даже больше, чем прежде.
Соседка сочувственно выслушала меня, но покачала головой:
- Я понимаю, что ему нужно уехать из этого дома и жить среди людей, но он не хочет. Я несколько раз пыталась убедить его. Звонила. Как и многие другие, кто живет здесь в округе. Но он всем говорит, мол, с ним все в порядке. Он никому не позволяет помочь себе.
Милю за милей молча, с мрачным видом Мэйзи вела машину. Наконец она заговорила:
- Нам не следовало беспокоить его. Тем более так скоро после…
Три недели, подумал я, только три недели, Дональду они, наверно, показались тремя месяцами, которые бесконечно тянулись день за днем. Человек не может жить три недели с беспрестанной мучительной болью.
- Надо ехать в Австралию, - сказал я.
- Вы так сильно любите его, дорогой? - после паузы спросила Мэйзи.
Люблю? Я бы никогда не использовал этого слова, но, пожалуй, оно как раз подходит.
- Он на восемь лет старше меня, но нам всегда было хорошо вместе. - В памяти всплыли картины детства. - Наши матери - сестры, и, когда мы были мальчишками, они часто ездили друг к другу в гости и брали с собой меня или Дональда. И Дональд терпеливо сносил, что младший брат постоянно вертится у него под ногами.
- Он выглядит, дорогой, серьезно больным.
- Да.
Еще миль десять она молча вела машину, потом сказала:
- Вы уверены, что лучше все рассказать полиции? Я имею в виду, о картинах? Вы думаете, что картины и ограбления как-то связаны, правда, дорогой? И полиция раскроет, как они связаны, гораздо легче, чем вы?
- Да, Мэйзи, им это сделать легче. Но разве я могу рассказать им? Вы слышали, что говорил Дональд? Он не выдержит еще одну порцию вопросов. Вы же видели его сегодня, как по-вашему, он выдержит? Потом, ведь и вам придется признаться в небольшой контрабанде, заплатить штраф, и на вашем имени навсегда останется пятно, и таможня всякий раз, как вы отправитесь путешествовать, станет перерывать весь ваш багаж, и на вас свалятся унижения и ненужные сложности. Ведь в наши дни, если человек попал в черный список, ему уже никакими силами не избавиться от этого клейма.
- Я и не подозревала, что вы такой внимательный. - Мэйзи попыталась засмеяться, но смех прозвучал искусственно.
Мы затормозили, чтобы поменяться местами. Мне нравилось вести ее машину, потому что последние три года, поскольку у меня не было постоянного дохода, то не было и колес. Под элегантным бледно-голубым капотом ровно урчал мощный мотор, поглощая милю за милей.
- Вы можете позволить себе такое путешествие, дорогой? - спросила Мэйзи. - Отели и все прочее?
- У меня в Австралии есть друг. Тоже художник. Я остановлюсь у него.
- Но вы же не можете добраться туда автостопом. - Она с сомнением взглянула на меня.
- Постараюсь, - улыбнулся я.
- Ладно, дорогой, готова согласиться, что вы сможете туда добраться, не хочу никаких глупых споров. Благодаря Арчи я получила много приятных вещей, какие есть в этом мире, а вы не получили, и ведь отчасти из-за меня, из-за того, что я влезла в дурацкую контрабанду, вы собираетесь туда ехать, поэтому я настаиваю, чтобы вы разрешили мне купить вам билет.
- Нет, Мэйзи.
- Да, дорогой. Сейчас будьте хорошим мальчиком и делайте, что я говорю.
- Могу ли я нарисовать для вас картину, Мэйзи? Когда вернусь.
- Мне было бы очень приятно, дорогой.
Я вышел возле аэропорта Хитроу, где стоял дом, в мансарде которого я жил.
На следующий день утром Мэйзи заехала за мной.
- Как вы выдерживаете этот страшный шум, дорогой? - воскликнула она, съежившись, когда огромный лайнер у нас над головой набирал высоту.
- Меня привлекла дешевизна этой квартиры.
Мэйзи улыбнулась и извлекла из сумки крокодиловой кожи чековую книжку, выписала чек и протянула мне. Сумма, которую она вписала, намного превосходила стоимость билета.
- Если вы так переживаете, дорогой, - перебила она мои протесты, - то можете вернуть мне деньги, которые останутся. - Серо-голубые глаза озабоченно глядели на меня. - Но ведь вы будете осторожны, дорогой?
- Да, Мэйзи.
- Потому что, конечно, дорогой, вы же не знаете, может, по-настоящему отвратительные люди устроят вам неприятности.
Спустя пять дней в полдень я приземлился в аэропорту Мэскот. Самолет сделал круг над Сиднеем, и все пассажиры имели возможность увидеть мост, нависший над заливом, и оперный театр, выглядевшие как на открытках.
Когда я прошел таможню, меня встретил Джик, улыбаясь от уха до уха и помахивая бутылкой шампанского.
- Тодд, негодяй! Кто бы мог подумать? - Его голос легко перекрывал шум аэропорта. - Прилетел рисовать Австралию в красных тонах?
Он с энтузиазмом хлопал меня мозолистой ладонью по спине, не подозревая о собственной силе. Джик Кассэветес, старый друг и полная мне противоположность почти во всем.
Бородатый, а я чисто выбритый. Буйный, шумный, экстравагантный, непредсказуемый - качества, которым я завидовал. Голубые глаза и выгоревшие на солнце светлые волосы. Мускулатура, от которой у меня перехватывало дыхание. Бессердечный с девушками. Язык будто наждак. И простодушное презрение ко всему, что я рисовал.
Мы познакомились в художественной школе и вместе удирали с занятий на скачки. Правда, Джик нехотя ездил на ипподром, и только ради игры в тотализатор. Он никогда не восхищался участниками соревнований и, разумеется, никогда не рисовал их. Для него художники, рисующие лошадей, - это низшая каста. Люди, далекие от серьезного искусства. Он с запальчивостью утверждал, что с большим удовольствием смотрел бы на картину с павшими лошадьми, чем с летящими к финишу.
Картины Джика, в основном абстрактные, отражали темную изнанку светлого ума: плоды депрессии, полные отчаяния за хрупкий мир, который разрушают ненависть и грязь.
Жить с Джиком все равно что кататься на американских горках: головокружительные подъемы и спуски, опасные и веселые. Последние два года в художественной школе мы вместе снимали квартиру-студию, выставляя друга друга на улицу, когда приходили девушки. Его бы в два счета выгнали из школы, если бы не громадный талант. Летом он неделями не ходил на занятия из-за своей второй страсти - плавания на яхте.
Годы спустя я несколько раз ходил с ним в море. И думаю, во многих случаях он подводил нас к смерти ближе, чем это было необходимо, но риск давал мне приятное разнообразие по сравнению с работой в офисе. Джик был замечательным моряком, умелым, точным, быстрым и сильным, с инстинктивным чутьем ветра и волн. Меня ужасно огорчило, когда однажды он заявил, что намерен в одиночку совершить кругосветное плавание. В последний вечер перед его отплытием мы устроили на берегу меланхолические проводы, а наутро, когда он ушел в море, я уволился из агентства по торговле недвижимостью.
Джик приехал встречать меня на машине, как оказалось, на собственной, на темно-синем британском спортивном автомобиле тридцатых годов.
- И много здесь таких? - удивился я, закидывая сумку и чемодан на заднее сиденье. - Сколько дорог она прошла после родовых схваток?
- Много, - усмехнулся Джик. - Они сейчас непопулярны, потому что горючее пролетает, как касторка. - Мотор бодро ревел, будто соглашаясь с хозяином, который включил дворники, потому что начался ливень. - Добро пожаловать в солнечную Австралию. Дождь здесь не проходит. Манчестер я вспоминаю как город солнца.
- Но тебе ведь нравится?
- Австралия - моя любовь, дружище. Сидней как регби, мужество и сила, а на горизонте - грация.
- А бизнес?
- В Австралии тысячи художников. Процветающая малярная промышленность. - Он искоса поглядел на меня. - И чертовски злая конкуренция.
- Я не ищу ни славы, ни состояния.
- Но носом чую, что цель у тебя есть, - усмехнулся Джик.
- Как ты смотришь на то, чтобы использовать свои мускулы?
- В помощь твоим мозгам? Как в старые дни?
- То была честная игра.
- А что сейчас? - Он удивленно вскинул брови.
- Поджог и убийство. Для начала.
- Господи!
Синяя машина грациозно влилась в поток движения. Небоскребы вокруг нас, будто гигантские стручки, тянулись к тучам.
- Я живу на той стороне залива, - показал Джик. - Господи, как это банально. В пригороде. Что со мной стало?
- Довольство сочится из каждой поры, - улыбнулся я.
- Да, все хорошо, первый раз в жизни я по-настоящему счастлив. Должен сказать, что скоро ты сам увидишь.
Машина свернула на скоростную магистраль, ведущую к мосту.
- Посмотри направо, - сказал Джик, - это торжество воображения над экономикой. Как самолет «Конкорд». Да здравствует безумие, единственное, что приведет нас куда-нибудь.
Я посмотрел направо. Там виднелся оперный театр. Серый и мокрый от дождя.
- Днем он мертвый, - продолжал Джик. - Театр - ночная птица. Фантастическая.
Перед нами выросла гигантская арка моста, плетеное стальное кружево.
- Это единственная ровная дорога во всем Сиднее, - заметил Джик, когда мы карабкались вверх по дуге моста.