Он кивает и в этом кивке отрицания больше чем в любом протестующем крике. Одно движение, несколько вдохов и выдохов, а по сути - состоялся суд присяжных, в котором презрение, ревность и разочарование единогласно проголосовали за отказ в снисхождении.
- Я вымотался. Дико, прямо-таки нереально устал от скачущих из крайности в крайность мыслей, от долгой дороги и бестолкового сотрясания воздуха. Просто ответь - ты до прошлой ночи виделась с ним? Разговаривала?
- Он сам подошёл, я честно даже не собиралась... - не договаривая, утыкаюсь лбом ему в грудь, которая вздымается ровно, размеренно, в то время как моя холостыми рывками перемалывает воздух.
- Вот она, вся твоя правда. Даже если измены пока не случилось, ты оставила ему надежду, значит колеблешься. Мне надоело довольствоваться надкусанным. Надоело гадать какая часть тебя до сих пор остаётся с ним. Достало бояться, что его бронебойная настойчивость прогнёт тебя, и ты в один паршивый день откроешь этому шакалу доступ к телу. Опозоришь сына, запятнаешь дочь, уничтожишь меня.
- Не разлучай меня с ними, - молю, чувствуя, как ком подступает к горлу, но не душит, а бесшумно взрывается, распространяясь по венам необратимым некробиозом. Я не заслуживаю этого. Никто не заслуживает.
- Я решу не сегодня и не завтра. У вас ещё есть время, пока я прощаюсь с отцом. Не дольше.
- Тогда выпусти меня хотя бы в туалет, - стыдливо жмурюсь, скрещивая ноги. - Я не сбегу. Ты же знаешь.
- Знаю.
- Зачем тогда запираешь?
Прикосновение к щеке и его ладонь, проскользнув под подбородок нежно тянет моё лицо вверх.
- От себя.
8
Дом - единственное место, где никогда не сделают больно. Эти слова я повторяла как мантру сначала себе, затем детям. Руководствовалась ими, кутая стены теплом бежевых оттенков; вспоминала их, пряча за светлыми шторами усталость оконных глазниц; напевала, подменяя застоявшийся дух стариковского одиночества уютным ароматом домашней выпечки. Я вдохнула вторую жизнь в бывший оазис немощи и запустения, взлелеяла его, выхолила, приручила и теперь мой приют, чуя скорую разлуку, весь нахохлился, зазвенел скорбной тишиной, будто меня в нём уже не стало.
Как же так получилось, что родной дом - мой тыл, пристанище покоя, храм нашей с Драгошем любви в одночасье стал мне плахой? В какой момент я так разомлела, что самолично сменила его капюшон палача на добродушную маску и уверовала, что он - властолюбец, какого ещё поискать - станет ей соответствовать? Тиран-то под ней остался всё тем же!
Тирану плевать на мои оправдания, с высоты своего эго он их не слышит.
Его не пронять агонией материнского сердца, ведь та его приговор и карающее лезвие.
Он отвёл мне два дня на то, чтобы проститься с детьми. Целых два дня, которые я бездарно прошляпила, сгорая от жара и пытаясь понять, где конкретно умудрилась так оступиться. Может, стоило с Князевым объясниться пожёстче, или, не церемонясь, вымести из дому Зару? И только теперь, поджидая Драгоша под дверью гардеробной и не решаясь войти, потому что он не одет, а я слишком обижена, чтобы говорить с ним в такой интимной обстановке, меня как громом пронзает.
Всё это время я выискивала корень зла только в своих поступках, сомневалась в себе же... но ни в коем случае не в муже. Любовь к нему сделала меня беспечной, заставила открыться, забыв об осмотрительности, ведь он - моя опора, мой воздух, мой щит. Он доверяет мне. Ага, на словах. Головой он простил, но не сердцем. Даже разбираться не стал, сразу припомнил мой старый грешок и ударил в отместку по самому больному - расчётливо, безжалостно, сокрушительно. Родные люди лучше всех знают, куда ранить, чтобы с первой попытки и наверняка.
Что же ты за тварь бездушная, Драгош?
Я чувствую слёзы на своих щеках. Так не вовремя, так унизительно. Стираю их тыльной стороной ладони, прячу, а отчаянью тесно в груди, оно всхлипами рвётся наружу, заходится воем. За симфонией боли не слышно дверного щелчка, поэтому оказавшись вдруг в крепких объятиях, ошарашено порываюсь на волю. Меня пугает не столько неожиданность этого жеста, сколько выработанный годами рефлекс ждать от него поддержки и помощи, что в свете нынешних обстоятельств редкостная глупость.
- Перестань, ты разбудишь детей, - шепчет Драгош, грубо без намёка на ласку прижимаясь губами к моему виску. "Обманутый", "преданный", алчущий мести. Теперь он может не притворяться. Теперь он может раздавить и обязательно поступит как того требует его гордость, но не сейчас.
Этим вечером он упивается моей агонией.
Моя непрошенная любовь, мой строгий укротитель - объевшись пряниками, я и забыла, как виртуозно ты орудуешь кнутом. Тебе ведь тоже плохо. Ты гулко выдыхаешь, вряд ли от удовольствия. И пальцы, что зарываются мне в волосы, пробегают вдоль нагих лопаток - они не гладят. Они запоминают. Так неужели наш Эдем не стоит даже шанса на искупление и рваные невидимые шрамы единственное, что от него останется? Не станешь бороться? Прогонишь?
Я прокляну тебя... и всё равно продолжу любить.
Драгош будто слышит меня и слегка отстранившись, лезет рукой в карман своих брюк, а я за все эти дни добровольного заточения, наконец, решаюсь открыто на него посмотреть. И первым делом обжигаюсь встречным взглядом. В кофейных глазах сплав нежности и муки, тоска и злость, но ярче всего пылает непреклонность. Чем не заклинай, его решение уже не отменить, максимум выторговать послабление. Если повезёт.
- Сегодня я научил Миро делать бумажных журавликов, - голос Драгоша хрипнет и он замолкает, прикусывая нижнюю губу. Мы одновременно подаёмся друг к другу, я - вставая на цыпочки, он - склоняясь, но через мгновение синхронно замираем, не преодолев всего ничего до поцелуя. Каких-то пара сантиметров, в которые в последний момент успели вклиниться его гнев и моя обида. - Наш сын просил передать его тебе. Свой первый журавлик.
Мою ладонь царапает острие альбомного листа. Опускаю глаза на объёмную конструкцию, впитавшую тепло его руки - лети, птичка. Улетай... надо же, как символично.
Дети должны рождаться от любви, дорогой.
Я закрываю глаза. В ту ночь, произнося эти слова, я ещё не понимала, что уже люблю его, как не понимала того ни выбивая нож из Пашиной руки, ни проклиная озверелость жениха во время выноса чести. Моя симпатия к Князеву формировалась годами, а вот чувства к тогда ещё будущему мужу зародились всего за какие-то доли секунды, хватило первой встречи взглядами, совокупности запаха, голоса, прикосновения. Именно они каждый раз вынуждали покоряться, прощать. Так что же ты, Драгош?! Что тогда творится в твоей душе, если не нашлось в ней ни гибкости, ни милосердия?
Ярость поднимается во мне новым валом - я захожусь тихим простуженным смехом.
- Дети должны в любви не только рождаться, но и расти. В любви обоих родителей. Они наше продолжение, божий дар, а не инструмент наказания. Их-то за что? - голос срывается. Сердце горячим живым кулаком бьётся в рёбра, пытается расколоть их, пробив изнутри ослабшую обитель. Запрокинув лицо, вижу знакомого мне человека, родного, не чужака или бездушную машину и злость уходит с уколом острого сожаления. Его мне будет не хватать ничуть не меньше - Чтобы наказать достаточно отдалить от себя.
Драгош чему-то хмурится, ласково пробегая пальцами правой руки по моему предплечью до согнутого локтя. Моя ладонь всё ещё лежит на его беспокойной груди, каналами вен принося чувство вины за то, что приходится нагнетать его траур. Беда всегда приходит не вовремя. Рвано выдохнув, касаюсь покаянным взглядом усталых глаз, свежевыбритых скул, сползаю вдоль ворота тонкой водолазки к чёрному пиджаку и тихо всхлипываю. Как же всё не к месту.
- Здоровье, вот о чём тебе сейчас нужно заботиться, - он кивает в сторону прикроватной тумбы, заваленной микстурами и разноцветными блистерами. - Ты всё ещё не выпила вечернюю таблетку. Займись лучше этим, а в остальное не лезь. Сам разберусь. Утром заскочу.
Киваю, уязвлёно закусывая губу. Я-то надеялась, что хоть эту, последнюю, ночь он проведёт дома. Мне будет его сильно не хватать... Драгош делает шаг назад, чуть сжимая в локтях мои руки то ли бессознательно, то ли намекая - крепись и затем отпускает, возвращая мне холод одиночества. Развернувшись, он пересекает комнату, чтобы, порывшись среди лекарств, вернуться с ключом от межкомнатной двери.
- Постарайся хоть этой ночью не забыть запереться.
Не совет - предупреждение.
- Не забуду, - выдыхаю, провожая взглядом широкую спину.
Какое-то время слушаю его уверенные шаги по ступеням, в прихожей, резкий хлопок двери автомобиля, сытое урчание мотора и в самом конце - тишину, леденящую холодом его парфюма. Как он мог узнать про незапертую в прошлые ночи спальню, если уходил задолго до того как я засну? Заглядывал на рассвете? Зачем? Ради чего переживать о здоровье того, кого собираешься раздавить? К чему запирать, рвать душу теплом прикосновений? Либо Драгош, сломав гордыню, пытается мне поверить, либо я ни черта не знаю своего мужа, и тогда поделом мне.
Робкая надежда, получив подпитку, уже не даст заснуть. Накинув тонкую шаль поверх платья, перемещаюсь на кухню, включаю чайник. В подрагивающих пальцах угадывается трепет назревающей истерики. Время - полночь. Точно по расписанию. Но в этот раз мне легко удаётся справиться с приступом страха. Драгош просто уехал к скорбящим брату и матери, к непонятому, но всё-таки отцу, как делал это вчера и позавчера. Если он как-то держится, то и я сумею, своему мужчине нужно соответствовать. Всё образуется. Мы справимся и с этим.
Шёпот ночного города за окном, аромат малинового чая, бумажный журавлик - белым пятном в полумраке - как символ надежды. И вот уже дышится легче. Разве он может не видеть силу моей привязанности?
Мой милый упрямец, ты никогда не был дураком.
Телефонный звонок окатывает замешательством. Быстрый взгляд на время. Давно уже не полночь, и даже не час.
- Алло...