Оглушенный судьбой ребенок медленно приходил в себя. Трудно было определить, какой он — добрый или злой, скупой или щедрый. Но что радовало — он рвался к нам, он готов был дневать и ночевать с нами. Пробуждение в том и состояло, что Толя теперь что-то хотел или чего-то не хотел. Волеизъявление — свойство активной личности. Только к середине второго года занятий Толя окончательно освоился, стал отвечать на задания.
И третья девочка — Вера. Зажатая, агрессивная, с явными признаками аутизма. Если с Любой и Толей можно было работать как с психически полноценными детьми, то с Веры нельзя было спускать глаз. То выльет ведерко с водой из-под краски на стол или, еще хуже, на платье соседки — и тут же обмочится. От страха. То, влекомая волею мощного импульса, со всего маху ударит кого-нибудь из детей или в волосы вцепится.
В целях безопасности пришлось разъединить столы и рассадить детей по четверо. У нас с Верой был отдельный, свой столик.
Родители детей этой группы обратились с жалобой на Верину маму. Мамы и бабушки уничтожали взглядом несчастную молодую женщину. К тому же — незамужнюю. «Вот, взяла ненормального ребенка, и наши дети из-за нее страдать должны».
Мать Веры безмолвно сносила недовольное жужжание, оправдывалась перед заведующей. Сама сирота, удочеренная в возрасте Веры, она знала, на что шла. С каким трудом заполучила Верочку! Незамужним-то не доверяют детей. Одно обстоятельство помогло — наличие пригодной жилплощади.
Верина мать сызмальства тянулась к детям. Учительнице на продленке помогала возиться с первоклашками. Ее влекла к заброшенным детям память собственного детства: та, что стала ей матерью, тоже была одинока, работала нянечкой в больнице. Судьбы. Мы стали равнодушны к чужим судьбам.
К каждому уроку приходилось раздвигать столы, расставлять стулья. Мать Веры мне в этом помогала. Она не знала, как выразить признательность за то, что мы отстояли Веру, за то, что пытаемся ей помочь. Это тоже вызывало недовольство родителей.
Период агрессивности сменился периодом «слезным». Будто внутри девочки таял айсберг, и ее заливало слезами. Но постепенно Вера успокоилась, привыкла. Кстати, если не поощрять детей на «справедливый гнев», то они быстро перестают реагировать на странности чужого поведения, и от этого странности пропадают сами собой.
Рисунки Веры сохранились. По ним можно восстановить «историю болезни», проследить эволюцию девочки.
Из пластилина, положенного в морозильник, ничего не вылепишь. Его надо согреть, и он станет податливым.
Бездушный пластилин требует тепла. Что уж говорить о душе ребенка, которая в особо чувствительный период становления и «взрывного» развития томилась в колодках?!
Какими бы выросли эти дети, если бы они не попали в семьи? Если бы столько людей не двинулось им навстречу, не умерило их горе любовью и заботой?
«Не мешай завивать фантазии!»
Дети влетают в класс. Врываются с шумом и гамом, роняют краски и пластилин — так ветер врывается в окно, все сдувая с подоконника.
Дети — стихия. Но у меня есть способ ее обуздания — маленькая куколка в кармане рабочего халата.
Гремят бубны и погремушки — дети прибыли с музыки, а я тихо беседую с куклой.
— Что вы ей сказали? — стихают разом. — Она говорящая?
— Да, но, к сожалению, потеряла голос.
— Где? — спрашивают, готовые броситься вдогонку за потерянным голосом.
— В метро. Там столько народу, а голос у нее такой маленький, незаметный, разве отыщешь?
— Надо посадить пищик в землю, и из него вырастет новый голос, — советует Аня, автор «всей природы» и «всего вокзала».
На даче она развела «огород» из копеек и птичьих перьев. И еще много чего выращивает. Верит она на самом деле в то, что у нее вырастут денежные деревья и всамделишные птицы, или играет? И то и другое. Детское воображение — на стыке веры и игры.
— А голос похож на язык? Он прям бежал бегом?
— Спросите ее (уже не называют куклу куклой): можно сделать цапле проволочные ноги?
Я становлюсь связной между потерявшей голос куклой и детьми. Постепенно начинаю верить в необычность этой куклы. Вернее, выгрываться в роль. Поверить уже никогда не смогу. Время прошло.
— А у голоса есть душа?
— Конечно, человек же поет?
— Душа поет голосом.
— А бывает песня не грустная, не веселая – средняя?
— А кто отправляет душу в небо? Летчик?
— Душу никуда не отправляют. Это воздух. Что ты, воздух в посылку заколотишь, в деревянный ящик? — включается Арам. — И вообще: никаких душ нет. Есть кровь и кости. Еще мясо. Я дедушку позову, он вам все скажет.
Разгорается вечный спор. Между материализмом и идеализмом. Сначала все — против Арама. Со временем соотношение сил переменится.
— Аня Скворцова! — завклубом входит в класс. — Вставай и идем со мной.
— Что случилось? — спрашиваю, видя, как Анечка покраснела, испугалась начальственного тона.
— Давай, давай, выходи. — Заведующая не намерена ничего объяснять.
Мы с Аней выходим вместе.
— В следующий раз ее мать позаботится о плате, — говорит завклубом.
…Все решено. Я ухожу из студии. Вслед за Аней. Но сейчас я должна вернуться и довести урок. Дети-то ни при чем!
Воспользовавшись моим отсутствием, они носятся по классу, «пуляются» пластилином. И у меня нет сил обуздать их буйство. Я потеряла голос, как кукла. Нам помешали «завивать фантазии», сбили с толку. Душу действительно не заколотишь в деревянный ящик. Она рвется на свободу, где никто не смеет чинить над ней расправы. Но то, что вытворяют сейчас дети, не есть проявление свободы. Это ответ на мое бессилие.
«Ушла, бросила нас, не говоришь с нами про воздух и пропавший голос, вот тебе, получай!» — вот что хотят сказать они мне.
Бессилие порождает страх. Впервые я боюсь детей. Они это чувствуют, кто-то погасил свет, из-под стола раздается всхлипывание.
Я включаю свет и делаю попытку рассадить детей по местам.
— А мы больше не будем лепить, — заявляет Арам и запускает пластилиновый шарик в потолок. — Мы хотим беситься.
— Собирайтесь, ребята, — говорю не своим голосом.
Меня подменили. Я стала злой. Злой от бессилия. Злостью не удержать детей в повиновении. Но разве когда-нибудь я хотела подчинить себе детей?
Дети с радостью уходят с урока. Самого дрянного урока в моей жизни.
Гномье царство
Бабушка Ляля победно шествует по коридору. Она наметила жертвы и выжидает удобный момент для их заклания. Кто не нужен ее Риточке — в первую очередь, уж слишком строптивая «лепка» и грязная «живопись». По Лялиной инициативе уже введена и функционирует «подготовка к школе». Учительница из английской спецшколы учит малышей сидеть, не шевелясь, по сорок минут, отвечать на вопрос «по поднятию руки» и прочим дисциплинарным премудростям. Родители это приветствуют. Осуществляется их мечта — приучение детей к порядку. Что за этим последует, как скажется рабское это послушание потом, никого не волнует. Нужно, чтобы дети «слушались». Класс живописи аннулирован. Мольберты убраны. Теперь здесь учатся сидеть неподвижно и отвечать на вопросы «по поднятию руки».
Нас еще не выселили. Так что в последний урок перед Новым годом мы устраиваем гномам новогодний праздник.
Картонный ящик из-под телевизора превращаем в жилье. Внутри обклеиваем все фольгой, и получается у гномов зеркальный дом. Наверх стелим белую бумагу. Белоснежную, ибо она означает снег в лесу, на крышу дома, покрытую бумагой, водружаем елки, пни, елочные игрушки, которые мы лепим, вешаем на ветви.
В подземном гномьем доме — кровати из пластилина, стол с тарелками и пластилиновым тортом со свечами-спичками.
Готовы и гномы. У каждого в руке — по настоящей маленькой свече. Мы зажигаем их и тушим свет.
Притихшие дети смотрят зачарованно на дело рук своих. Свечи быстро выгорают.
— Погасим? — спрашиваю.
— Не надо! Только не гасите, не губите вечную красоту! — восклицает Юта.
Улыбка освещает ее лицо, сама же Юта сейчас бродит по снежному лесу — ящику из-под телевизора.
— Я туда хочу, — ноет Катя. — Как туда попасть?
— Если бы ты была грудная, ты бы все равно не поместилась, — говорит Арам.
Приподымается на цыпочках, разводит руки в стороны, показывая Кате, что вот даже такая маленькая, а все равно не влезешь.
— Ну и что, я бы глазами гуляла, — вздыхает Катя.
— Отдельно глаза не гуляют, — возражает Арам, — ноги надо.
— Да тише вы, — сердится Юта, – в вечной красоте тихо.
— Заладила про свою красоту! — Арам поправляет колпачок на своем гноме.
У него «влюбленный» гном, так он сказал, «потому и худой. Все влюбленные худые». На самом деле ему не хватило синего пластилина на туловище, голова вышла большая, а туловище тощее. Вот и явилась «оправдательная» версия:
— Вечного ничего нет!
— Есть, есть! — протестуют. — Небо, например, море…
— Мама, — шепчет деликатная Лиза. — Я загадала желание на курице, чтобы мои родители всегда были, и вышло.
— Тогда и мои, я тоже загадала, и вышло, — присоединяется к Лизе Катя.
А Юта знай свое твердит:
— Не губите вечную красоту.
В ее серых глазах трепещут язычки пламени, она стоит перед царством, как караульный, навытяжку: пузо вперед, руки по швам.
Гномье царство, освещенное пламенем свеч, — наше последнее счастливое мгновение. Оно и впрямь прекрасно.
Даю уроки рисования!
Надеюсь, образ «вечной красоты» не покинет детей. Прототип уничтожен. Выяснилось: «лепка детям не нужна, от нее — одна грязь».
Чтобы поскорее покончить с никчемной грязью, нашу волшебную обитель завалили железной арматурой. Гномы с перерезанными животами, безголовые, безрукие лежали, погребенные под тяжестью железа. На них упала елка с игрушками. Циркачи, клоуны, фокусники повергнуты в прах — их сшибли с проволоки, теперь они валялись на пыльных гранях будущей какой-то модели, ее детали были поставлены на рисунки, их сняли со стен и бросили на стол и на пол. «Дача в Коломне» сгорбилась под радиоаппаратурой, скрежетали разорванные карусели, стонали шестиногие кошки. За что нас та