Растерянный машинист топтался на месте.
— Надо бы, надо оттащить хоть малость, — соглашался он. — Но не имею полного права.
— Не имеет, — подтверждал главный кондуктор.
— Жезла не дали, — пояснил машинист.
— Сбегать на станцию? Дети же!.. — твердил главный.
В этот момент бенгальским огнем взметнулась где-то на путях бомба. Ярким красным огнем вспыхнули стекла пассажирских вагонов.
— Ох, сыпанет рядом — и взлетим же!.. — прокричал не сходивший с паровоза помощник машиниста.
Позже Аркадий Павлович никому не смог бы объяснить, откуда у него тогда взялась решительность.
— Беру ответственность на себя, — четко проговорил он. — Двинем до первого обходчика, оттуда позвоним. В опасности сейчас не один наш эшелон — вся станция.
Машинист взглянул на кондуктора. Тот неуверенно пожал плечами — дескать, «что я могу?».
— Беги в степь, — обернувшись к вожатому, продолжал взявший на себя командование администратор. — Возвращаться по паровозному гудку. Три раза по три… Идите на гудок.
Будто бы даже счастливый причастием к событиям, парнишка по-военному вытянулся, выпалил: «Есть!» — и немедленно исчез, нырнув под вагоны. Главный махнул рукой, побежал в хвост состава. Когда поднялись в будку, машинист еще какой-то момент мялся в нерешительности, потом с отчаянием бросил: «А, была не была!» — и взялся за реверс.
Ехали молча, не глядя друг на друга. Машинист и его помощник — будто целиком занятые ходом поезда, Аркадий Павлович — уставившись взглядом в черный от угольной пыли пол будки. Они понимали, что совершали беззаконие, и убеждали себя в правоте свершенного.
Минут через десять состав затормозил у едва различимого в ночи домика обходчика. К паровозу подскочил юркий мужичонка в сплюснутой к носу кожаной фуражке, осветив свое лицо тусклым фонарем, мигая глазами, старался понять, что это за поезд и почему он тут встал.
Вместе с появившимся здесь же главным кондуктором Аркадий Павлович пошел в домик за линией. Свет электрической лампочки ударил в глаза, как только отворилась дверь в помещение. На стене в нервном звонке бился телефон. Лишь только обходчик снял трубку, услышал:
— Алло, семьсот тринадцатый?! Товаро-пассажирский прошел мимо вас?
— Тут они. Тут встали, — перепуганно отвечал обходчик. — Тут, на километре… Порожние, видать, пассажирские-то. Здесь у меня бригада, чи кто…
— Кто там у тебя? — зло спросил человек в трубке. — Они же без жезла ушли. Кто там есть?
— Скажите, начальник эшелона.
Это было чистейшей авантюрой, но опытный администратор знал — бывали случаи, когда дело спасала только авантюра, и он решился на нее.
— Ну-ка дайте ему трубку, — послышалось в телефоне.
— Да-да! Слушаю, — с поразившей главного собранностью проговорил самозваный начальник.
— Кто это? Кто вы?
— Я, — Аркадий Павлович назвал свою фамилию. — Везу особый груз в Ленинград. Приказал двинуться ввиду угрозы взрыва вагонов с толом.
— Кто вам дал на это право? — вне себя закричал человек с железнодорожного узла. — Кто дал его машинисту?! Он ушел без жезла.
— Машинист не виноват, — сухо продолжал Аркадий Павлович. — Я заставил его, пригрозил оружием. Полагаю, я был прав. Два вагона с толом, дети…
Он видел, как вытянулось лицо у главного. Обходчик замер, сложив руки по швам. В телефоне молчали. Громким показалось тиканье старых ходиков на стене. Потом трубка ожила. Тот же голос, что прежде, заявил:
— Никаких оправданий. Пойдете под трибунал. Слышите?
— Слышу. Пойду… Что делать теперь?
— Вы с пассажирами? — уже как-то спокойнее запросили со станции.
— Пассажиров собирают. Дети и женщины были отправлены мной в степь.
— Передайте машинисту — дрезина привезет жезл. Будете следовать до Чубарки. С машинистом там разберутся. Там ответите за все.
Разговор оборвался. Через несколько минут во тьме ночи трижды по три раза просигналил паровоз.
Когда с вернувшимися из степи пассажирами поезд удалялся от домика обходчика, вдали виделось зарево пожара над покинутым час назад железнодорожным узлом.
Как ни удивительно, но никто в Чубарке Аркадия Павловича не задержал и под трибунал не отдал.
Медленно продвигаясь на северо-восток, он уже привык к тому, что никому не было дела до его груза на станциях, через которые шли платформы с танками, наивно прикрытые ветками с засохшей листвой. Не до него становилось, когда спешили отправить в тыл санитарные поезда.
Приходилось проводить ночи на твердых скамьях в залах ожидания и на открытом перроне. Он тащился со своими пульманами уже дольше недели, не преодолев, кажется, и трети пути.
«Станция Ленинград» — было размашисто написано мелом на каждом из трех вагонов. Но и гордое имя города, вызывавшее у всех уважение, делу помогало мало. Каждый день слышалось: «Отправим, ждите». И он ждал, смиряясь с тем, что, опережая, шли поезда с государственным грузом, вывозимым оттуда, где ему грозила опасность.
На одном из попутных станционных базаров он продал новое, сшитое лишь к весне, габардиновое пальто. Деньги кончились. Надежды на получение где-нибудь перевода не оставалось.
Ранним утром, стоя в толпе ожидавших посадки на поезд к востоку, он из вокзального репродуктора услышал голос Сталина.
— Граждане Советского Союза, братья и сестры, — начал Сталин свою взволнованную речь. Он говорил, что враг неумолим и борьба предстоит жестокая. Требовал, чтобы там, куда вступят захватчики, не оставалось ничего. Призывал уничтожать на их пути мосты, разрушать заводы, взрывать электростанции…
Голос Сталина, произносившего речь с резким грузинским акцентом, звучал глухо. В репродукторе слышалось, как булькала наливаемая в стакан вода и как позвякивал стакан, ударяясь о горло графина.
Ленинградский администратор, спасающий вагоны с декорациями и костюмами, припомнил исполинскую плотину — радость первых пятилеток. С театральной бригадой он побывал там, когда заканчивалась стройка. Теперь, содрогнувшись, он представил себе, как рушатся гигантские бетонные сооружения. Что значили его три вагона в сравнении со всем, что сейчас гибло?!
Временами он приходил к мысли бросить все и пробираться домой самому. Или нет, лучше пойти в ближайший военкомат. Пусть пошлют на фронт, кем хотят. Он еще не стар и может быть полезен. Он видел убитых при обстреле. Встречал по пути и холмики свежих могил рядом с железнодорожной насыпью. Что же, ведь он мог сложить голову и в окопах под Гродно еще в шестнадцатом, когда в шинели не по росту прибыл туда с маршевой ротой. Могло быть, что выжил бы и теперь, в этой войне… Но, вернувшись, что бы он тогда сказал своим товарищам, которые ждут его и надеются?.. Как бы смотрел им в глаза?.. В силах ли был бы скрыть свое дезертирство?.. Да, конечно же, дезертирство и ничто иное, пока целы его запломбированные вагоны, пока не угодила в них вражеская бомба и не запылали они огнем. Нет, он не может, не имеет права оставить их… И, после очередной неудачной попытки продвинуть груз дальше, он возвращался на тормозною площадку отчаявшийся, уже ни на что не надеявшийся. Но проходило немного времени, и Аркадий Павлович, презрев малодушие, возобновлял атаки на станционных начальников с утроенными энергией и настойчивостью.
Так он докатил свои пульманы до крупного областного центра, еще находившегося в тылу, и уже третьи сутки дожидался здесь дальнейшего продвижения.
На второй день вынужденного бездействия, когда о театральном грузе на станции будто и вовсе все забыли, Аркадий Павлович отправился в город. Он решил еще раз попытаться позвонить в Ленинград.
После долгого ожидания, как это ни было невероятно, его соединили с театром. Беспокойство, которое испытывал Аркадий Павлович, держа в руках трубку, оказалось не напрасным. Ни один из названных номеров не отвечал. Про телефон в его квартире сказали: «Не работает». Кое-как удалось уговорить соединить с управлением театров. И тут наконец в Ленинграде подняли трубку. Там, кажется, не сразу поверили, что это звонит он.
— Вы в самом деле говорите оттуда? И вы там с вагонами? Они целы?..
— Да, да! Все пока в сохранности, — прокричал Аркадий Павлович. — В театре никто не отвечает. Ни один телефон.
— И не могут ответить. Ваш театр выехал.
— Что? Куда выехал?
Торопливо, чтобы успеть все сказать, надрывавшийся издалека голос объяснил, что коллектив театра эвакуирован в глубокий тыл. Где именно расположится театр, укажут из Москвы только в дороге. Куда везти декорации, можно будет узнать позже, через Москву.
Он не сразу понял, спросил:
— Как же они поехали, с чем?.. Что там у вас в Ленинграде?
— Выехали налегке. Собрались срочно… У нас пока все в порядке, — говоривший явно бодрился. — Кончаются белые ночи. Дождей нет… Жарко. Желаем вам…
Разговор прервался. Послушав еще с десяток секунд, главный администратор оставившего Ленинград театра положил трубку.
Он вышел из душной кабины и присел на скамью среди ожидающих переговоров.
Что же было делать? Что он еще мог?
Бывают в жизни обстоятельства, которые так круто поворачивают колесо событий, что не остается ничего другого, как только безропотно им подчиниться.. Именно такое и произошло ночью.
Он был разбужен стрелочником, в доме которого ночевал.
До сих пор сравнительно спокойный ритм станции в эти часы был нарушен. Туда и обратно, в одиночку и с несколькими вагонами на прицепе пробегали паровозы. Слышались беспрерывные приказы диспетчера. Вдоль платформы катили тележки с какими-то ящиками. Шла срочная погрузка в вагоны. Свистели сцепщики, сигналили локомотивы, лязгали буфера. С вещами и без вещей спешили на посадку военные и штатские. Один за другим со станции уходили пассажирские и товарные составы. Прибывавшие не задерживались ни на минуту. Аркадий Павлович едва нашел свои пульманы прицепленными к какому-то служебному вагону, за одним из окон которого с задернутой шторой угадывался свет зажженной лампы. Лишь только проводник театрального груза успел взобраться на площадку, поезд тронулся и, развивая скорость, стал выбираться из путаницы станционных путей.