— Ну и старый сухарь, видали? И зачем только живет на свете такой тип? Другим чтобы скучней было, что ли?
Я не ответил Ивану. Углевич вернулся с третьей кружкой и вновь зарядил ложечку чаем. Видно, он был отчаянный чаевник, а это являлось уже человеческой слабостью и в какой-то мере примиряло меня с ним. Напившись чаю, он аккуратно собрал все свои пакеты и баночки и снова сложил их в тумбочку. Потом вынул из портфеля пачку почтовой бумаги и, подойдя к столу, спросил:
— Вы, наверное, спать хотите? Свет вам помешает? Я хотел письмо написать. Такая уж привычка — через день пишу.
Я сказал, что свет мне не мешает и что спать я еще не собираюсь. Он кивнул головой и уселся за стол.
— Внучкам, — сказал он как-то виновато, словно извиняясь за то, что собирался написать письмо. — Две внучки. У нас живут обе. — И глухо добавил: — У дочери семейная жизнь не очень удачно сложилась…
Больше он не сказал ни слова, склонился над бумагой. В комнате стало тихо. Только неунимающийся ветер посвистывал за темным окном.
Через несколько минут я взглянул на Углевича. Он был неузнаваем. Мелкие морщинки на его лице словно разгладились. Губы застыли в мечтательной и доброй улыбке. Теперь он ничего не замечал вокруг. Его светлые глаза блестели, словно их покрыла влага. Казалось, он видит перед собой не почтовый лист бумаги, а что-то далекое, но близкое и дорогое только ему. Я осторожно прошелся по комнате и вдруг увидел: Углевич не писал — он рисовал на бумаге. В правом углу на листке был нарисован домик. Точь-в-точь такой, как тот, в котором мы остановились. Пониже бежала собака с задранным хвостом, а на краю листка дрались два петуха. Нарисовано все это было наивно, но, однако, похоже и снабжено какими-то подписями.
Я отошел к своей койке. В это время в наружную дверь громко постучали. Лицо Углевича приняло обычное суровое выражение. Он сложил листок.
— Иду-у, иду-у… Кто там? — певуче протянула хозяйка.
Потом загремел засов и скрипнула дверь. Послышался топот сапог и басовитый мужской голос. Приезжий, вероятно, был знаком хозяйке, потому что они долго переговаривались о чем-то в сенях. Наконец в комнату, сбивая на ходу капли с картуза, решительно шагнул ширококостный, начинающий тучнеть человек лет сорока с небольшим, с красным от ветра лицом. На нем было брезентовое полупальто, из-под которого виднелись гимнастерка и заправленные в яловые сапоги брюки.
— Здравствуйте всем! — весело приветствовал нас вошедший, обведя взглядом помещение. — Будто никого не побудил, а то виноват…
Он скинул полупальто, под которым на ремне, по-военному, висела кожаная полевая сумка, легко обличавшая в вошедшем снабженца или заготовителя, приблизился к столу и, потирая руки, произнес:
— Ну и погодка. Будь она неладна, степь широкая…
Внезапно взгляд его быстрых глаз остановился на лице ревизора и застыл на нем. Вошедший как-то весь подался вперед, словно не веря своим глазам, а затем нерешительно и выспрашивающе протянул:
— Не товарищ ли старший лейтенант Углевич?
Наступила пауза. Иван захлопнул книгу. Углевич поднялся, внимательно вглядываясь в вошедшего. В глазах ревизора было написано недоумение. Затем в них мелькнула догадка. Видно, он вспомнил что-то давнее, связанное с судьбой стоявшего перед ним человека. Лицо внезапно просветлело, на губах дрогнула неожиданная улыбка.
— Если не ошибаюсь, Мачехин?.. — медленно проговорил он.
— Он самый… Вот привелось когда встретиться… Откуда же вы в наши края? Вот так свидание!
— Да вот по делам, по делам, — как-то смущенно пробурчал Углевич.
Я думал, что они кинутся сейчас друг другу в объятия, но они только обменялись рукопожатием.
— Фу ты, сколько же укатило с тех пор, — вздохнул Мачехин. Он стал загибать пальцы: — Сорок второй, третий… Скоро полтора десятка наберется.
— Где же сейчас? — спросил Углевич.
— В ОРСе, по снабжению новых совхозов работаю.
— Достается, наверное?
Я заметил, что Углевич нарочно избегает прямого обращения, видно не зная, как называть Мачехина — на вы или на ты.
— Ничего, трудимся, — ответил тот.
Немного помолчали.
Я понял: их охватило то знакомое, странное чувство, какое охватывает при встрече школьных друзей или товарищей по полку. Казалось, при свидании надо было бы столько сказать… Но вот желанная встреча состоялась, а говорить почему-то не о чем.
— Вы, что же, наверное, все по финансовой части?
— Да. Ревизую.
— О как! — Мачехин даже присвистнул. — Ну, вам не привыкать. Кой-кому, наверное, крепко достается?
— Теперь куда же? — не ответив, продолжал Углевич.
— В совхоз. Тут семьдесят километров. Расстояния у нас такие, не украинские. Сегодня хотел кое-что доставить, да не вышло. Завтра, думаю, если успею.
— Трудно со здешними дорогами?
— Не больно легко. — Мачехин помолчал, а затем задал классический вопрос всех старых школьных и фронтовых товарищей: — Наших никого не встречали?
— Нет. Я ведь потом на Четвертый Украинский попал.
— Да-а, есть что вспомнить, — протянул Мачехин.
— Бойцы вспоминали… — произнес со своего места Иван.
Но Углевича, видно, не очень занимали фронтовые воспоминания, и разговора по душам не получилось. Мачехин еще поинтересовался, не собирается ли Углевич на пенсию, и, получив отрицательный ответ, вдруг спросил:
— Вам куда завтра?
Тот назвал место, куда ему следовало попасть.
— Что же, сумею подбросить, — кивнул головой Мачехин. — Деньком кончу все свои дела. К вечеру, думаю, доставлю вас.
— К вечеру? — озабоченно переспросил Углевич. — Вот товарищу днем обещали машину. Или я уж на попутной доберусь.
— Попутные здесь на Герасимовское редко, — объяснил Мачехин.
Углевич расстегнул китель, под которым оказался тонкий серый свитер, уселся на кровать и принялся снимать ботинки без шнурков, с хвостиками, какие носят военные.
— Будем спать, — сказал он.
Время приближалось к часу ночи. Мы разделись и легли на свои койки. Прошлепав босиком к двери, Иван загасил свет. Я лежал во тьме, глядя на чуть светящееся окно, за которым все шел дождь, и думал о том, что даже встреча ревизора с Мачехиным не дала мне понять, что за человек Углевич.
Кажется, никто из нас не успел еще закрыть глаза, как у дома для приезжих остановилась машина. Остановившись, шофер не выключил мотора, и грузовик гремел под окнами, лихорадочно сотрясая стекла нашего дома. С улицы постучали. Опять загремел засов, и в сенях послышался приглушенный мужской голос. Человек спрашивал о чем-то хозяйку. Потом в комнату вошли люди. Хозяйка зажгла свет, и мы увидели здоровенного парня в промасленном ватнике, с коричневым, небритым, словно закопченным лицом и такими же руками. Он был в старой солдатской шапке, на которой еще темнело пятно от снятой звездочки.
— Извиняюсь, товарищи, — проговорил шофер. — Сиволобова Матвея Карповича с Заготзерна тут нету?
Мачехин посмотрел в мою сторону, вероятно думая, уж не я ли Сиволобов, которого ищут.
Шофер медлил уходить. Досадливо почесал затылок:
— Скажи, куда мог запропаститься? Сам нынче домой собирался. Велел непременно заехать. Значит, нету?
Я смотрел на парня и думал: до чего же беспокойная и бродяжная профессия — грузовые шоферы.
Парень, нарушивший наш покой, был, по-видимому, человек деликатный. На прощание он даже приподнял свою шапку над темными, давно не стриженными волосами и уже было потянулся к выключателю, чтобы погасить свет, как вдруг Углевич спросил:
— Вы сейчас куда едете, товарищ?
— Герасимовский район.
Углевич сел на койке:
— А само Герасимовское не будете проезжать?
— Да как же его объедешь? — улыбнулся шофер наивной неосведомленности приезжего.
— Значит, будете?
— Через него и поедем.
— Сейчас, сразу?
— Да когда же?!
— Сколько дотуда?
— Как поедем… — Шофер посмотрел в окно, за которым гремел грузовик. — Дорога-то сегодня… Ну да ничего, у меня цепи… Часа не больше как через три будем.
— Можно, я с вами? — спросил Углевич и резким движением спустил на пол худые ноги в голубых трикотажных кальсонах.
— Чего же… — неуверенно проговорил шофер. — Только у меня в кабине женщина с ребенком. Жена нашего помтеха автоколонны. Из больницы едет.
— Ничего. У меня дождевик, — твердо сказал Углевич.
Он уже натянул брюки и теперь энергично всовывал ноги в ботинки с резинками. В этот миг порыв ветра с новой силой ударил в окна дома, и стекла ответили ему дружным дребезжанием.
— Да куда же это вы, на такую ночь глядя, товарищ Углевич? — оторопел Мачехин. — Или, думаете, днем мы вас не довезем?
Иван скинул с головы одеяло и, как на чудо, смотрел на ревизора.
— День еще когда будет, — говорил тот, торопливо впихивая в портфель пакеты и коробки, вынутые из тумбочки. — А я уже утром буду там.
«И охота вам, действительно…» — хотелось сказать мне, но, вспомнив недавние колючие ответы ревизора, я промолчал.
Меж тем Углевич, уже надевший плащ, оглядывал койку и тумбочку, проверяя, не забыл ли он чего впопыхах.
Шофер терпеливо поджидал ревизора, наблюдая за ним с любопытством и даже с какой-то радостью.
Уже в дверях Углевич поклонился нам, на прощание забавно мотнув капюшоном.
— Ну, так. Желаю всего хорошего.
Они ушли. За окнами несколько раз взревел грузовик, лязгнули рычаги сцепления, прощально продребезжали стекла, и все стихло.
— Ну и тип, вот служба, — рассмеялся вдруг в темноте Иван. — Ну не чудак ли, в такую ночь в кузове поперся, лишь бы пораньше за бумаги засесть! Будто не успеет?!
Сетка на койке под Мачехиным скрипнула, чиркнула спичка.
— Ну, скажи, пожалуйста! — внезапно воскликнул он. — Кто бы мог подумать? И годы не умаяли, таким же остался.
— Воевали с ним, значит? — спросил я.
— Да так, — неуверенно ответил мой сосед.
— Кем же он служил?
— Начфином.
Собственно говоря, я мог и не спрашивать об этом Мачехина. Мне было ясно: Углевич — типичный начфин военного времени, буквоед и придир