к улыбке. На лице читалась радость. Довольна женщина, что жизнь ее так ладно обернулась.
Годы словно не касались Марии. Видывал я их в ту пору. Взглянешь вверх — та же, что и десяток лет назад, ласточка, и тот же бурный прием публики.
Правда, можно было заметить и другое.
Прежде, в ту минуту, когда заканчивался номер и Мария, раскланиваясь, прощалась со зрителями, Серж оказывался чуть поодаль. Он как бы старался подчеркнуть, что все дело в искусстве его партнерши. Ну, к примеру, как в балете. Теперь было иначе. Валентин оставался рядом с Марией. Впрочем, может быть, и законно. Ведь сейчас они одинаково заслуживали признания и делили успех поровну. Не тот опытный мастер с юной гимнасткой, а молодая достойная пара.
Но, если уж рассказывать все до конца, должен признаться, что-то тут во мне переломилось. Теперь не спешил я в зал, как делал это всегда раньше, чтобы посмотреть на полет Донатовых. Ничего как будто не изменилось, и Мария так же завораживала сидящих в рядах. И все-таки… Не спрашивайте, в чем тут было дело, я и сам того не смогу объяснить, но случалось — не видел их номера по нескольку представлений подряд и не жалел о том.
Но и жизнь-то ведь шла.
У Марии появился ребенок. Пока она готовилась рожать и потом кормила, Валентин работал в воздухе один. Говорили, получалось малоинтересно. Что делать? Не бездельничать же ему без жены. Ну, а затем, конечно, снова выступали вместе, и преотлично. Когда малыш подрос, стали его возить с собой, как это у наших заведено.
Казалось, что Мария вечно будет неизменной. Встречаются ведь великие артистки, которых щадят годы.
Да, казалось. Но такое бывает редко. Догадываетесь, наверно, не произошло чуда и тут.
Настало время, и, пожалуй, раньше, чем того ожидали. Валентин поторопил время, что ли. Словом, он явился всему причиной. Кто знает, может быть, ему было и виднее. Он же только что достиг высокого мастерства. Был в самой форме. Ему хотелось еще поработать лет десять, а то и дольше. Для ловитора он годился надолго. Ну, а Мария? Много ли времени публика могла верить в ее молодость?
Егор Янович снова взглянул в мою сторону, будто заинтересовался, каково мое мнение, и, убедившись, что я хочу лишь слушать, продолжал:
— Нет, публика, особенно нынешняя, не дура. Провести ее дело напрасное. Публика все видит и свой суд имеет.
Был у меня знакомый. Башковитый человек, из любопытных типов. Пересмешник. Как-то он мне сказал: «Уходить всегда надо в зените». Это в том смысле, что не следует дожидаться, когда другие увидят, что ты уже не тот. Неизвестно мне, что за разговор был у Вальки с Марией. Не знаю я, как он убеждал ее в том, что еще недолго, и ей придется покинуть воздух, и что лучше это сделать, не дожидаясь ничьих состраданий. Жестоко, понятно, но ведь прав был, ничего не скажешь.
Я не знаю, что делалось в душе Марии. Рассказывали — она как-то сразу потускнела. Еще бы! Какой артист не играл свой последний спектакль без горечи в сердце? Но ведь Мария была неглупой. С мужем согласилась, чтобы сохранить номер еще на годы. Я ее в те дни не встречал, но наши говорили — оставалась все той же. Правда, сделалась задумчивой. Порой не сразу отвечала, когда о чем-нибудь спрашивали. Нечему удивляться. Не могла она пережить легко свой уход. Ведь для нее это… как бы получше сказать?.. Она ведь сделалась как птица, у которой обрезали крылья, и о небе она может только вспоминать.
Так оно или нет, но Мария покинула манеж.
А Валентин? Валентин подобрал себе новую партнершу, фигуристую девчонку из недавно окончивших московское училище. Та, разумеется, с легким сердцем оставила четверку воздушниц, в которой до тех пор работала. Хорошенькая была девица. Впрочем, почему была? Она и сейчас еще хоть куда!
Смирилась Мария, с новым положением. Смирилась, что тут поделаешь. Это же цирк!.. Готовили Эльвиру — так будто ее звали, ту девушку, — они вдвоем. Нужно было, чтобы достойно вышла на публику. Мария передавала ей свой опыт и умение. Припомнила, как готовил ее Серж, и старалась учить свою замену, как когда-то Серж учил ее.
Ну что ж, теперь молодые хваткие. Они ведь приходят к нам с цирковой школой. Не мы — прежние самоучки на манеже. Скоро и Эльвира крутила в воздухе штопор и делала прочее. И ее эффектно, будто ненароком, ловил в воздухе Валентин. Снова были и смелый полет, и трюки, заставлявшие ахать весь цирк. Номер Донатовых продолжал жить и вторично омолодился…
Нам с Егором Яновичем пора было покидать зал. За раскрытым форгангом засветился уходящий к конюшням коридор. Цирк за кулисами начинал оживать. По коридору молодые джигиты, пока одетые по-будничному, прогуливали своих еще не оседланных коней. Мерно поцокивали копыта по бетонному полу. Где-то в глубине помещения визгливо пролаяли собачки и умолкли. Егор Янович молчал, а мне не хотелось мешать его мыслям и спрашивать, что было в дальнейшем. А что, собственно, могло быть? Но я почему-то был уверен — рассказ не окончен. И не ошибся.
Старик осведомился, который час, хотя и сам о том мог легко догадаться. Он, вероятно, никуда не спешил. И спросил, видно так, для порядка.
— Да, — сказал он, помолчав, — многое переменилось с тех пор, как я впервые попал сюда. Помните ли этот цирк, когда вот там, у барьера, были ложи? Не помните? Да оно и понятно… Давно было. И наша жизнь циркачей-кочевников с тех пор изменилась. Марию и Валентина я в последний раз встретил в Москве. Они там уже жили на постоянной квартире. К тому времени я на манеже уже не работал. Получал пенсию. Но я цирка не оставлял. Разве может оставить цирк тот, кто отдал ему полвека? Мы, старики арены, если и ничего там не делаем, все равно ходим в цирк до последнего своего дня. Вот, видите, хожу и я. Тянет иногда и поворчать, но сдерживаюсь. У молодежи свои порядки. Мы им не академия.
Мимо цирковой афиши мне не пройти. Давно исчезли с них различные звенящие «2 — Ругби — 2», «Три Маноллио», «Железные капитаны» и всякие Жаки и Аннет. Наверное, это хорошо, что теперь в программах стояли простые фамилии: Зайцевы и Семеновы, привычные имена Тамара, Василий, Наталья… Сейчас, рассказывают, артисты на Западе называют себя в цирке на русский лад Ивановыми и Кузнецовыми — мода! Что же, возможно, где-нибудь в Марселе и Мадриде это звучит так же загадочно, как у нас звучали итальянские имена? Само собой решилось — не в именной цветистости дело. Конечно, это так. Но знаете, что я вам скажу: цирковая афиша перестала быть притягивающей и немножко таинственной, что ли.
Но это уже иной вопрос. Раз вы интересуетесь Марией, доскажу вам.
Лет пять, пожалуй, назад или меньше в Москве на афишном щите увидел я — стояло в цирковой программе: «Мария и Валентин Донатовы — воздушный полет».
Глазам своим, представьте, не поверил. Неужели Мария вернулась под купол? Может ли быть?.. Но ведь случается всякое. Она такая артистка!
Вечером я пробрался в старый цирк на Цветном и сидел на служебном месте. Меня еще, понимаете, помнят, и попасть на представление не составило особого труда.
Так вот, сижу в публике и жду выхода Донатовых. Как чуда какого-то жду. Настала та минута. Шпрех объявил номер. Затухли верхние лампы, заиграла давно знакомая их музыка — вроде позывных. Серж в музыке толк понимал. Ну, так. Два прожектора скрестились у форганга, и вырвали из тьмы гимнастку в легкой накидке, и повели ее к распахнутым створкам барьера. Она шла, знакомо ступая на носки и сбрасывая на ходу накидку, которую подхватывал униформист. Вот уже приближалась к спущенной сверху веревочной лестнице. Я сидел в десятом ряду и что было сил вглядывался в лицо артистки. Мы, старики, дальнозорки. Не потребовалось и полминуты, чтобы увидеть… Нет, это была не Мария. Еще несколько секунд, и я не сомневался — в центре арены стояла та самая Эльвира… Я узнал ее, хоть раньше видел всего два-три раза, и то на репетициях. Узнал, несмотря на то, что волосы ее теперь отливали тем же медно-красным цветом и так же, как у Марии, они были схвачены на голове обручем со сверкающими на лбу камешками. Может быть, тем самым обручем, который носила Мария.
Не сумею вам передать, что за чувство тогда охватило меня. То ли отлегло от сердца — могла ли разве она еще работать в воздухе? — то ли, наоборот, внутри что-то горестно сжалось. Меж тем гимнастка уже взбиралась по лестнице, которую снизу натягивал униформист. За ней, которая теперь звалась Марией, устремился вверх Валентин, такой же ладный, как раньше, но словно какой-то более в себе уверенный. Затем начался номер.
Все в том, что делалось под куполом, было мне знакомо до деталей. И раскачка ловитора, и его негромкое «ап!», и полет партнерши со сложнейшими пируэтами в воздухе, и ловкость Валентина, успевшего ее подхватить тогда, когда всем сидящим в зале казалось, это сделать уже невозможно. Да, все будто бы оставалось таким же, как бывало раньше. Номер их отличался красотой и дерзостью. И все-таки… Скажу по совести. Это было совсем, совсем не то. Наверху виделась работа. Именно работа. Умелая и рискованная. А душа?.. Нет, души не было и в помине. Нет, чудо не состоялось.
Егор Янович, конечно, и сам не заметил, что вдруг перешел на какой-то возвышенный стиль. Я понимал, он в эти минуты был весь там, в прошлом, казавшемся ему единственно прекрасным.
— Может быть, запоздало, но вот тогда я понял окончательно, что то, что в цирке называют работой, какой бы трудной и опасной она ни была, настоящим искусством становится, лишь когда на манеже или в воздухе происходит озарение, что ли, которое ни на минуту нельзя спутать ни с какими самыми невероятными трюками.
Тут только я, старый цирковой пентюх, догадался, зачем Валентин назвал молодую партнершу Марией. Зачем велел выкрасить в тот же цвет волосы, научил похоже выходить на манеж и так же по-Машиному улыбаться публике. Подражанием всему, что делала Мария, он надеялся сохранить невозвратимое очарование Марии. Пытался добиться успеха у тех, кто много слышал о Донатовых, но никогда их не видел, а возможно, и у тех, кто не очень-то памятлив и, когда-то посмотрев их номер, по простодушию поверит, что перед ними та же артистка.