Нет, Валентин ошибался. Никто не мог подменить собой Марию. Не помогало ни внешнее сходство, ни повторенные жесты. Разве можно повторить истинный талант?! Никогда.
Как это вам сказали: она была легендой. А нынешний номер Донатовых — лишь воспоминание о нем.
Что же еще? Старые товарищи передавали мне, что Мария по-прежнему живет с Валентином. Он не оставил семью, чего многие, знавшие его, ожидали. Из долгих поездок возвращается в квартиру, где ждут тепло и уют. Растут у них дети. Двое, мальчик и девочка. Мария говорит, что ни за что не хочет их видеть артистами цирка. В гастроли и по нашей стране она с Валентином не ездит. Он будто и не настаивает на том. Почему? Кто его знает!
Рассказывают, что, когда Валентин с партнершей возвращаются в Москву и проводят там дневные репетиции, Мария приходит в цирк и садится в пустом зале. Поставив у ног хозяйственную сумку, она, подняв голову, смотрит туда, где в неярком свете дежурных лампочек Валентин не спеша повторяет трюки с той, кому Мария отдала свою славу и вообще все, вплоть до собственного имени. Кто может распознать, о чем она думает в эти моменты. Вспоминает прошедшие дни, когда там, под куполом, в ослепительном свете прожекторов, чувствовала тысячи устремленных на нее глаз и слышала бурю аплодисментов? А может быть, наблюдая репетицию, попросту молит судьбу, чтобы та хранила ей раскачивающегося на своей ловиторке мужа?
— Ну, а Серж Донатов, что с ним? Жив он, где находится? Так ничего и не слышали о нем? — спросил я.
Егор Янович, чуть помолчав, продолжал:
— Что сейчас с ним, с Сержем? Точно ответить затрудняюсь. Слышал я, готовил он акробатов-любителей во Дворце культуры какого-то прославленного гиганта индустрии. На Урале или в Сибири, не помню. Говорили, что ребята его не раз занимали призовые места.
Ну и вот еще: как-то будто видели его на представлении, в котором были заняты Валентин со своей партнершей. Старые служители цирка узнали его. Но за кулисы Серж не зашел и впечатлением о виденной программе ни с кем не поделился.
Да, так. Говорите — легенда? Возможно, обыкновенная цирковая история.
Егор Янович умолк окончательно и развел руками, как бы добавив: «Вот все, что я вам могу рассказать». Мне не о чем было больше расспрашивать. И в самом деле, это была одна из цирковых историй, которыми полна жизнь этих смелых и простых людей. Впрочем, может быть, история и не совсем обыкновенная.
Свет в зале усилился. Появились билетерши и стали снимать с кресел полотняные чехлы. Цирк готовили к представлению.
Я поблагодарил старого друга. Мне пора было домой. Егор Янович пошел в проход за кулисы. Я знал, сейчас он поднимется на второй этаж, где находятся гримерные артистов, которые будут работать сегодня вечером. Он зайдет к кому-нибудь из своих молодых товарищей и просидит там до начала пролога, чтобы потом занять свое постоянное место в проходе недалеко от барьера. Славный старик! Не верится, что его здесь когда-нибудь не будет.
МИШЕЛЬ ПАНТЕЛЕИЧ И ЕГО ВНУК
То, о чем здесь пойдет речь, я услышал за границей.
В далекой чужой стране мне посчастливилось встретить друга-артиста, с которым дома мы живем на одной улице, а видимся до обидного редко. Секрет тут в том, что знакомый мой постоянно в отъезде и бывает в нашем городе не каждый год.
До чего же я обрадовался, когда, вынырнув из подземелья метро зарубежной столицы, был остановлен плакатным изображением своего друга.
Выглядывая из-за занавеса — в цирке его называют форгангом. — длинноволосый клоун с синими зрачками-точками и красным шариком носа, добродушной улыбкой зазывал прохожих на представления прибывшего сюда Московского цирка.
Тот, кому приходилось надолго уезжать из родных мест, знает, что за праздник повстречать на чужбине невесть как туда попавшего соседа или попросту земляка. Что уж говорить о свидании со славным товарищем!
Словом, торжеству моему не было границ. Я решил навестить его — вот удивится! — в тот же вечер. Пройду, полагал, со служебного входа — пропуском мне будет русский язык. Как-нибудь доберусь до своего приятеля.
Но по мере того как вечером я приближался к самому большому в той столице спортивному залу, все больше охватывали меня сомнения. Попаду ли? Я слышал — за билетами на представление москвичей выстаивали ночи. Говорили, что у входа в зал дежурят полицейские.
Над крышей здания, похожего на освещенный изнутри гигантский аквариум, в осеннем небе летел огненный всадник. «Цирк — Москва — Цирк» — горела надпись. Внушительное сооружение из стекла и бетона временами будто вздрагивало от взрывов аплодисментов.
Мне повезло. Вблизи служебного входа по плитам площадки прогуливал свою поджарую лошадь джигит в красной черкеске. Он нисколько не удивился незнакомому русскому и на мой вопрос, как мне повидать друга-клоуна, ответил с легким восточным акцентом:
— Сейчас. Пройдете со мной.
Ведя коня под уздцы, джигит приоткрыл широкие двери-ворота и пропустил меня вперед.
В неуютном просторном коридоре с бетонным полом толпились артисты. Три девушки в белых трико, плотно облегающих их пружинистые тела от шеи до пят, ожидали своего выхода на публику. Рядом делал разминку обнаженный до пояса красавец гимнаст. Униформисты в расшитых золотом голубых венгерках куда-то спешили с длинным никелированным шестом. Ни на меня, ни на моего проводника никто не обратил внимания.
— Он на манеже, немного погодите, — покидая меня, показал в сторону зала молодой наездник.
Но он мог мне и не объяснять. По тому, как смехом гремел огромный зал, я догадался — на арене мой друг.
В зал не было дверей. Проем в стене, ведущий к зрителям, отделяла занавеска. Я заглянул за нее и увидел полукружие горой уходящих во тьму тесно заполненных рядов и ярко освещенный диск манежа, на котором уморительно приплясывал желтоволосый клоун.
Осмелев, я откинул занавеску, шагнул в пространство импровизированной ложи и опустился на стул позади сидящего там гладко причесанного человека в ослепительно белом воротничке. Скрестив руки, он следил за представлением.
Еще полминуты — и, позабыв о своем полулегальном положении, я громко смеялся, Да и как было не смеяться! С десяток раз я видел эту сценку и всегда хохотал до слез. Ничего тут, казалось, не было особенного, а вот поди же — как смешно. Дурашливо припрыгивая, клоун наигрывал веселый мотивчик. Одетый во фрак инспектор манежа не позволял чудаку озорничать и отбирал у него то дудочку, то маленькую гармошку. Но лишь только инспектор уходил, клоун доставал другой инструмент и принимался за свое. Из необъятного его пиджака и штанов появлялись: скрипка, флейта, труба. Инспектор терял покой и, забыв о своей важности, уже гонялся за клоуном, который и на бегу продолжал веселиться. В конце концов он глотал последний свисточек и сдавался, подняв руки. Но лишь успокоившийся инспектор, одергивая борта фрака, удалялся, клоун непонятно откуда вытаскивал тромбон. Теперь он, сумасшедше трубя, наступал на инспектора и, оглушив того, убегал с манежа под смех и грохочущие аплодисменты.
Многие из тех, кто в цирке зовется коверным, исполняли эту клоунскую сценку, но не имели в ней такого успеха, как мой друг. Он был одновременно смешон, по-мальчишески ловок и обаятельно лукав.
И здесь, в малопригодном для циркового представления спортивном зале, он покорил всех. Клоуну шумно хлопали и с нетерпением ждали его нового выхода.
Сидевший впереди человек резко повернулся ко мне. Но не самовольное мое вторжение сюда было тому причиной. Кивнув головой в глубину зала, по-русски сказал:
— Там президент. Видите? Смеется…
В сумерках рядов напротив я разглядел ложу с флагами, ниспадавшими с ее барьера. Красным, с серпом и молотом, и трехцветным — страны, где гастролировал цирк. Снежно белели манишки мужчин. Отблеском прожекторов сверкали драгоценные камни на шее супруги президента. Сидящие в ложе смеялись. Смеялся и глава республики, хорошо знакомый мне по снимкам, часто появлявшимся здесь в столичных газетах.
— Исключительно! — проговорил человек в высоком воротничке и снова повернулся к манежу.
Встретились мы, как я и ожидал. Мой друг был удивлен и счастлив. За розовым носом-картошкой и наведенными дугой бровями тепло светились серо-синие живые глаза и угадывалась его домашняя приветливая улыбка.
После представления я ждал его в комнате, превращенной в гримировочную. Со стен ухмылялся и подмигивал мне знаменитый клоун, нарисованный на плакатах с надписями на разных языках. У зеркала трельяжа теснились баночки с кремом, коробки с пудрой и гримом, флаконы с лаком и еще какими-то жидкостями. У входа высилась горка вместительных чемоданов о именем артиста на крышке и стенках.
Его куда-то позвали, как только отгремел оркестр. Он просил подождать и вернулся минут через десять. Был в заметно приподнятом настроении. Торопливо снял мешковатый пиджак и скинул свои смешные разлапистые туфли. В тельняшке с широченными полосами уселся к зеркалу, чтобы снимать грим.
Сорвав с головы желтый парик и сняв клоунский нос, повернулся ко мне, наполовину еще цирковой, а наполовину уже привычный, жизненный, и, сам будто в то не веря, сказал:
— Понимаете, представили президенту. Привели в комнату за ложей… Пожал мне руку. Сказал, что давно так не смеялся. Господа, что с ним были, хлопают… Не знал, что делать. Кланяться глупо. Благодарить с такой рожей?..
Но он был рад, хотя и пытался этого не показать, закрывая лицо ладонью, которой размазывал вазелин. Щеки и лоб его заблестели. Яркие клоунские черты уступили место обыкновенным, человеческим, ничем особо не приметным.
Он предложил мне пойти пешком, и вскоре, покинув затухшую громаду спортивного зала, мы уже неторопливо шагали к центру столицы. Конечно же, я радовался малейшей возможности поговорить с ним, когда ничто тому не мешало.
Но он шел и молчал, жадно вдыхая холодный воздух ночи. Коротко отзывался, если я начинал разговор, и снова умолкал. Потом сказал: