— Очень мало удается видеть, хотя я здесь в третий раз. Работаем по два представления в день. Почти ежедневно.
Мы приближались к центру. Где-то за спиной остался подмигивающий тысячами цветных огней, но уже затихающий луна-парк.
Трудовой народ на Западе ложится спать рано. Зато деловая жизнь начинается там чуть свет. В шесть часов тебя уже будит уличный грохот. Взглянешь в окно гостиницы и увидишь поток несущихся в обе стороны автобусов, машин, мопедов… По панелям спешат тысячи людей. Если на улице дождь, сверху видишь гусеницу из мокрых зонтиков.
А теперь залитые светом витрин тротуары были свободны. Легковые автомобили всех марок, вплотную подобравшиеся один к другому, вытягивались вдоль улиц замершей пестрой лентой. По брусчатке мостовых между дремлющих до утра машин сновали ночные такси с огнями на крышах кузовов и, тревожно сигналя, куда-то неслись полицейские пикапы.
Ночная жизнь города малолюдна. Прохожих на улице почти не было. Но, повстречайся их множество, они нам не могли бы помешать. Несмотря на популярность моего друга, вряд ли кто распознал бы знаменитого клоуна в невысоком коренастом человеке с лицом мастерового, с плоской кожаной кепкой на голове, из-под которой выглядывали начинавшие серебриться волосы.
Еще немного, и мы оказались в одном из переулков у центрального столичного рынка. Здесь не спали. К мясным лавкам с настежь открытыми двустворчатыми дверьми, басовито урча, подходили грузовики-рефрижераторы. Лязгали запоры, и свет падал на бледнеющие В вагонных просторах машин повешенные вниз уже отрубленной головой массивные туши. Могучие краснолицые грузчики в белых халатах снимали их с крюков и, лишь чуть пригнувшись, тащили на спине в помещения лавок, где многопудовые туши снова вздевали на крюки.
— Отлично работают. Смотрите, какой точный ритм. Поднял, подхватил, понес… Все рассчитано. Не мешают друг другу.
Не узнанный никем, клоун замер, любуясь работой дюжих грузчиков. Может быть, в этой картине ночного труда он увидел что-либо привлекательное для своего искусства.
— Зайдемте сюда. Ненадолго, — показал он в сторону дома напротив. — Я был тут в прошлый приезд. Интересно.
Мы перешли улицу и оказались в ночном бистро — кабачке, какие в этом городе встречались на каждом шагу.
Небольшое помещение освещали подвешенные к потолку лампы, напоминавшие старинные керосиновые. У стен с деревянными панелями теснилось несколько столиков. Напротив высилась стойка, сплошь облепленная табличками винных реклам. За ней, перед полками, уставленными бутылками, как книгами, перетирал стаканы тучный усач без пиджака, в красных подтяжках.
Все столики оставались свободными. Мы выбрали дальний и уселись друг против друга. Отсюда было хорошо видно все, что делалось в бистро. В конце стойки, возле витрины, собралось трое грузчиков. Различного роста, одинаково крутогрудые, с шеями борцов, одетые в белое, они походили на группу, высеченную из мраморной глыбы и слегка расцвеченную. Медно-красные лица со спущенными на глаза каскетками, в пальцах мясистых рук стаканчики с каким-то темным напитком. Грузчики переговаривались негромко и коротко. До нас долетали лишь отдельные, малоразборчиво брошенные слова.
Усатый хозяин принес на подносе кофе и две порции коньяка в приземистых пузатых бокалах.
— Прошу, — проговорил он, с удивительным проворством для своей массивной фигуры расставив все это перед нами, и, поклонившись, отошел.
— Артист, — оценив ловкость толстяка, отметил мой друг.
Я коснулся чашки и сразу же оторвал от нее пальцы. Заметив это, клоун улыбнулся.
— Осторожно! Кофе здесь подают огненный. Тут мастера своего дела. Посмотрите на этих тяжеловесов, — глазами он показал в сторону грузчиков. — Каждый из них по-своему артист.
— У вас все артисты, — рассмеялся я. — Это, видимо, оттого, что вы сами превосходный мастер.
Он немного подумал и ответил:
— Артист лишь тогда мастер, когда в нем не видишь артиста. Тогда он настоящий.
Я понял, он не прочь поговорить, что вообще с ним случалось не часто. Надеясь воспользоваться удачной минутой, я все же спросил:
— Вы, наверно, устали? Завтра опять работать.
— Завтра одно представление, — он поднял указательный палец. — Суббота. Здесь свои законы.
Решившись, я ринулся в атаку:
— Давно хотел вас спросить: как вы стали клоуном? С чего вообще это началось?.. Вы ведь не из цирковой семьи?
Он быстро взглянул на меня и наклонил голову. Пожалев о своей беззастенчивости, я решил, что вечер погублен. Но мой знакомый вздохнул, подвинул свой бокал к моему, слегка чокнулся и, отпив коньяка, сказал:
— Нет, отчего же… Если вы хотите… Давно это началось. Я заболел цирком с мальчишеских лет. Виновата во всем оплошность нашего деда. — Видно, что-то припоминая, он задумчиво улыбнулся. — Длинная забавная история. Нет, пожалуй, не такая уж и забавная. Знаете, моему деду не могло и сниться, что мне, клоуну, станет пожимать руку президент.
Глядя на бокал с зажатой между пальцами коротенькой ножкой, он поводил им по столу и, опять взглянув на меня, спросил:
— У вас есть время?
— Сколько хотите.
В ту ночь в маленьком ночном бистро мы засиделись запоздно. Над дверью предупредительно позвякивал колокольчик. В помещение входили грузчики и другие запоздалые люди. Недолго стояли у стойки и, выпив свое, уходили. Нас никто не тревожил. Вот тогда я и услышал эту действительно не совсем забавную историю, которую намерен рассказать, конечно же с разрешения моего друга.
Одного он мне не позволил — назвать его настоящее имя. Рассмеявшись, сказал: «Придумайте какое-нибудь. Не все ли равно». Но я все же не стал выдумывать. Герой моего рассказа остается без имени и фамилии. Черты его тоже несколько изменены. Ну, а если найдутся те, которые догадаются, о ком идет речь, — я в том не виноват. Данное слово я сдержал. Впрочем, кто он, это и в самом деле не имеет большого значения.
Мой знакомый отодвинул опустевший бокал, придвинул к себе чашку с кофе и начал:
— Я из Черемшинска. Значился такой старинный город на российской карте. Теперь его, можно сказать, нет. Черемшинск вошел, в большой город с другим названием. Рядом вырос завод-гигант. Нашего городка не узнать и тому, кто прожил там долгие годы. Где были палисадники, поднялись нынешние дома. Есть и четырнадцатиэтажные. Мало кто помнит траву на обочинах. Ходят троллейбусы. Из старины осталась одна церквушка да угол монастырской стены. Говорили, когда-то Иван Грозный сослал туда одну из своих жен. Может быть, и правда, потому что Черемшинск почти до самой войны был городом, как у Гоголя, — сто лет скачи, до него не доскачешь. Летом к нам ходили пароходы «Лебедь» и «Товарищ Чичерин». Зимой — как знаешь, так и добирайся. Правда, когда начали стройку, картина изменилась. Тянули ветку, строили мост. Но сам Черемшинск еще оставался далеким городом — районным центром с редкими каменными строениями, с деревянным театриком в Саду трудящихся.
А для меня с моими босоногими товарищами не было на свете земли лучше черемшинской. Где-то я читал, что настоящие люди выходят из провинции. Возможно, и преувеличение, но хотелось бы верить… Да, так вот. Какие окуни ловились в нашей Черемшинке!.. Грибов в лесах!.. И все яблоки в садах наши. Только не трусь и разбирайся, где какая собака и что у нее за нрав.
Жил я с отцом и матерью в доме, построенном еще прадедом. Летом отец работал на пристани. Зимой где-то слесарил. Мама трудилась на кружевной фабрике.
И вот перед войной, года, наверно, за три, появился откуда ни возьмись дед, о котором раньше я ничего не слышал. Я знал, что мой дед — мамин отец — погиб в империалистическую войну под неизвестным мне Перемышлем. На стене в большой комнате висела пожелтевшая фотография. Дед в лихо сдвинутой набок папахе, с закрученными усами, с погонами на шинели. На середине груди — медали и крест. Потом я узнал, что дед мой был георгиевским кавалером — героем той далекой войны, а тогда всех, кто с погонами и крестами, я считал белогвардейцами и никак не мог смириться с тем, что мой дед сражался за царя.
Тот дед, что появился однажды осенью, был совсем другим. Он был моим двоюродным дедом — братом маминого отца. Худощавый, среднего роста, с бритым лицом, на котором навсегда осталось такое выражение, будто он сделал что-то плохое и теперь ему совестно.
Мама не помнила своего дядьку. Да и не могла помнить. Он пропал, когда ее еще не было на свете. Из семейных рассказов было известно, что дядька ушел из дому мальчишкой, будто бы еще в том веке. Пока была жива его мать — моя прабабка, он время от времени присылал ей из разных городов деньги. О себе ничего не писал и, где живет, не сообщал. В семье этого деда считали беспутным бродягой. Потом он и вовсе словно сгинул со света. Про него забыли.
И вот он вдруг объявился. Приплыл на «Лебеде» с большим обшарпанным чемоданом-гармошкой, добела потертым на сгибах, и неуклюжим каким-то сундуком, вернее, даже ящиком, на стенках которого остались следы старательно содранных наклеек.
Вернулся уже стариком. Был совсем лыс. Только на висках и затылке оставалась белесая подковка волос.
Видно, он не очень-то и надеялся, что его пустят жить к нам, хотя на старости лет и потянуло домой. Но места у нас хватало. Тогда еще не началась стройка и в старых домиках не теснились, как это было позже.
Пропащему деду выделили комнатку. В ней он и обосновался со своим странным багажом. Где он с тех давних пор скитался и что делал, старик не рассказывал. Но его и не расспрашивали. Отец у меня был не из любопытных, молчаливый, оживлялся он только выпив. Тогда становился весел и говорлив. Умел плясать и выделывал разные фигуры, что меня с малолетства приводило в восторг. Я как праздника ждал, когда отец немного выпьет. Это и случалось лишь в праздники.
Не расспрашивал деда про прошлое отец, не донимала расспросами и мама. Они во всем с отцом были заодно. Только и узнали от старика с его слов, что он не женился, детей не имел и остался одиноким.