— Я знаю этого, в кепке! — вскричал я. — Он из цирка, да?
Мысль о том, что человек, с которым наш дед на ты, какой-то начальник в цирке-шапито, взволновала меня.
— Да, — глотая слова, проговорил он. — Это Иван Августович. Он там служит.
— Откуда ты его знаешь?
— Знаю. Давно.
— Откуда?
— Встречались. Говорил же я тебе, что бывал повсюду. Ну, людей разных знаю, мало ли!
— Почему он сказал, что у нас дыра?
— Для него, может быть. Он и за границей бывал.
— А почему он тебя назвал Мишель?
— Так меня звали раньше.
— Кто звал?
— Все кому не лень.
По тому, как он неохотно отвечал, я понял, что большего мне от деда сегодня не добиться. Надувшись, я молчал всю оставшуюся дорогу до дома. Но он, видимо занятый своими мыслями, кажется, и не заметил.
А через день произошло еще более для меня удивительное.
Забежав из школы домой, чтобы забросить свой испытанный в боях парусиновый портфель и удрать на улицу, я услышал в маленькой комнате голоса. У нас с дедом не имелось секретов, и я заглянул за дверь. В гостях у него был тот самый Иван Августович из цирка. Значит, он знал адрес и пришел к нам.
Гость уже собрался уходить и стоял, держа в руках кепку. Наш дед тоже стоял, прощаясь с ним. Увидев меня, он запоздало снял со стола и опустил на пол опорожненную высокую винную бутылку.
— Ну, все! По гроб жизни будем тебе обязаны, — гремел уходящий. — Ты всегда выручал, кто не помнит… Старая гвардия, что там говорить…
— Да ладно, — отмахивался дед. — Я ведь уж и не думал… Что поделаешь, придется… Только уж как договорились. И вот, — он повернул голову ко мне, — его на представление.
— Какой разговор! Этого-то атлета, — знакомый деда, как тогда, у гостиницы, протянул мне руку. — Сделайте одолжение! Приходи, друг, завтра на премьеру. Начало в восемь. Минут за пятнадцать приходи. Скажешь — от Ивана Августовича. Можешь с приятелем…
— Мы с дедом, — сказал я.
— С дедом? — гость как-то многозначительно посмотрел в его сторону. — Это уж вы сами.
Дед пошел провожать гостя. Когда он вернулся, я спросил:
— Ты пойдешь со мной в цирк?
Он замотал головой.
— Не могу. Ты уж с кем-нибудь.
— Я хочу с тобой.
— У меня дело.
— Какое дело? Завтра ты не дежуришь. Я знаю.
— Все-то ты знаешь, все понимаешь. Занят я, и все! Иди сам, раз тебя позвали.
Тут дед неожиданно рассердился и стал кричать, что я слишком много о себе понимаю, — визгливо, совсем не похоже на себя. Что он хочет покоя, а ему не дают. Что с него довольно и всякое такое прочее.
Прежде с ним такого не случалось. Подавленный, я ушел на улицу, но и там не мог успокоиться. Не понимая, что стряслось с нашим дедом, я догадывался, что причиной внезапной перемены был посетивший его гость. Но зачем же ругать меня? Я обиделся, решил с ним не разговаривать и в цирк, куда меня обещали пропустить бесплатно, вот взять и не ходить.
На другой день дед исчез из дома с утра. Не пришел и обедать. Маме он сказал, что должен будет в чем-то помочь на фабрике, но я тому не верил.
Была суббота. Обыкновенно по субботам мы с отцом или дедом ходили в баню. Но сегодня мои родители отправились на свадьбу в другой конец города, и в баню со мной никто не пошел.
После обеда, пользуясь полной свободой, я гонял с мальчишками по улице. Играли в чижика и попа-загонялу. Меж тем про себя я все время твердил, что назло деду ни за что не пойду в цирк. Однако по мере того как время склонялось к вечеру, твердость решения начинала давать трещину. А при чем тут, в конце концов, думал я, дед? Ведь в цирк меня позвал Иван Августович. Вот возьму и пойду, а дома вообще не скажу, что был там.
Словом, в семь часов вечера я уже рылся в мамином комоде, отыскивая свою праздничную синюю рубаху, а в начале восьмого, положив в условленное место ключ, во всю прыть несся к Базарной площади, беспокоясь, как бы не опоздать на представление.
Я пошел в цирк один. Что-то удерживало меня от того, чтобы взять с собой кого-то из ребят. А вдруг знакомый деда позабыл про меня. Хорош тогда буду!
Я не только не опоздал, а явился на площадь, когда широкие двойные двери шапито были еще заперты. Над окошечком кассы висело объявление о том, что все билеты на сегодня проданы. И все же возле нее, неизвестно на что надеясь, толпился народ. Подозрительно поглядывая на снующих возле входа мальчишек, прогуливался милиционер с наганом на боку. Неужели, думал я, вот так, запросто я пройду в цирк? И чем больше я сомневался, тем сильнее хотелось туда попасть. Дважды я обошел кругом двугорбый шатер. За забором слышалось что-то похожее на выстрелы, лай собак и ржание коней.
Наконец голубые двери растворились, и нетерпеливая публика повалила в цирк. С дрожью в ногах вступил я под брезентовые своды.
— Проходи на свободные, — велела мне толстая контролерша с надписью «Госцирк», вышитой по обоим углам воротника тужурки.
Я кивнул и оказался по ту сторону барьера. Шапито внутри показался мне похожим на океанский парусник, каких я тоже, конечно, не видел, но о которых к тому времени достаточно начитался. По-корабельному высились две мачты. Круглые отверстия на вершине брезентового шатра не прилегали к ним вплотную, и в кольцах оставшегося пространства виднелось еще не угасшее сиреневое небо. По-корабельному спускались сверху канаты и свисала веревочная лестница. Казалось, поднимись ветер — заскрипят мачты и цирк-парусник помчится по бурным волнам.
Мне нашлось место в седьмом ряду у среднего прохода. Оттуда был отлично виден занавес, за которым скрывались артисты. На тесной площадке сверху настраивали свои инструменты музыканты.
Но вот и зажглись яркие лампы, в сумерки погрузив скамьи со зрителями и высветив желтый круг манежа.
— Представление начинается!
Это чеканно выстрелил словами человек во фраке. Он стоял посреди арены и, крутя напомаженной головой, оглядывал заполненные публикой ряды. Я узнал его сразу. Это был тот самый Иван Августович, сейчас по-особенному шикарный. Я был горд знакомством и с превосходством смотрел на сидящих поблизости мальчишек. Знали бы они, что этот главный распорядитель еще вчера здоровался со мной за руку! Мне очень хотелось, чтобы Иван Августович увидел меня, и я изо всех сил высовывался вперед. Представление меж тем уже шло. Вся в лиловом с блестками на груди гимнастка вертелась на трапеции, укрепленной в вышине. Ее сменил молодой жонглер. Взяв в зубы палочку, он ловил на нее мячи, бросаемые публикой. Потом скакала на лошади наездница с длинными волнистыми волосами и с золотыми кольцами в ушах. Вот она спрыгнула с седла и, отпустив коня, раскланялась перед зрителями. Знакомый нашего деда не отпускал наездницу с манежа, и она снова кланялась, придерживая руками край своей воздушной юбочки, и благодарно улыбалась.
В это время за моей спиной послышался оглушительный свист. Вниз по проходу, топая ножищами и вовсю вопя «браво, браво» и «бис», пронесся рыжий клоун. В вытянутых руках, на которых манжеты болтались отдельно от рукавов, он держал горшок с цветком, намереваясь поднести его наезднице. Рыжий уже было перепрыгнул через барьер, но споткнулся, растянулся. Горшок вылетел из рук, взорвался и разлетелся на куски. Клоун поднялся, выплюнул с полкило опилок и, громко рыдая, прохромал за наездницей.
В следующий раз он выбежал на арену сразу же после выступления прыгунов-жокеев. В руках Рыжего оказался длинный хлыст. Он щелкал им и требовал от одного из подметавших манеж униформистов, чтобы тот изображал коня. Ловкий парень, пробежав один круг, сумел провести Рыжего и выманил у него хлыст. Теперь, уже сам превратившись в дрессировщика, униформист гонял клоуна. Он заставлял его бегать все быстрее и быстрее. Клоун несся по кругу, широко раскидывая ноги в узких клетчатых штанах. Он тяжело дышал и, оглядываясь, просил пощады. Размалеванное лицо с загнутым вверх глупым носом стало совсем не смешным, хотя иные из публики и радовались потехе. Мне сделалось жаль бедного Рыжего? Густой грим не скрыл от меня того, что клоун был стариком.
И тут я чуть не закричал, пораженный внезапным открытием. В гоняемом униформистом Рыжем я узнал нашего деда. Не было сомнений — это он. Его смешная походка носками врозь. Именно так он бегал по лесу, пугая пичужек. Это были его длинные костлявые руки, высовывавшиеся из коротких рукавов.
К моему счастью, фрачный распорядитель прекратил затянувшееся чудачество. Он забрал кнут у молодого униформиста и, погрозив ему, прогнал обоих с арены. Рыжий ускакал за кулисы, держась за штаны, а Иван Августович объявил:
— Весь вечер у ковра клоун Мишель!
Сраженный невероятной новостью, я в антракте не находил себе места. Наш дед — рыжий клоун! Что делать — радоваться? Но ведь деда все обижали. Разве это было смешным, хоть он и старался рассмешить публику? Кончились подозрения о дурном прошлом Пантелеича. Он служил в цирке, с ним и побывал повсюду. Но почему не хотел об этом ничего рассказывать? Стыдился, что всю жизнь падал и глотал опилки? Что получал по заду метлой, что его гоняли? Но ведь это было понарошку. И потом, зачем тогда вернулся в цирк и вот снова на манеже?..
К антракту на улице потемнело. В пространство меж мачтами и поднятым на них брезентом гляделись звезды. Зрители выходили на площадь, но я не покидал шапито. Я обходил круг барьера, приближался к занавесу, отделявшему нас от служебных помещений цирка. Пытался заглянуть за него и узнать, что там делается. Но подойти не позволяли дежурившие у выхода на арену служители. С той стороны из-за занавеса до меня доносился непонятный запах. Пахло горьким и немного кислым теплом. И тогда я вспомнил — ведь так же пахнул сундук нашего деда. Это был запах цирка, который навсегда въелся в стенки ящика. Почему же, почему дед все скрыл от меня?..
Во втором отделении Рыжий выходил несколько раз. Когда выступали собачки, дед вертелся среди них и ускакал с манежа только тогда, когда и ему, как заупрямившемуся шпицу, дали конфетку. Он еще путался в сетке, которую натягивали для воздушных гимнастов. Желая показать, что может быть акробатом, скинул пиджак, и оказалось, что у него вместо рубашки только бант с драным нагрудником и весь он по пояс голый. Не очень-то смеялась публика над его шутками. Но я всякий раз, когда видел, что Рыжий хочет рассмешить зал, хохотал во все горло. Мне очень хотелось поддержать деда, и я делал вид, что смеюсь от души. Но на самом деле ни его грим, ни приклеенный нос не могли скрыть от меня невеселого лица деда. Лучше бы, думал я, никогда не знать, что он был клоуном.