— Катушу!.. Катушу!..
Танцы пошли. Он и тут отличился. Ловко так ногами выворачивает. К девчатам, к какой подскочит. Голову вниз — прошу, мол. Одним словом — кавалер. Хвать, и уже в центре зала. И девчат все позаметней выбирает. Но Таисья ничего. Без ревностей. Потому что у них на этот счет… В общем, наших строгостей нет. Ну, а девицы, те прямо в нетерпении ждут, когда их Марсель подцепит. До того дошло — некоторые парни коситься стали.
Есть это в женском поле. Все им заграничное поинтересней своего. Даже обидно бывает. Весной к нам делегация из Венгрии приезжала. Народ наш, социалистический. Простые люди. Только что в шляпах. Так нет же. Каждая вырядилась, и все норовит навстречу попасть. А тут, куда там, — француз. Причесан до блеска. Манеры всякие. Смех и тот не наш.
Но насчет культуры картина потом прояснилась. На второй день повели его туда-сюда, хозяйство показывать. В школу всей компанией направились. Школа у нас новая. На полках за стеклами скелеты, черепа всякие. Есть чему порадоваться. Но главный козырь в голове-бюсте того самого Вольтера намечался. Вот, дескать, хоть у нас и своих классиков не один шкаф, и не хуже они будут, а чужой ум в почете.
Ну, Ия Павловна подводит француза к статуе и ждет, что тот сейчас что-нибудь прочувственное скажет. А Марсель на других смотрит и тоже чего-то ждет. А потом показал на бюст и спрашивает:
— Что это у вас тут за милая старушка?
Учительница никак такого не ожидала. Не знает, что и сказать.
— Что вы? Разве не похоже? — говорит.
У Сивухина, который тут же от правления был, даже сердце екнуло. Неужели, думает, в городе надули — вместо великого человека старушку подсунули.
Но тут выяснилось, что Марсель в школах обучался мало — и до этого классика не дошел. Похлопал он своего земляка по белой шее. Теперь-то, сказался его запомню, поскольку в России познакомились. Ну и пошел посвистывая.
А во всем другом оказалось, парень свой — простой и веселый. Полюбился он всем. А что язык не наш, так это вскоре как бы и замечать перестали. Вполне даже объясняемся. С утра, как проснется, всякий спешит в свой дом зазвать. Ну, понятно, угостить, как водится. А Марсель не отказывается ни от каких приглашений и угощений. Начинается все гладко, а уж кончается непременно шумом и песнями. Тут уж француз целует всех, обещает помнить по гроб жизни и требует, чтобы всей деревней приезжали к нему в город Дижон.
Таисья тем временем ходит по своим старым подружкам.
Те, конечно, в расспрос: как она в этой самой во Франции живет и по своим не скучает ли?
Ну, Таисья отвечает, что живет вполне хорошо и всем вроде довольна. А все же, глядят подруги, чего-то недоговаривает. Скажет, и глаза в сторону. Про что-то свое думает. Ну, а мальчишки, те, как валенки и ушанки понадевали, вовсе от наших не отличишь. С горушки на ледянках, на скамейках, на чем попало… Наши им по-французскому: «Эй, мусье! Мерси боку…», а те в ответ: ««Будь здоров, друг сосиска!» Откуда и научились?
Ну, в общем, так привыкли мы к ним, вроде — свои.
А тут вдруг в один из дней пропал Марсель. Хватились, говорят, видели — дед Евдоким его к себе потащил. Ну, думаем, гляди, опять к Наполеону метнется — доведет парня.
Послали за ним Таисью — и что же, представьте. Сидят за столом в самом дружеском расположении. Перед ними пустая посудина и такой разговор. Дед Евдоким в первую германскую войну во Франции служил, в русском корпусе. Потом ранен был и отправлен домой. Но пока до боев не дошло, завел он в том селе, где стоял, подружку. Первую, как заявлял, красавицу, которая его все яблочным вином поила. Так вот теперь подвыпил и требовал, чтобы Марсель сообщил во Францию, что Евдоким жив и кланяется.
Марсель всей душой, но загвоздка. Дед только и помнит — звали его знакомую Терезой и живет она в деревне, которая, если во Францию с моря попадать и проходить город Гавр, так сразу после мельницы налево.
Марсель все поточней хочет дознаться, а дед одно:
— Как во Францию войдешь, аккурат влево, тут и есть!
Вот так и бьются. Еле растащили.
Дед после этой истории, то ли от лишнего выпитого, то ли от приятных воспоминаний, занемог. Думали — уж не встанет. Да нет, отдышался. До сих пор скрипит. А французу — тому хоть бы что. На другой день как ни в чем не бывало — улыбается и опять в гости готов.
Но тут уж замечаем — председатель хотя и молчит, но только в некотором недовольстве. Конечно, мы за связи, но только… что получается… то один на работу не выйдет, то другой к концу дня веселенький притащится, и все на француза ссылаются. Дескать, доказывали ему свое гостеприимство.
Однако всему свой черед. Пришло время и прощаться.
Провожать их на станцию народу куда как набралось. Бочоночком огурцов на дорогу снабдили. Одним словом, едут. Марсель со всеми обнимается, за хорошую жену благодарит. Как с родным расстаемся. Дети с той и с другой стороны по-свойски друг друга дубасят. Матрена Митревна, наблюдаю, хоть и взгрустнула, но виду не показывает. Таисьины сестры тоже ничего, без лишнего. Словом, проводы. Тут уж и дымок паровозный в снежной дали затемнел. День такой ясный — мороз с солнцем — стоял. Примолкли все. Предотъездная минута. Сейчас увезет московских наших гостей в ихнюю милую Францию. И вдруг — нате вам, что стряслось… Как примется наша Таисья реветь. Слезы по лицу, и плечи вздрагивают.
— Как же это?! Куда же я от вас всех, от родных своих?
Мальчики притихли, к ней жмутся: «Маман! Маман!» Марсель растерялся. Ничего понять не может. А она детей гладит, а сама и прежнего хуже.
Витька Колотушин хотел положение выправить.
— Ты, — говорит, — успокойся, Таисья. Если по науке пойдет, то в недалеком будущем земли в одну соединятся и вопроса этого ставить не придется.
А Таисья сквозь слезы:
— Та-ак когда же это еще будет, а мне, может, Березянки каждую ночь снились, и вы все, и снег этот белый…
Ну, тут как раз и поезд подошел. Подняли их поскорей, усадили в вагон. Таисья на площадке осталась, да так в слезах и уехала.
Вот какая веселая история.
АРТИСТ И САНЯ
Памяти Д. Деля
Как-то одного моего знакомого артиста обворовали. Это был очень хороший артист и добрый малый. Его любили и уважали все: большие и маленькие актеры, театральная дирекция, костюмерши и администраторы киногрупп.
Кроме того, этот проживший большую жизнь даровитый человек еще писал пьесы и сценарии. И, значит, был не только известным артистом, но еще и талантливым литератором.
Словом, этого, не знавшего к себе зависти и никогда никому не завидовавшего добряка обворовали в самом, что называется, прямом смысле.
Однажды он вернулся с гастролей и в отличном настроении неплохо поработавшего человека, с легким чемоданом в руке, направился к себе. Артист жил в огромном доме на людном проспекте Петроградской стороны и занимал небольшую квартиру, окна которой выходили во двор и смотрели в бледное небо Ленинграда. Не успел мой знакомый пройти и половину пути по двору, как его остановили скакавшие на асфальте девочки. Дети здесь не только знали и тоже любили артиста, но еще и гордились тем, что тот, кто сыграл в кино одного из самых отважных и обожаемых ими героев, запросто жил с ними рядом и иногда проходил через двор с обыкновенным батоном в прозрачной сумке.
Девочки радостно встретили прибывшего издалека славного соседа. Побросав криво нарисованные классы, они стали прыгать перед ним и весело кричать:
— А вас обокрали!.. А вас обокрали!..
Нужно сказать, что жена моего знакомого, не имевшая никакого отношения к театру, на время, пока артист где-то там гастролировал, уехала в санаторий и адреса никому в доме не оставила. Мария Михайловна — так звали жену, с которой артист прожил долгие годы, — вернуться должна была уже после мужа и потому также пребывала в полном неведении о случившемся.
Немедленно возникшая дворничиха — молоденькая симпатичная Надя — сообщила, что кража произошла три дня назад и что неладное обнаружила соседка артиста по лестнице. Она-то, подняв тревогу, и дала весь ход делу. Самым неожиданным было то, что хозяин не мог сейчас попасть к себе домой, так как двери были засургучены милицейскими печатями.
Вместо того чтобы отдохнуть и принять душ — время было летнее, — артист, оставив чемодан у дворничихи, поспешил в милицию, чтобы объяснить, кто он и зачем пришел.
Но милиционеры, казалось, только и ждали его появления. Увидев и узнав артиста, они счастливо заулыбались, а один из них — лейтенант по званию — усадил его в коляску своего желто-синего мотоцикла и немедленно повез на квартиру.
По дороге милицейский офицер сообщил пострадавшему, что посетивший его вор был, видно, совсем неопытным вором — парнем, жившим поблизости, что из квартиры он ушел, даже не закрыв за собой двери, и что был взят в тот же вечер у себя дома. Теперь он находится под следствием, для чего дополнительно необходимо запротоколировать показания обворованного квартиросъемщика.
— Мы ничего не трогали. Сняли только отпечатки пальцев. Вы должна определить, что именно у вас пропало, а мы запишем ваши показания, — сказал лейтенант, выходя из лифта с артистом, и потребовал у последнего ключ.
— Но, позвольте, — проговорил сбитый с толку мой знакомый, — разве замки не взломаны?
— Нет, — снисходительно улыбнувшись, проговорил милицейский детектив. — В том-то и дело. Это настоящие воры идут через двери при помощи разных там щупалец и отмычек. Ваш дилетант забрался в квартиру через окошко в ванной, которое у вас выходит на лестницу и даже, видимо, не было заперто на шпингалет.
Взломав печати, он нажал на ручку двери и распахнул ее, приглашая артиста войти первым.
Не заметив в кухне, куда вела ближайшая дверь, следов какого-либо разгрома, наш знакомый в сопровождении милицейского лейтенанта двинулся по комнатам. В спальной, находящейся по соседству с ванной, дверцы гардероба были распахнуты настежь. Но на первый взгляд все в нем оставалось таким, как было, когда артист покидал дом. В гостиной, служившей, одновременно и кабинетом, на круглом столике против кресла стояла почти выпитая бутылка армянского коньяка «Гремми». Возле нее маленькая приземистая рюмка с толстым дном и обыкновенный стакан с высохшими на дне его коньячными остатками.