Как ни тяжело было Марии Михайловне расстаться с мыслью блеснуть новым костюмом на открытии сезона в Доме кино, но за житейскими хлопотами случившееся в конце лета как-то позабылось.
Но до поры до времени.
Однажды в почтовом ящике на лестнице наш артист, возвращаясь с дневной репетиции, обнаружил денежный перевод. Сумма была незначительной, и мой знакомый в недоумении вертел в руках извещение со штампом совершенно незнакомого ему города отправления.
— Знаешь, что это такое? — надев очки и взглянув на плотный листочек извещения, сказала Мария Михайловна. — Это частичное возмещение иска. Будут присылать еще.
— Какого еще иска? — не понял артист.
— Того самого. За мой жакет и часы. Они определили смехотворную сумму — восемьдесят рублей!.. Комедия! Один мой жакет! Я его всего раз надела… Но все-таки, — она вздохнула, — хоть шерсти клок, как говорится.
— Значит, со своего там тюремного заработка этот парень еще посылает нам деньги? — удивился артист.
— А ты как думал, грабить — это так, развлечение? И потом, посылает вовсе не он, а дирекция, командование… Не знаю, как там называется.
— Этого только не хватало! — воскликнул мой друг.
Мария Михайловна оказалась права. Она сходила на почту, где ей по давнишнему знакомству доверяли получать переводы за мужа, и принесла девятнадцать с копейками рублей и отрезок от отправного бланка с печатью и объяснением перевода как части суммы, взысканной с отбывающего срок осужденного. Далее следовали имя, отчество и фамилия забравшегося в их квартиру парня.
— Немедленно отправить это все к черту назад, — решительно заявил запротестовавший супруг.
— С чего это!
— С того, что я не хочу получать воровские деньги.
— Вот еще! — возмутилась внезапной строптивости мужа Мария Михайловна. — Это постановление советского суда.
— Но неужели тебе нужны эти деньги?
— А почему нет?.. Во-первых, нечего разбрасываться. Я и так погорела рублей на сто. А во-вторых, ты же работник идеологического фронта и своим искусством воспитываешь массы. — В часы решительного проявления характера Мария Михайловна неожиданно переходила на язык агитлозунгов тридцатых годов. — Наш суд не карает, — продолжала она тоном клубного лектора. — Органы правосудия воздействуют на преступный элемент в целях его исправления. Иск в пользу пострадавшего советского гражданина тоже является средством социального воспитания…
— Ну, знаешь!..
Как только Мария Михайловна начинала высказываться в подобном многозначительном стиле, ее в общем-то послушный муж взбрыкивал, как необъезженный конь, и отвечал с резкостью, которая — как бы это лучше объяснить? — ну, в общем, не принята, например, в детской литературе.
Словом, произошла короткая семейная размолвка. Одна из тех, что, не имея никакого значения для дальнейшей жизни, лишь оставляют тень горечи на сердце, впрочем вскоре проходящей, когда люди любят друг друга.
Но на следующий день мой щепетильный знакомый, найдя тот самый бланк и списав адрес исправительной колонии и фамилию парня, из чьих принудительных заработков поступил перевод, отправился в почтовое отделение подальше от своего дома и из собственных секретных, или, как он это называл, подкожных, денег отправил точно такую же сумму отбывающему срок парнишке с синими глазами.
Совершая этот осознанно непедагогический поступок, артист-отправитель назвался выдуманной фамилией и сочинил несуществующий адрес.
С тех пор в квартиру в верхнем этаже дома на шумном проспекте Петроградской стороны приходили небольшие денежные переводы. Мария Михайловна получала их и прибавляла к строго соблюдаемому ею семейному бюджету. Мой знакомый артист находил бланки и исправно отсылал деньги назад, старательно при этом охраняя тайну производимых им операций. Собственно, продуманного основания действий у него не было. Просто артист считал для себя постыдным получать деньги из колонии за пропавшие из дому не столь уж ценные вещи.
Опасения того, что переводы вернутся назад, а это может вызвать дома уже не размолвку, а небольшой скандал, со временем и вовсе отпали.
И вот как-то, когда финансовые отношения с отбывающим наказание парнем, к удовольствию моего друга, уже были завершены и он почувствовал облегчение оттого, что больше не должен таиться, в весенний день на киностудии ему отдали немало побродивший по почтовым отделениям, сто раз заштемпелеванный и испещренный пометками конверт, на котором полудетским почерком было написано:
Дальше следовало перечисление имен героев, которых за последний десяток лет пришлось сыграть моему знакомому.
Собственно говоря, подобных писем на студию приходило не столь уж мало и поражаться тут было нечему, но в этом побродившем по свету конверте было что-то не совсем привычное, и артист это почувствовал, лишь взяв его в руки.
Мой знакомый надорвал конверт и вынул оттуда сложенные вчетверо два двойных листа в линейку, вырванных из школьной тетради и довольно плотно заполненных тем же, что и на конверте, почерком.
Письмо начиналось интригующе:
«Здравствуйте, уважаемый народом товарищ артист!
Трудно вам дознаться, кто тот бродяга и подлец, кто набрался геройства написать вам это письмо.
Если вдруг догадались, прошу не кидайте сразу на пол, а хоть дочитайте.
Я тот самый балда парень, который в прошлом году залез в вашу квартиру с лестницы через окно, не зная, кто за ним живет. Только знал — хозяева уехали на курорт.
А если бы я знал, то в жизни бы к вам не полез, а тому, кто бы посоветовал, набил морду. Разве же можно наносить материальный ущерб такому человеку?!
Но тогда я еще мало чего вообще соображал и только думал в молодости пожить полегче. Теперь рад, что воровать как надо не научился и по той причине попался как чудачок. Теперь с тем покончено навсегда. Даю честное слово. Ну, ладно. Это еще поглядим. Что стоит бывшее воровское слово? Так, понятно, вы думаете!.. Но сейчас не про то.
Когда я надел тот заграничный пиджак и часы на руку, я погляделся в зеркало. Тогда у меня еще были волосы. Теперь их тоже уже немного разрешили отпустить за поведение. Тогда у меня еще были старые волосы, и я решил, что из меня по внешности вышел нормальный парень, каких я видел в кино из иностранной жизни.
Они всегда там что-то пьют из высоких стаканов. Коньяки, что ли? И я нашел у вас коньяк, целую бутылку. Рюмку, как неподходящую по габаритам, отставил и взял стакан, наливая в него по-заграничному (неполный), хотел сидеть, смотреть телевизор и попивать коньячок. Но телевизор не включался, и я давил коньяк так, без кино и закуски (ее не нашел).
На стенах были ваши портреты из кино. Великие люди. Я их всех уважал. Я думал, кто тут живет, тоже их уважают. Потому и повесили. И я, выпив коньяк, огорчился, почему я не могу быть такой личностью, как, например, композитор Моцарт? Ведь в школе я играл на мандолине, и Б. Я. Дашкин (руководитель) говорил, что я способный. И тогда я в вашей квартире, под влиянием вина, заплакал, жалея о погибшей молодости. И тут, с этого огорчения, набрался так, что еле ушел из вашей квартиры.
Дальнейшее вам известно не хуже моего. Взяли меня вечером, тепленьким. Как продал пиджачишко и куда дел часы, сам плохо помню. Денег у меня не было. Я еще угощал всех шампанским в кафе «Грот».
А вот потом, когда следователь рассказал мне, кого я обчистил, я расстроился хуже, чем тогда, с коньяком, хоть и по-трезвому. Но нечего было лить слезы. Следователь все равно бы им не поверил. Только были в душе стыд и обида. Мне тогда стало все равно, что со мной будет. Пусть засадят.
А когда на суде я увидел вас в живом виде, я, честно, так обрадовался! Надо же, сам пришел на меня, недодумка, посмотреть! Я тут в колонии, когда шло кино с вами, рассказывал, что знаком лично, через суд, так они не поверили. Потом говорят, что если я правда обчистил такого человека, то трижды дурак и поросенок.
Когда вы стали обратно отсылать деньги, я догадался, что это вы, хоть и адрес чужой. Больше мне из Ленинграда посылать некому. Понял, что вы моими воровскими деньгами брезгуете и меня презираете, как низкую личность.
Только деньги ваши я отсылал матери. На руки их все равно не дают. А она все-таки мать, хоть и в том, что я таким вышел, тоже виновата. Но она-то сама знает и в письмах страдает. Когда меня судили, она сидела в далеком ряду. Пряталась. Ей было стыдно людей. Теперь мне присылает посылки. Посылки можно. Не часто.
Товарищ хороший артист!
Я теперь уже не тот или хочу быть не тем. Я получил квалификацию слесаря, и инструктор говорит, что у меня есть глаз и дело пойдет на хороший разряд. Я стараюсь. Не хочу быть каким-то ширмачом. Хочу стать человеком, если не поздно. Воспитатели считают, что так. С теми, кто только и думает, как бы отбыть срок, а потом опять за свое, я не объединяюсь. Они мне теперь поперек горла. Но с этим вопросом трудно. Всего не расскажешь.
Может быть, мне сократят срок. Есть такие надежды. Тогда выйду и начну новую жизнь. Может быть, еще свидимся, и вы увидите, что я не зря обещался.
Товарищ артист! Мне от вас ничего не надо. Хотелось выговорить душу. Больше некому. Девушки, которая ждет меня, тоже нет. Остались вы один. Я никому тут не сказал, что написал. Поднимут на смех. И вы мне не пишите, не надо. Ну их. Не поймут. Пока до свиданья».
Последние несколько строк письма, свалившись с линеек, клонились вниз, вправо и лепились вплотную к срезу листка. Письмо заканчивалось неожиданно коротко-домашним: «Саня».
Дочитав его, артист снова взглянул на первую страницу. Письмо, по-видимому, писалось долго. Были в нем слова, старательно зачеркнутые, и другие, написанные поверх них. Разобрать строки оказалось делом не столь уж сложным, и ошибок виделось не так уж много. Но не орфография и стиль письма занимали сейчас моего знакомого, Он думал, что, наверно, поступил правильно, когда посылал назад «воровские деньги». Не предполагая того, он, оказывается, задел душевные струны парня, которые еще не заржавели до конца. Захотелось поделиться охватившими его мыслями с кем-то близким, способным понять его. Но с кем? Разговор о трогательном и немного смешном послании с Марией Михайловной исключался. Для этого пришлось бы открыть тайну возвращенных денег, а время еще никак не пришло.