В наши дни — страница 69 из 95

ТУРОК

Пусть извинит меня нынешний читатель, но я не люблю фантастики, не увлекаюсь сочинениями о полетах на комфортабельных, как отели люкс, космических гигантах к планетам, таящимся в такой невообразимой дали, что путь к ним исчисляется недоступными моему воображению миллионами световых лет. Не занимают меня и рассказы об инопланетянах, внимательных, будто агенты Госстраха, или, наоборот, безучастных чудовищах в светящихся скафандрах. Вдуматься — так, по-моему, и хорошо настроенный телевизор сам черт знает какая фантастика! Именно при его помощи я узнаю о разном земном, в котором еще так много неизведанного. Думаю, не преувеличу, если скажу, что вообще-то жизни не хватает, чтобы увидеть своими глазами хотя бы часть того, на что хотелось бы посмотреть.

И хотя я, казалось бы, уже немало повидал на свете всякого, не перестаю удивляться иному любопытному в дальних ли, близких ли странствиях. Случается, столкнешься с таким, что не придумать и смелому фантасту. Пройдет время — и сам не знаешь, верить, не верить тому.

Об одном таком событии, о встрече, может быть и не столь значительной, но удивительной вне сомнений, и пойдет рассказ.


Было это несколько лет назад в Турции.

Недолго я пробыл в этой стране, а уж нагляделся достаточно.

Ну не поразительно ли, например, что в больших турецких городах, где световая реклама американских секс-фильмов затмевает сияние звезд в небе, женщинам, даже немолодым, с заходом солнца на улицах появляться не принято.

А взаимоотношения со всемогущим аллахом?

Он по-прежнему на устах у всякого турка. Правда, молитвы в исполнении лучших муэдзинов теперь слышатся из мощных динамиков, установленных в выси на бесчисленных минаретах. Мечеть, как и всегда, сурова к дочерям Магомета, но только не к иностранным туристкам. За звонкую лиру вступают они на ковры святилищ даже в мини-юбках. Еще лира — и моднице-чужестранке выдается халат, который прикроет бесстыдную наготу ее ног от гневных глаз пророка.

Да, было чему подивиться. Но сейчас не о том.

Еще пролетая над рыжими, лишенными растительности турецкими горами и приближаясь к Анкаре, я думал об известных мне по книгам, теперь уже таких давних днях истории, когда, сброшенные Красной Армией в море, остатки врангелевских войск плыли к берегам Турции, ища спасения на ее неуютной земле. Тысячи обманутых белыми русских солдат потом годы и годы прозябали вдали от Родины, на пустынном Галлиполийском полуострове в знойных Дарданеллах. Позже разбрелись, брошенные Черным бароном, кто куда мог. Многие вернулись домой. Иные, страшась возмездия, обрели пристанище в славянских странах. Офицерство погрязло в тине парижской эмиграции. Совсем немногие остались навсегда в Турции. Потому-то, по прошествии более полувека, я не надеялся встретить хотя бы одного из тех «осколков разбитого вдребезги».

И вот, представьте (разве это не фантастика?), вопреки ожиданиям, попался нам на пути осколок, да еще из какого редкостного сервиза!

Произошло это в нынешней турецкой столице, в центре которой среди домов умеренной высоты поднимается небоскреб американского банка, а выше него, на господствующем над городом холме, в синеве неба белеет мраморный мавзолей Ататюрка — упразднителя султаната, основателя и первого президента Турецкой республики. Памятники Мустафе Кемалю, прозванному Ататюрком (отцом турков), вождю турецкой буржуазной революции, встречаются там повсюду. Но больше по всей стране никому из знаменитых турок памятников не видно.

Миновав по дороге из аэропорта пригороды Анкары, поехали мы вдоль узких разогретых на солнце улиц. Там и здесь с видимой поспешностью сносились старые двухэтажные строения, чтобы освободить дорогостоящее пространство для новых пяти-шестиэтажных железобетонных этажерок со стеклами меж жесткого каркаса. Но вот, покрутив по асфальту, автобус наконец замер у небольшого отеля, к моей радости, не стандартно-европейского, каких полно и в Анкаре, а в восточно-мавританском стиле.

Не успел выбежавший навстречу машине парнишка в зеленой курточке освободить багажник от чемоданов, как возле автобуса появился худощавый, на вид еще крепкий старик в довольно-таки модном клетчатом пиджаке, который несколько свободно сидел на его костлявой, но не согбенной фигура. Лицо старика темнело вечным загаром, который оттеняла будто подвешенная к ушам белая, жесткая, как платяная щетка, подстриженная борода. Колючие седые усики щетинились из-под продолговатого носа с горбинкой.

— Здравствуйте. Я вас уже третий день жду, — громко и хрипловато произнес он. — Ахмет из гостиницы сказал, что приедет русская делегация. С утра хожу. Боюсь пропустить. Здравствуйте, русские люди.

Он опустил руки по швам, вытянулся и представился:

— Гаджиев Михаил Муратович!

Произнес это с какой-то, по-видимому, на всю жизнь въевшейся интонацией старого служаки. Его быстрые зрачки с любопытством и, казалось, некоторой опаской перебегали с одного из нас на другого. Из-под низко надетой на лоб плоской кепки виднелись паучки морщинок, собравшихся возле уголков глаз. Тонкий сомкнутый рот, коричневая кожа щек придавали ему какое-то неуловимое сходство со старенькой, наряженной в пиджак обезьянкой.

Не затрудняя нас необходимостью расспрашивать, кто он такой и откуда тут взялся, старик поспешил сообщить, что он выходец из России, с кавказской земли.

— Черкес я, инородец, — он употребил давно забытое у нас слово.

Мой добрый спутник, с кем мы в путешествии по Турции не раз жили вместе в номере, человек любознательный и отзывчивый, забыв о своем багаже и гостинице, немедленно заинтересовался неожиданным знакомством, а старику, видно, только того и нужно было. Я оставил их вдвоем, пообещав спутнику позаботиться о его вещах.

Когда минут через пятнадцать я спустился в холл, Николай Николаевич с Гаджиевым сидели на низенькой ковровой тахте перед бездействующим сосудом кальяна и вели оживленную беседу.

Под одобрительные кивки моего друга старик поспешил повторить, что впервые попал сюда в двадцатом году, когда приплыл с войсками из Крыма, но навсегда обосновался в Турции не сразу. Перед тем поскитался по Европе.

Торопливо, может быть опасаясь, что мы его недослушаем, стал рассказывать, как затем несколько лет прослужил в армии Кутепова, который принял командование от удравшего в Париж барона. Изводясь в тоске на голой Галлиполийской земле, белые полки все еще ждали обещанного нового похода на Советскую Россию. Но Гаджиев, как утверждал он теперь, в новую интервенцию не верил и всякими правдами и неправдами оставлял полуостров, чтобы, добравшись до Стамбула, который и сейчас упорно называл Константинополем, там, чем мог, развлечься.

Не так-то легко было во все это поверить.

Более полувека прошло с тех пор, как на турецкий берег вступили уцелевшие врангелевские части. Пролетели огромные, насыщенные невероятными событиями десятилетия — время становления и мужания нашего государства. Отгремела победная война с фашизмом, ушли в прошлое суровые годы возрождения на выжженной огнем земле. Была прожита полная драматизма эпоха не знающих примера в истории преобразований нашей огромной страны. И вот перед нами, не в кино, не на экране телевизора, сидел не свидетель далекого прошлого — уцелевший враг, один из тех, кто старался растоптать и уничтожить юную Республику Советов.

— Ведь я уж не такой молодой был, — сузив глаза, прохрипел наш новый знакомый, словно предупреждая мысль о том, что белогвардейцем он стал по юношескому недомыслию. — Девяносто скоро мне. Не верите?!

Зрачки его живо сверкнули. Боясь, что мы усомнимся в этакой маловероятной цифре, старик быстро засунул руку за борт пиджака и вытащил увесистый турецкий паспорт. Раскрыв его твердую обложку, сухим пальцем ткнул в графу, где значился столь далекий год его рождения, и настоял, чтобы мы в том убедились.

— Где же родились? — спросил Николай Николаевич.

Старый черкес пожал плечами. Убирая паспорт, глухо сказал:

— Какая разница? — и, назвав не запомнившийся мне аул, продолжал: — Турок я теперь. Тут все турками становятся, когда получают гражданство. — Чуть помолчал и добавил: — На Кавказе, в горах, родился. И вырос там. Теперь уж и не верю, что так было.

Но оказалось, это еще не все. Главное нас ждало впереди.

— Я ведь сотник. В казацких частях воевал, — продолжал старик. — Полный георгиевский кавалер за войну с немцами. Последний крест Николай Николаевич, великий князь, приколол. Не вру. Потом меня в Царское Село взяли. Черкесская сотня в охране царя была. Я командовал. В Александровском дворце жили. Хорошо жили.

Становилось любопытно.

— Ну, а дальше? — поинтересовались мы.

— Дальше?.. После февраля в Сибирь, провожать царя, нас не пустили. Керенский сотню забрал в Петроград — себя охранять. Опять во дворце жили. В Зимнем. В саду гуляли. Фонтан большой, мраморный. Забор высокий, чугунный, с орлами. Ворота на площадь. Сверху тоже орлы. Правильно я говорю?

— Орлов теперь нет, — сказал я. — И забора, и ворот нет. Ничего этого нет.

— А дворец?

— Дворец стоит. Такой же, как раньше, только красивей. Выкрашен иначе.

— Тогда весь красный был.

— Теперь зеленый, с белыми колоннами. Музей в нем, Эрмитаж.

— Знаю, — кивнул старик. — Другие тут ваши русские были, рассказывали. Я всех русских встречаю, когда приезжают. Про Петроград расспрашиваю.

Видно, он не очень-то верил в то, что Зимний дворец цел и все еще стоит на месте, и он вновь выпытывал, правду ли ему говорили раньше. Но вообще-то бывшего царского охранника прямо-таки распирало желание рассказывать о своем неприглядном прошлом. Все еще не отпуская нас, старик продолжал:

— Когда переворот был, я против вас Зимний защищал. Сотня моя ни одного выстрела не сделала. Как юнкера сдались, мы тоже ушли. — Он вздохнул. — Если бы за царя, может быть, и стали бы драться, а за Керенского — нет. Нам все равно было, раз царя нет… Кто? Какой Керенский? Не знаем такого.