шла рядом с Братиславой.
И наши саперы дрались, сопровождая пехоту, и каждый день, вместе со сведениями о продвижении вперед, в штаб доставлялась сводка о потерях, об убитых и раненых.
Ночью меня разбудил настойчивый звонок. Привычный к неожиданным подъемам, я набросил китель и пошел отворять дверь. За ней стоял наш помпотех старший лейтенант Бучин, из-за его широкой спины выглядывали двое штабных писарей. Круглое лицо техника, возбужденное и раскрасневшееся, сияло счастьем. Большой, нескладный, он ввалился в переднюю с бутылками шампанского, которые, как дрова, держал в охапке.
— Капитан, капитан, — гремел Бучин. — Кончилась война, все!.. Сейчас Сталин по радио… Завтра праздник, то есть уже сегодня… Ура!
Грохнув бутылки на стол, он обнял меня своими могучими руками.
— Отметим, командир!.. Выпьем. Ведь такое дело… Победа!..
Писари уже откупоривали бутылки. Летела на пол серебряная фольга. Небольшая буржуазная квартира, хозяева которой выехали из города, опасаясь бомбежки, огласилась коротким залпом пробок открываемого шампанского. Оно успело согреться и потому пенилось, как пиво.
— Кончилась война, все-таки кончилась… — проговорил Бучин.
Глаза техника, считавшегося у нас человеком сдержанным, блестели. Внезапно он умолк. Наверно, думал о далеком Ярославле, где до войны работал на автозаводе, и об оставленном там шестилетием сыне.
— Кончилась! — еще раз повторил техник, и я увидел, как по его лицу со шрамом под глазом быстро пробежали две слезы.
Мы подняли бокалы. За что пить?.. Прежде, если случалось, пили за победу… за окончание войны… за то, чтобы остаться в строю до конца ее… А теперь за что?.. Да, свершилось. То, что где-нибудь в далеком Калаче или Новочеркасске два с лишним года назад было заманчивой мечтой, почти шуткой: «Встретимся в Берлине…», «В шесть часов вечера после войны…», «После войны разберемся…» — сделалось явью.
Кажется, мы еще тогда не поднимали стаканов за мир, хоть он и пришел в ту ночь. Нам было слишком трудно его ощутить. Сколько помню, мы со звоном сдвинули стопки и молча их осушили.
А потом пришло утро победы. Первый ее день. Ко-мне явился сияющий пан Новак. Он принес на тарелке испеченный его женой круглый торт. Пан Новак снял салфетку. На торте какой-то помадкой была сделана надпись: «Виктория». Трудно было понять, из каких запасов умудрилась приготовить этот торт жена столяра.
В квартиру, в наше расположение, в штаб шли и шли люди. Соседи по дому, по улице приходили улыбающиеся, по-праздничному одетые. Из штаба фронта приехали в гости подтянутые, жаждущие повеселиться майоры. Явился и Бучин в сапогах, начищенных до зеркального блеска.
Окна были раскрыты настежь. За ними благоухала братиславская весна 1945 года. Запах цветущих каштанов с тех пор я воспринимаю как дыхание наступившего на земле мира. Кажется, в то утро не было окна в широком обсаженном деревьями дворе, откуда бы не лилась музыка. Далекая и близкая Москва беспрерывно передавала песни и боевые марши. Хотя мы уже не раз слышали победный приказ Верховного Главнокомандующего, но все это было словно удивительным сном, и хотелось слушать еще и еще. По-особенному торжественно звучал в тот день голос диктора Юрия Левитана, кому за военные эти годы приходилось передавать и горькие вести о потерях родных городов, и всколыхнувшие всю страну сообщения о начавшемся наступлении, и сводки о разгроме врага, и вот теперь, в великий день, известие об окончательной победе над врагом.
Около двенадцати часов дня кто-то стал крутить ручки приемника, хотелось знать, что передают другие станции. И вдруг смолк вихрь веселых мотивов, в приемнике послышался взволнованный мужской голос:
«…Говорит Прага!.. Говорит Прага!..»
Диктор вел передачу на русском языке, но делал неправильные ударения во многих словах. «Русские летчики!.. Русские летчики! — слышалось из приемника. — Немцы в течение часа бомбардировали жилые районы Праги, убивая детей и женщин… Эти налеты повторяются! Русские летчики, пошлите ваши самолеты на Прагу. Отгоните немцев. Помогите нам… На улицах Праги идет бой!.. Командир города Праги!»
Этот страстный призыв, произнесенный три раза, словно пригасил солнечные блики на стенах квартиры. Радость была омрачена. Прага еще сражалась. На ее улицах лилась кровь. Обезумевшие гитлеровцы мстили чехам.
Тем временем Братислава ликовала. С Бучиным и офицерами нашей части мы весь день бродили по бурлящему радостью городу. Чуть ли не на каждом шагу нас пытались качать. В части был фотограф, он снимал взбудораженный город и нас на его улицах и аллеях парка. Мне повезло. В моих архивах сохранилась фотолетопись последнего года войны на юге нашего фронта: Румыния, Венгрия, Чехословакия… И вот День Победы.
Солнце, заходя за Дунаем, красным отблеском горело на золотых шпилях башен старого города. Окна в узких улицах были по-прежнему отворены, и чуть ли не за каждым из них пели.
— Немцы в Праге капитулировали! Прага свободна! — сообщил встретивший нас на улице пан Новак. — Москва, Москва сказала! — счастливо выкрикивал он.
Таким был день 9 Мая — последний день войны, которая для меня началась еще в Ленинграде, а кончилась здесь, в далекой от родины Братиславе.
Теперь, через тридцать один год, именно 9 мая, я должен был встретиться с городом, который не мог позабыть. В моем чемодане лежали фотографии праздничной Братиславы тех дней. Но три десятилетия! Половина человеческой жизни. Я уже, разумеется, не тот. А Братислава?
На пустынном в этот ранний утренний час перроне братиславского вокзала нас — небольшую группу литераторов, посланцев Союза писателей СССР, — встречают представители Союза писателей Словакии. Главенствует среди встречающих переводчик, доктор Жабкай.
Располагающей внешности, весьма обаятельный человек, элегантно одетый, в меру полный, но при этом легко двигающийся и обладающий привычкой к сдержанным, красивым жестам, Владимир Эдуардович, как он по-русски нам представился, свободно говорит на нескольких языках и в том числе отлично на нашем.
Мы вступаем на перрон, и Жабкай уже знакомит нас с молодым улыбчивым человеком самого что ни на есть славянского типа — братиславским поэтом поколения тридцатилетних Михаилом Худой, которого доктор Жабкай по праву старшего по-приятельски называет «Мишко», что здесь звучит с ласковой простотой, чем-то средним между нашими «Мишей» и «Мишенькой».
Мои спутники уже ведут оживленную беседу со встретившими нас писателями. Я молча озираюсь по сторонам. Волнующее беспокойное чувство охватывает меня. Может быть, это в какой-то мере сродни тому, что переживает человек, когда он возвращается в родные места, с которыми расставался на десятки лет.
Мы ехали по безлюдным в ранний час улицам столицы Словакии. Я смотрел по сторонам, стараясь увидеть издавна знакомые места. Город был нарядно убран. Обилие витрин ширило гладь намытых тротуаров и мостовых, отражая их в зеркале больших стекол. Флаги, флаги… Повсюду флаги… Трехцветные чехословацкие и наши — красные с золотыми серпом и молотом, они, как легкие изваяния, застыли в утреннем безветрии. Дружно спаренные, ниспадали длинными полотнищами от верхних этажей зданий до их основания. Улицы выглядели по-особому торжественными и нарядными.
Не так-то легко было в украшенных площадях узнать ту Братиславу, что помнилась мне, — город, еще целиком живущий тревогами войны.
В первые минуты нынешнего пребывания здесь я не узнавал, казалось, таких знакомых мне мест. Но ждал с ними встречи и был вознагражден за терпение.
Вот мы и на Дунае. Сколько неприятностей, сколько беспокойства доставили быстротекущие воды Дуная саперам, наводившим здесь мост в апреле 1945 года!
Наплавного моста военного времени давным-давно нет. Слева, ниже по Дунаю, небо заштриховано фермами высокого железнодорожного моста, также восстановленного инженерными частями Советской Армии. Эта работа была произведена значительно позже того, как фронтовые саперные батальоны покинули ставшую мирной словацкую столицу. Обстрелянные части 2-го Украинского фронта ждала Маньчжурия, где они и завершили свой долгий боевой путь.
Доктор Жабкай помещает нас в комфортабельный отель «Девин». Он расположен на набережной, в центральной ее части. Перед зданием гостиницы вытянулась терраса открытого кафе. Нарядные цветные зонты кидают тень на низкие белые столики и изящные и очень удобные плетеные кресла, сделанные в старинном «венском стиле». Звучали бы здесь вальсы Иоганна Штрауса-младшего, и картина далеких лет сделалась бы полной.
Несмотря на ранний час, кафе уже действует и какой-то утренний посетитель сидит за чашечкой кофе, просматривая лежащую перед ним пачку газет.
Мне достается номер с отличным обзором. Внизу — небольшая площадь. Здесь стоянка легковых автомашин. Утреннее, еще не жаркое солнце сияет в полированных крышах лимузинов всех цветов радуги. Площадь пока тиха. Праздничная Братислава лишь просыпается. Изредка пара молодых людей куда-то прошагает через площадь да, взревев прогревающимся мотором, от стоянки откатит «Татра» или «Москвич», кажущийся здесь старым добрым знакомым.
Надо бы распаковать чемодан и располагаться в номере, но мне не до того. Завороженный, я стою у широкого окна. Прямо передо мной в выси зеленого холма, освещенного ранними розовыми лучами, красуется громада крепости. Но, позвольте, где же черные от застарелой копоти замковые стены с окнами-дырами? На холме — словно выстроенное вновь грандиозное здание. Ожили и красуются четыре башни по его углам — три поменьше и одна крупная, краснеют черепичным конусом острые крыши, упираясь в утреннее бледное небо. Старая крепость не потеряла своего величественного вида, но и не пугает нынче мраком прошлого.
С первых минут становится ясно — здесь ценят, любят и сохраняют старину.
Но разве только старину?
Поворачиваю голову к Дунаю и уже не могу оторвать от него взгляда. Через стремительно несущую свои воды реку, со стороны Петржалки, перекинут высотный мост — одно из удивительных творений нашего времени.