рала Плиева. Кажется, это был последний рейд теперь уже не существующего рода войск в нашей армии. Но впереди были горы Словакии. Конники с их легкой артиллерией могли пройти по горным дорогам, где не проехать мощным машинам с тяжелыми пушками. Разбитые остатки гитлеровцев бежали на запад, стремясь оторваться от конницы. К концу дня уже не было слышно пулеметных очередей и орудийных выстрелов, но прорыв на Гроне стоил жертв.
На квадратной, похожей на большой зал городской площади Левицы хоронили лейтенанта, погибшего в час штурма. Мне припомнилось, как опускали в землю наскоро сколоченный гроб. Сереброголовый, видевший виды старшина, сминая в руках выгоревшую фуражку, утирал рукавом слезы и лишь повторял: «Ах, лейтенант, лейтенант!..» Как горько было смотреть! Ведь победа была такой недалекой. Наши войска приближались к Берлину. Еще какой-нибудь месяц — конец войне. И вот тут, на пороге победы…
Я снова вспомнил Братиславу в апреле 1945 года. В ее небольших городских скверах высились деревянные пирамидки с вырезанными из фанеры красными звездами. Такие же, как и тысячи других на обочинах дорог по пути сюда, от Сталинграда на юго-запад Европы. У самодельных памятников погибшим мы видели горожан, которые, стоя у пирамид, что-то старательно списывали в блокноты. А через несколько дней привезли мрамор, и вместо временных деревянных пирамидок в скверах поднялись полированные обелиски с точно перенесенными на них именами погибших.
Надеясь когда-нибудь побывать в Братиславе, я тогда думал, что пойду поклониться могилам, которые я видел совсем свежими. Теперь с трудом находил те знакомые скверы и не узнавал их. Зеленела трава, и на клумбах расцветали весенние цветы. По дорожкам, резвясь, бегала детвора — люди рождения семидесятых годов. Никаких обелисков не было.
Встревоженный, я спросил доктора Жабкая, не спутал ли я скверы. Нет. Память с героях-освободителях не покрылась забвением. Останки их перенесли в братское кладбище Славин, сооруженное на господствующей высоте над Братиславой.
— Знаете, — сказал Владимир Эдуардович. — Многие матери, дети и жены приезжали к нам в Братиславу, чтобы побывать на могилах родных.
И вот я на ступенях военного кладбища моих товарищей по 2-му Украинскому фронту… Кто знает, со сколькими из них сталкивала меня судьба на дорогах войны! С кем входил в полуразрушенные Яссы, с кем форсировал Тиссу и стремительно двигался по Венгерской равнине, чтобы потом два месяца биться за Будапешт! Может быть, это те ребята-танкисты, с которыми я ночевал под Эстергомом перед рывком нашего фронта, завершившимся освобождением первых километров чехословацкой земли. А возможно, здесь те, кто в конном строю проходил в Левице. Ведь они тоже вступали в Братиславу. Наверное, есть и те, с кем приходилось трястись на попутных полуторках или недолго жить рядом в прибрежных городках на Дунае? Ведь здесь захоронено более шести тысяч воинов, погибших при освобождении Братиславы и Западной Словакии. Дорого стоила победа! Кругом благословенная тишина. Широкую площадку братской могилы окаймляет густая чистая зелень и яркие цветы. Ажурная тень листвы лежит на гранитных плитах и дорожках. Памятник возвышается над всем городом. Внизу отблеском клонящегося к закату солнца алеют скаты черепичных крыш. Множество шпилей тянется к небу, соревнуясь в высоте со стеклянными брусьями новых зданий.
Я отстал от товарищей, уединившись, думаю о тех, кто вечным сном спит под тяжелыми плитами. Здесь немало безымянных солдат, тех, кого смерть подстерегла в часы последних атак. Обхожу квадраты гранитных аллей. Вдоль тянется череда красных мраморных плиток. Тут похоронены те, чьи имена были известны. Золотыми буквами на каждой плите начертаны фамилии, имена и годы рождения погибших. Год смерти один — 1945. Здесь рядовые, сержанты, офицеры… Здесь русские, украинцы, армяне, казахи, дети других народов нашей Советской страны.
Я смотрел на установленные при входе в церемониальный зал скульптурные группы «После боя» и «Над могилой соратников», на сорокаметровый пьедестал с венчающим стелу солдатом с высоко поднятым развевающимся знаменем, и мне припомнились известные стихи поэта о воинах, что застыли с автоматами над братскими могилами на просторах России:
Трудно в этом воине признать
Сверстника-мальчишку. Только мать
Все еще роняет в тишину:
«Мальчиком ушел он на войну…»
Вот плита. Имя, звание: «Солдат Мария». А невдалеке от нее — «Санинструктор Валида».
Обе 1926 года. Им было по девятнадцать лет. На фронт эти девчата скорее всего ушли со школьной скамьи. И эти славные фронтовые девушки, наверное, уже видели себя в красивых, платьях, надеясь надеть их после победы. Ведь до последнего выстрела оставалось так недолго. В далекие города России и Азербайджана еще шли письма со штампом полевой почты: «Мама, войне уже вот-вот конец. Я жива и невредима…», а их остывающие тела накрывали плащ-палатками.
Со времени боев на Дону мне приходилось терять немало товарищей. Но погибать перед самой победой, за несколько дней до нее!.. Умирать перед тем, как должна наступить тишина над израненной, почерневшей от огня землей… До чего же нестерпимы эти жертвы ненасытной войны! Здесь лежали те, кто не дождался победы всего каких-нибудь пятнадцати — десяти дней из четырех лет жестоких сражений. У некоторых плит я увидел еще не успевшие завянуть цветы. Под плитами покоились ушедшие на войну мальчики. Я читал на плитах даты их рождения. Эти парни были на пять-семь, а то и десяток лет моложе меня.
За несколько дней до того, как мы пришли сюда, на самую высокую точку над городом, 9 мая мы сидели в номере на третьем этаже отеля «Девин». Был удивительно теплый, тихий и звездный вечер. Движение машин по набережной Дуная, куда выходило широко распахнутое окно номера, в эти часы было закрыто. У гранитного парапета реки собрались празднично одетые братиславцы. Их было множество. В большинстве своем — молодые люди. Гулявшие были веселы и шумливы. Они заполняли набережную на всем видимом из окна ее протяжении.
К нам, гостям Братиславы, пришли редакторы и переводчики из «Млада лета» и из издательства «Обзор». Разговор касался сегодняшних дел. Говорили о писательских делах, о новых книгах, о том, что из напечатанного у нас за последнее время может заинтересовать словацкие издательства. Я сидел спиной к окну, когда звук словно взорвавшегося на улице снаряда заставил меня вздрогнуть. Лишь секунду спустя догадался, что это первый залп салюта в ознаменование Дня Победы. Все, кто был в комнате, поднялись и подошли к окну. Гремел многократный салют. Необычно для нас, ленинградцев, он гремел в густой тьме вечера. Лишь где-то вдали, слева, за рощей Петржалки, сполохом освещалось небо, а затем доносился звук выстрелов. Невидимые орудия били долго и, как-то казалось, не очень празднично. Мне уже наскучило считать количество залпов. Но вот и прогремел последний из них. И тут, через несколько секунд, начался фейерверк, но какой!.. Взрываясь в поднебесье черного купола, на город обрушивались тысячи цветных звезд. Все новые и новые, один ослепительнее и пышнее другого, возникали вверху огненные букеты и медленно опускались к реке, удваивающей цветистый карнавал неба. Тысячи находящихся на набережной горожан громко аплодировали и кричали всякий раз, когда в небе рассыпался очередной звездный букет. Но вот стали затухать последние летящие к реке звездочки, и в ту же минуту от перил нового моста-гиганта в Дунай многометровой шириной обрушился огненный каскад. Будто раскаленная лава, лилась ярко-красная лента, и откуда-то из черноты неба на набережную начали опускаться маленькие прозрачные парашютики. Не только мальчишки, но и взрослые бежали за ними. Под нашим окном на набережной шла живая веселая игра.
Да, это был счастливый праздник, такой же торжественный, как у нас, на берегу еще холодной Невы. Здесь так же, как и у меня дома, ликовали тысячи и тысячи счастливых людей. Только у нас залпы орудий совпадают с взметающимся в небо фейерверком, и потому кажется, что орудия стреляют мирными, цветными огнями.
Позже, в уже утихшей Братиславе, я из окна своего номера увидел в небе лучи прожекторов, всю ночь освещавших в эти дни памятник Славин — братскую могилу освободителей Братиславы, и долго не мог оторвать взгляд от этого, словно парящего над городом, светового облака.
Братислава — Ленинград
1976
ИЗДАЛЕКА
Памяти отца — Мирона Яковлевича
Мы покидали Вятку.
Поздней осенью теперь уже столь далекого года с мамой, нянькой Агафоновной и тремя братьями я ждал поезда со стороны Перми.
Поезда проходили Вятку-1 ночью, почти всегда опаздывали, и ждать их надо было подолгу.
Обложенные тюками, портпледами и громоздкими корзинами с замками на железных петлях, мы сидели на твердых, с высоченными спинками деревянных скамьях и ждали, когда пробьет станционный колокол, извещающий о том, что поезд прибыл.
Вокзал освещался тускло, хотя на стенах и горели лампионы, уже давно переоборудованные в электрические. За окнами городской стороны, в свете немногих фонарей, виднелась привокзальная площадь. На козлах-пролеток сутулились извозчики, ожидающие ночных пассажиров.
Город на горе, вдали от станции, обнаруживал себя слабыми огнями улиц да желтыми точками еще не погашенных окон, будто повисших во тьме ночи между землей и небом.
После долгого ожидания наконец сели в вагон. Трижды ударил колокол, и желтые окна вокзала, дернувшись, поплыли в туманном стекле темного жесткого купе. Вместе с боковыми местами оно было целиком занято нашей семьей.
— Поехали, — сказала Агафоновна. Вздохнула и перекрестилась. Так же, как и я, она никогда до сих пор дальше Вятки не ездила.
Я лежал на верхней полке вагона — уже спящего, храпящего на все лады, скрипящего, покачивающегося и монотонно выстукивающего на стыках рельсов свою бесконечную колесную песню.