И как хорошо пахло в пекарне. Теперь, когда я слышу кислый запах только что испеченного хлеба, я припоминаю приземистый деревянный дом на окраинной вятской улице и озаренных пламенем пекарей, с ловкостью сталеваров орудующих у огромных печей.
Да, в Вятке еще «держали» свое «дело» купцы — многие из тех самых, что владели магазинами, лавками и пекарнями до революции.
Но утверждалось и другое.
Мой старший брат Миша в те годы стал комсомольцем. Ходил на собрания ячейки и даже стал пионервожатым. От него я впервые услышал песню «Здравствуй, милая картошка…». Он привез ее из лагеря, где жили они в палатках.
Однажды Миша вечером пришел домой возбужденный и сказал, что сегодня комсомольцы их ячейки слышали из Москвы радио. В маленькой нашей проходной комнате, игравшей роль столовой, собрались все домашние. Миша рассказывал, что радио — это множество аппаратов и еще громкоговоритель, из которого они услыхали очень негромкое: «Говорит Москва. Радиостанция имени Коминтерна!» В такое было трудно поверить. Но я знал, что Миша никогда не врет, и верил ему.
В школу я бегал по деревянным тротуарам. Этим замысловатым словом назывались мостки из двух-трех досок, прибитых на уложенные на землю половинки расколотых кругляшей. Тротуары, такие, что двум толстякам на них было затруднительно и разойтись, неровной дощатой лентой тянулись по обеим сторонам улиц. Когда город весной утопал в лужах, передвигаться без них было задачей нелегкой.
Но на всех улицах Вятки с этими допотопными тротуарами-мостками по вечерам горело электричество. А ко времени, когда наша вятская жизнь уже подходила к концу, произошло нечто поразительное.
На некоторых перекрестках — например, у нас, на углу улиц Володарского и Профсоюзов, — на электрических столбах появились сигнальные пожарные аппараты — красного цвета металлические устройства с круглым стеклышком посредине и темнеющей за ним кнопкой. Маленькая табличка гласила: «Для вызова пожарных разбей стекло и нажми кнопку».
Не очень верилось в то, что и на самом деле стоит нажать кнопку, и тут же примчатся пожарные. А уж как хотелось это сделать! Пожалуй, останавливало лишь то, что нужно было сперва разбить стекло. Это уже было делом шумным.
Пожарные все-таки, наверное, действительно прибыли бы скоро. Именно в тот год в Вятке, чуть ли не в первом из небольших губернских городов, появилось два пожарных автомобиля. На них, с обеих сторон, на скамьях сидели пожарные в сияющих медных касках. Не один раз они, звоня в колокол, проносились мимо школы по улице Коммуны. И тут никакая учительская строгость не могла остановить нас, мы всем классам кидались к окнам и успевали увидеть пожарных.
За красной машиной, почти не отставая от нее, следовала лестница на огромных огненного цвета колесах. Лестницу по-старому еще везла пара коней. Но какие это были кони! Сытые, ухоженные до лоска, одной масти, — таких прекрасно выглядевших коней я потом видел только в цирке. Пожарные лошади бежали так быстро, что могли бы перегнать и автомобиль, имей они на то право.
Пожарная часть с высокой каланчой — на ней по тогдашним правилам еще прогуливался дежурный топорник — находилась вблизи, возле театра, который, конечно же, рано или поздно должен был сгореть, как полыхали, сгорая дотла, деревянные театры в России. Но наш вятский театр, к счастью, так и не загорелся.
Той пожарной части уже нет в помине. Но с улицы Коммуны и сейчас видится башня другой старой городской каланчи — напоминание о прошлом.
Для нас, ходивших в младшие классы, пожарная каланча имела свое особое значение.
В морозные дни, когда ртутный столбик термометра за окнами опускался ниже двадцати пяти градусов, занятия в школе первой ступени отменялись. Но не у всех был градусник, да к тому же где гарантия его точности? Чтобы в этом деле не было разброда, над пожарными каланчами на мачте, напоминавшей корабельную, в такие дни вывешивались шары. И до чего же было радостно утром, когда бревенчатые стены домов, стволы деревьев и столбы электрического освещения покрывались мохнатым инеем. Мы добегали до угла — с него была видна каланча — и, увидев черные шары, стремглав летели назад, к дому, чтобы сообщить, что на улице мороз и уроков не будет.
В школу идти было холодно, можно отморозить нос или пальцы, а болтаться по улице — тепло.
Отпросившись у взрослых «хотя бы на немножко», мы немедленно отправлялись гулять.
А гуляние было одно — катание на санках по нашей крутой, до зеркального блеска накатанной улице. И каких только тут не было санок! И старинные, когда-то богатые, с протертыми ковровыми сиденьями. На таких можно было ездить и вдвоем, и втроем. У заднего седока в руках «правилки» — металлические палочки для управления санями. Большинство же санок, конечно, были попроще, без бахромы и портьерных бомбошек. Но и на них катались с правилками. Правилки сами по себе уже определяли спортивный класс катающегося. Были деревянные санки-самоделки — плоская широкая доска с приделанными к ней, также деревянными, полозьями. На них катались, ложась на грудь или на живот и задрав кверху ноги в валенках. И не в новых валенках, которые были чертовски неудобны, а в изрядно поношенных, подшитых толстой войлочной подошвой, с кожаными запятниками и мягкими неровными краями. Катание с поднятыми головой и ногами представляло немалый риск. Но вятские мальчишки всегда были сорвиголовами и летели вниз, ничего не страшась. Было и самое простейшее устройство для катания — ледянки. Отрезок толстой доски снизу окатывали на морозе водой, пока не получался плотный ледяной слой. Приделай к передним углам ледянки веревку, садись и кати, только не задевай ногами дороги, а то вмиг — сам в одну сторону, ледянка в другую. На этих ледянках лихие катальщики обгоняли любые самые наилучшие санки.
Хороша была вятская зима тут, на краю города. Зима с рано наступавшими вечерами. Сперва с синью за окнами, а потом и чернотой, в которой ничего-ничегошеньки не видно и лишь слышится скрип шагов редкого прохожего. Хороша она была с солнечными морозными днями, когда, вбежав в комнату и не раздеваясь, еще в варежках, обнимаешь руками теплую печь и с блаженством прижимаешься к ней носом и подбородком.
Но самыми лучшими были те дни, когда на пожарной каланче вывешивались шары, а нас, мальчишек, никакой холод с утра не страшил.
И вот пришел час. Отец вызывал нас в Ленинград.
Мы покидали Вятку.
Поезд шел и шел, удаляясь от города. Утром, лежа на полке, я видел проплывавшие мимо холмистые поля. Раскроенные на кусочки, они были похожи на гигантские лоскутные одеяла, какими прикрывали высокие кровати в избах и деревнях Ганино и Черваки, где живали мы с нянькой в летние месяцы. Такие же деревни с крытыми дворами, но уже вологодские, оставались позади на нашем пути. Вдали длинными, мелкими гребешками синели леса. Бескрайние, бесконечные, они то сбегали вниз, то, вновь поднимаясь, курчавыми коврами простирались до горизонта.
На станции Буй пассажиры покупали красные головки сыра, которым славился город. В Вологде у вагонов ведрами продавали яблоки. От пристанционных рыночных рядов в Череповце исходил запах вяленой рыбы.
К ночи вторых суток поезд подошел к широкой реке. За окнами мельницей замахали железные фермы моста. Река была гладкой и спокойной, как черное зеркало. И вдруг над водой вспыхнул ряд убегающих к берегу стрельчатых широких окон. Яркий свет их отражался и чуть подрагивал в глади реки. Пораженный неожиданностью увиденного, я припал к вагонному стеклу.
— Волховстрой, — сказала мама. — Электрическая станция. Ее недавно построили. Она дает свет Ленинграду.
Еще две-три минуты, и видение над рекой исчезло. За вагонными окнами замелькали редкие станционные сигналы. Троекратно прокричал паровоз. Понемногу мы приближались к Ленинграду.
Вятские страницы жизни были перевернуты. Раннее детство оставалось позади. Впереди открывались нечитаные главы отрочества. Они влекли и страшили своей неизведанностью.
В те дни запоздалого свидания с городом детства мне не сиделось в номере гостиницы. Все тянуло туда, где я еще не побывал. Хотелось увидеть то, что помнилось с далекого времени.
И вот в солнечное утро, пока еще не пришла нестерпимая жара, я снова на полукружии чарушинской лестницы. На несколько минут задерживаюсь на верхней ее площадке и вглядываюсь в даль улицы Ленина. Широким сизым полотном асфальта она круто спадает вниз к Засоре и, перейдя овраг, снова тянется наверх, будто до самого горизонта. Там, вдали, зеленеют сады и четко на безоблачном небе вырисовывается силуэт готических башен «булычевского дома».
Спускаюсь по гранитным ступеням и сворачиваю влево, к реке. Где-то здесь, совсем рядом, должна быть площадь, а на краю ее — памятник Степану Халтурину.
Памятник открыли года за два до десятилетия Октябрьской революции. Открывали торжественно. На площади, казалось, сошлась вся молодая Вятка и, уж конечно, мы, «володарские мальчишки». Играл оркестр. Комсомольцы пели «Вперед, заре навстречу…». Пришли рабочие с тяжелыми плюшевыми знаменами и кумачовыми лозунгами. С наскоро построенной, увитой еловыми ветвями трибуны произносились речи. Микрофонов еще не существовало, и ораторы надрывали голоса, желая, чтобы их слышали все, кто здесь был. Промаршировала колонна вятских физкультурников. Девушки в пышных коротких шароварах и парни в красных майках и синих широких трусах. Впереди городской футбольной команды вышагивал ее капитан — вратарь. В правой руке он нес символ своего вида спорта — кожаный мяч.
Потом все замерли перед памятником, который пока что был покрыт брезентом. Какой-то седоусый человек с красным бантом на лацкане пиджака подошел к монументу и взял в руку веревку. Оркестр грянул «Интернационал». Все, кто был в шапках, сняли их, кроме военных. Военные приложили ладони к козырькам белых летних буденовок. Брезент медленно сползал с простертой над нами руки Халтурина. Затем обнажились и его голова, и знамя, древко которого он прижимал к груди. Брезент упал наземь, и передо мной явился гигантский, до тех пор незнакомый мне Степан Халтурин. Он был грандиозен, этот каменный человек, в рубашке с распахнутым воротом и по-рабочему закатанными рукавами. Казалось, вот сейчас он сойдет к нам, развернет знамя и пойдет впереди.