Я смотрю на этих крепких ребят и думаю о том, что их уже никто никогда не назовет «Вяткой», потому что больше нет той Вятки и мои о ней воспоминания лишь дань чему-то, для них немного, наверно, смешному. Что же, так и должно быть!
Теперь с каждым приездом в Киров я все меньше слышу на его улицах быстрый говорок с мягким оканьем. Здесь говорят как в Москве и Ленинграде. Надо бы радоваться. Да, нынешних парней и девчат в джинсах, с сумками через плечо не примешь за провинциалов.
А мне неуместно жаль этого невозвратного. И прошу снисхождения к, своим сожалениям, объясняя их простительной стариковской привязанностью к прошлому.
Не так давно Валентин Петрович Катаев поведал мне, что, когда Маяковского спросили, какой из русских городов, из числа тех, что он объездил, он считает самым красивым, поэт, чуть, подумав, сказал: «Пожалуй, Вятку». Маяковский и Вятка! Та самая, какую знал я. Удивительно, и тем не менее разве не стоит о том задуматься? Маяковскому был по душе белый город на высоком берегу. Великий поэт, даровитый, не раскрывшийся до конца живописец, человек с отзывчивым сердцем, спрятанным под панцирем неприятия эмоций, знал цену подлинной красоте.
В двадцатые — тридцатые годы, когда в упорной борьбе за новое утверждалось молодое Советское государство, о старине пеклись мало. Издержки времени сказались и на тогдашней Вятке. Многое из того, что восхитило Маяковского, утрачено навечно. Но город все равно по-своему красив и требует к себе внимания.
В один из последних приездов в Киров я побывал у главного архитектора города и узнал немало обнадеживающего. Нет, не ошибся я в своих чаяниях. Не исчезнет в Кирове будущего давняя Вятка Салтыкова-Щедрина и Александра Грина. Центральная, выходящая к реке часть старого города объявлена охранной зоной. Здесь будет восстановлено утраченное. Обновится и то, что уцелело до наших дней. Дома старой Вятки, в которых стало трудно жить, оставаясь прежними снаружи, обновятся внутри, получат современные удобства. Город, славящийся неповторимым лицом, хоть частично должен быть похожим на тот, что был.
За границей своеобразного заповедника старой Вятки установлена зона регулируемой застройки. Холмистость пейзажа — богатые возможности для архитектурных исканий, но многоэтажные дома будут здесь возводиться, и уже возводятся, с той приглядкой, чтобы облик будущего Кирова отражал в себе характер шестисотлетнего русского города. Старый Хлынов-Вятка-Киров помолодеет, но должен остаться отличимым от других городов.
«Рязань, Калуга, Вятка золотая…» — не помню, чья это строка, но люблю ее повторять.
По широкому мосту, протянувшемуся над волнистой линией железобетонных арок, над берегом реки, к которому когда-то таскал паром-труженик «Митя», я еду с местными архитекторами — кировскими мечтателями и реалистами.
Перешагнув Вятку, мост высится и над доброй половиной Дымкова, навсегда прославленного своими глиняными расписными игрушками. В домиках внизу уже не живут женщины, которые сами лепили, обжигали в своих печах и расписывали купчих и кормилиц, индюков и большерогих оленей. Не подозревали они тогда, что их скромное занятие ради зимнего заработка окажется творчеством, которому потом посвятят книги.
Вятские глиняные игрушки восхищают парижан и лондонцев.
Среди них нет двух одинаковых, ибо каждая фигурка и ныне создается и расписывается одним мастером. Но теперь игрушки — дело рук профессиональных художниц, среди которых есть и признанные мастера, отмеченные высокими званиями. Большинство же — молодежь.
Архитекторы везут меня к недавно восстановленной и реставрированной церкви Макария Желтоводского.
Церковь Макария — давнишнее творение безвестных дымковских народных мастеров. Ее четырехэтажная устремленная в небо колокольня и само церковное здание — как бы аккомпанемент к ней — прекрасны своей удивительной, несмотря на немалые масштабы, какой-то игрушечной красотой.
Да, именно игрушечной. Белые стены расписаны ярко и весело, но одновременно и с великим чувством меры, которой трудно научить, если ты не художник «милостью божьей». Все церковное здание исполнено той наивной и звонкой радости, которая отличает дымковские глиняные изделия.
Вернувшись в Ленинград, я рассматриваю свой рисунок в старой тетради. Внимательно вглядываюсь в него и вижу — за нагромождением деревенских дымковских домиков на рисунке видна колокольня с крестом. Сомнений нет, это та самая, что мне показывали архитекторы. Значит, и мой детский взгляд полвека назад привлекло создание дымковских мастеров. Конечно, я не мог его оценить, да и видел церковь Макария издалека, но дети в своих рисунках, как известно, запечатлевают лишь то, что достойно запечатления.
Прощаясь с Кировом, как и всегда, прихожу на набережную Грина и стою на краю, над обрывом.
Теперь здесь сооружен мемориальный памятник кировчанам, не вернувшимся с войны. У подножия обелиска, который, расширяясь, поднимается к небу, качается пламя вечного огня. На мраморном полукольце, охватывающем обелиск, строки стихов, написанных живущим в Кирове поэтом Овидием Любовиковым:
За высоким белокаменным памятником бирюзовые дали лугов и синий горизонт леса. Война счастливо не докатилась до вятского края. Здесь не падали бомбы на город и не веяло горькой гарью от пепелищ. Но тысячи и тысячи мужчин-кировчан не вернулись в родные села. Сколько их уснуло последним сном на долгой дороге к Берлину! И кто знает, не останки ли одного из моих вятских земляков покоятся в Могиле неизвестного солдата у кремлевской стены!
С площадки мемориала смотрю в заречную даль и вспоминаю того молодого пулеметчика, что искал «своих» на военных дорогах Украины. Дожил ли он до победы, вернулся ли на любимую родину? Может быть, этот величественный обелиск на берегу реки Вятки воздвигнут и в его память.
Обхожу памятник и становлюсь лицом к улице Ленина.
Далекий, милый город детства, ты внес свою достойную лепту в дело торжества мира на прекрасной земле.
1977—1978
О НЕНАПИСАННОМ
Бывают встречи, как будто неимеющие для тебя решающего жизненного значения, однако они оставляют о себе память надолго. Нет-нет да и возвращаешься к ним в мыслях и по прошествии немалого времени. Что-то тебе тут не дает покоя и начинаешь думать: — чего-то я тут не досказал.
Произошло это этак лет двадцать назад, а вот припомнилось, так, как, пожалуй не утратило своей жгучести для меня и нынче.
Однажды получил я задание написать очерк о подвиге замечательной женщины — Героя Советского Союза, одной из прославленных воинов совершившей подвиг во имя Родины.
Не так-то оказалось просто отыскать ту, чье имя в свое время обошло чуть ли не все газеты страны. С трудом наконец раздобыв номер телефона, я позвонил по нему и, услышав ответ, объяснил кто я такой и почему к ней обращаюсь.
Та, с которой говорил, кажется, даже не сразу поняла, что от нее хотят. Во всяком случае, прошла, наверное, минута — другая, пока я услышал в телефон согласие на встречу.
Я, признаться, подумал, что прославленной женщине изрядно надоели различные корреспонденты, не раз и не два заставлявшие ее рассказывать о своих подвигах.
Но, отступать было некуда и я, без всякого энтузиазма направился по данному мне адресу.
Она жила в южном краю Ленинграда, на улице пока названной как-то условно, среди бурно строящегося района, в конце Московского проспекта.
Не легким делом оказалось отыскать и указанный мне корпус, который затерялся в просторном дворе домов под одним номером.
И вот я уже и поднимался вверх в свеже пахнущей лаком кабине лифта.
По пути рисовал ту, с кем должен был повидаться, женщиной крепкой кости, с мужскими уверенными повадками, с открытым полным бесстрашия лицом.
А, может быть, думал я, моя знакомая окажется тоненькой и хрупкой, в прошлом романтической девушкой, про таких ведь особенно приятно сочинять страницы их героических подвигов.
Двери в квартиру мне отворила женщина, ничем особым неприметная, с мягкими неброскими чертами лица. Не блистай на ее груди золотая звездочка на алой ленте, приколотая к строгому жакету, не очень-то парадно надетому поверх домашнего платья, я бы не подумал, что предо мной отважный герой былых сражений.
Мы познакомились.
— Извините, — сказала она. — У меня немного не прибрано. Проходите пожалуйста.
Она ввела меня в комнату, где неприбранного я ничего не увидел, и усадила за покрытый узорчатой скатертью, обеденный стол.
Ничего, решительно ничего тут не напоминало о героическом прошлом хозяйки. Обыкновенные цветы на окнах. Абажур, каких тогда можно было видеть в десятках тысяч квартир. На этажерке телевизор с линзой для увеличения изображения. Детский столик с аккуратно уложенными книжками. В углу, протертая до белой бумаги, лошадка-качалка. Уютно, чисто, обыденно.
Подробней, чем прежде по телефону, я разъяснил цель визита. Щеки моей собеседницы покрылись легким румянцем.
— Чего же еще писать про меня? — сказала она.
Я сказал, что писать нужно, просто необходимо.
Она кивала головой, но слушала, как мне казалось, рассеянно, думая о своем. По старой профессиональной привычке я внимательно вглядывался в чем-то сейчас озабоченное лицо этой женщины, силясь увидеть в нем нечто удивительное.
Из дальнейшего разговора выяснилось, что на войне мы находились рядом, на правом фланге линии фронта наших войск. На минуту моя собеседница увлеклась, вспоминая ту счастливую осень, когда, прорвав укрепления на Миусе, наши части безудержно неслись по степям Приазовья, с трудом настигая врага, которому удалось задержаться только на правом берегу неизвестной мне до тех пор реки Молочной.
Там и был совершен ее подвиг.
Собеседница моя оживилась. Вот уже, казалось, и загорелся в глазах ее яркий огонек. Я старался запомнить этот миг, но он был слишком короток. Снова сделавшись прежней, она, как бы виновато, сказала: