3 сентября мы выступаем. Настроение веселое: ведь сегодня мы знаем определенно, куда идем, и наша последняя цель совсем недалеко, в 10 кёсах.
Особенно довольны рабочие: у каждого вместо связки из пяти коней, цепляющейся за деревья, одна лошадь; у Конона нет лошади с хронометрами, на которые надо все время оглядываться, не задели ли за дерево; Яков избавился от не навистных тяжелых красных ящиков с научными инструмен тами, которые изводили его своим весом; даже белый конь, который вез эти ящики, остался на Мюреле.
Мы переваливаем через плато, в обход ущелья, и спускаемся к озерку среди морен. Вокруг него широкий багряно- красный луг — это заросли кустарников березки Миддендор фа в осеннем уборе. За лугом лимонно-желтая оторочка леса — лиственницы тоже уже желтеют, а вдали острая снежная вершина, отражающаяся в холодной воде.
Вскоре неприятный брод через Чыбагалах. Река вся за громождена гранитными глыбами, и пробираться между ними трудно. Брод идет наискось, в очень широком месте. У левого берега несколько лошадей, и моя в том числе, попадают в глубокие ямы и плывут. Все мокро. Брр! Сейчас не лето.
На второй день подходим к устью Талыньи. Выше этой реки долина Чыбагалаха расширяется, здесь когда-то лежал громадный ледник, как в верховьях Иньяли. А на юге видно то самое гранитное плато, которое мы пересекли на Мюреле. Плато тянется на запад вдоль Чыбагалаха до горизонта. Оно сплошь покрыто снегом — не только вершины, как в Силяп ской цепи, но даже глубокие седловины. Ряд долин врезается в это плато мрачными ущельями, в их верховьях тоже видны снежные языки. Выдающихся вершин и пиков мало, это одна страшная снежная глыба.
По Талынье доходим почти до границы леса и здесь на террасе останавливаемся.
Пока ведется разведка на Талынье, я делаю с Гаврилой Сорокоумовым на его жирных лошадях поездки вглубь гор, чтобы изучить их строение. Перевалив однажды по момской дороге через высокую горную цепь, мы вышли с ним в до лину небольшой речки Ольчан. Оказывается, она относится уже к бассейну реки Сюрюктях. Вот где, наконец, нашлась эта таинственная река, которая на всех прежних картах была показана такой длинной и идущей от самого Верхоянского хребта до Момы.
Спускаемся к Ольчану — унылые, безлесные места. Дальше момская дорога уходит вверх по Ольчану, но Гаврила уговаривает меня поехать на юг: по момской дороге на пять кёсов нет леса. Осматриваю галечники и вижу, что Ольчан выносит новые и разнообразные породы; я решаю итти вверх по реке, чтобы изучить новые толщи, которые лежат на се вере. Гаврила едет с кислым лицом и время от времени стонет: "Ханна хонобыт?" ("Где будем ночевать?")
Перевал сплошь покрыт кочковатым болотом; мой жирный конь тяжело переваливается, вздыхает, сопит. Впереди река круто поворачивает в пеструю цепь гор и разрезает ее глубоким ущельем. Кажется, не будет конца горным цепям, г а ведь мы уже у Полярного круга и прошли от Алдана горами больше 1100 километров.
Вечер, до леса еще два кёса. Надо ночевать. По речке есть кустарники полярной ивы — "талага", и между ними пло щадки травы. Хватит для двух чайников и двух коней. Мы собираем сучья ивы; горит она скверно, греет плохо, но чай ник вскипел. Я угощаю Гаврилу консервами, он меня — маслом. Потом сидим у огня.
При этой поездке я нашел место, которое наиболее похоже на описание Николаева: на момской дороге действительно есть безлесное пространство длиной шесть кёсов, но оно захватывает не одну речку, а четыре. От всего описания Николаева остается только одна эта широкая полоса гор без леса. И здесь, на Ольчане, можно найти узкие места с утесами, такие, как он описывал. Вернувшись на нашу базу, я расска зываю о своих открытиях, и мы решаем проехать на Ольчан и разведать речку ниже ущелья.
Тогда мы будем спокойны, что разведали все пункты, где мог быть Николаев.
Днем на наш стан на Талынье приходит гость: сначала за горой слышится жалобное блеяние, потом к палаткам выбе гает молодой горный баран. Он серо-коричневый, брюшко белое, рога только начинают отрастать. Протопопов поспешно хватает винтовку и выпускает всю обойму. Баран с необык новенной ловкостью взлетает прямо по крутому склону и исчезает за гребнем. Протопопов, как рьяный охотник, не может себе простить промаха, проверяет винтовку. Оказывается, за, два месяца, что ее везли, приторочив к седлу, прицел сдвинулся и она бьет неправильно.
Здесь немало горных баранов (чубука), всюду в горах их следы и тропинки по откосам, и нередко в долинах валяются черепа с рогами — трофеи эвенов. Эвены подкарауливали баранов и стреляли их из ружья или настораживали лук на тропинках, где проходят животные, и баран, таким образом, сам опускал в себя стрелу. Этим же способом здесь ловили и диких оленей и зайцев. В настоящее время такой способ охоты запрещен, так как много животных уничтожалось напрасно — охотник не успевал вовремя обойти свои ло вушки.
10-го мы едем на один день к Ольчану: вести там более продолжительную разведку трудно, нет корма и топлива. С собой берем насос и бутару.
Бутара — прибор для промывки — сделана Михаилом из одного вьючного ящика и лиственничных досок. Песок и галь ка поступают в ящик, промываются здесь на грохоте (железный лист с дырами), затем мелкий материал сносится по корыту, где оседают тяжелые минералы и благородные металлы. Чтобы лучше удержать платину и золото, в корыто кладут сукно.
Бутара работает быстро — только успевают подавать ведра с песком. Весело качает насос, непрерывная струя сносит песок, лопата скребет по грохоту, выбрасывая гальку. За эти дни наши разведчики промыли три тонны песка и не нашли ни крупинки платины.
Проработав день на Ольчане, мы убеждаемся, что рассказ Николаева можно окончательно считать выдумкой. Если бы нам удалось найти признаки платины или хотя бы горные породы, которые ей обычно сопутствуют, мы оставили бы здесь разведочную партию.
Но теперь не имело смысла оставлять людей здесь, в тяжелых условиях. Лучше всем вместе выехать в Оймякон, чтобы изучить подробнее южный район.
К Николаеву, несмотря на все перенесенные нами трудности, мы не питали особенно злых чувств, так как по дороге к Чыбагалаху нам удалось изучить исключительно интересный район, открыть громадный горный хребет, исследовать геологическое строение огромной страны.
13 сентября мы возвращаемся к юртам Сорокоумовых. Лошадям надо дать отдохнуть дня два перед тяжелой доро гой. Здесь трава тоже начала желтеть, опали красные листья березки Миддендорфа, и пейзаж стал унылым.
Обратно к Эльги
В Чыбагалахе перед нами было распутье, как у богатыря в сказке: "Направо пойти — коня потерять, налево — самому погибнуть".
По первоначальному плану нам следовало бы итти отсюда на запад, к старому Верхоянскому тракту, и выйти на него значительно южнее Верхоянска.
Но никто не мог нам сказать, есть ли такая дорога. Даже если мы ее найдем, то с нашими лошадьми не доберемся даже до тракта: зима захватит нас раньше.
Самый верный путь к Оймякону. Во-первых, двигаясь на юг, мы уходим от зимы. Во-вторых, на этом пути у нас оставлены лошади и коллекции: за каждую лошадь мы можем достать два-три оленя, коллекции также лучше везти самим, чем поручить доставку их Мичике. В Оймяконе о нас знают, я писал туда судье Богатыреву и просил обеспечить нам зимний проезд в Якутск. Места нам отчасти знакомы, а пройдя 400—500 кило метров горами, мы попадем на устье Эльги, где есть жители и где мы, во всяком случае, не пропадем. Кроме того, пройдя на юг по более западному маршруту, можно будет изучить присоединение так называемого хребта Кех-Тас Майделя к Верхоянскому хребту, значит будет исследован весь Кех-Тас, а если мы пройдем от Эльги до Оймякона, то и все верхнее течение Индигирки.
Но через Чыбагалахскую и Момскую цепи есть только один путь — по Мюреле, и нам до Иньяли придется итти старой дорогой. От Иньяли Мичика обещает провести нас прямо на устье Эльги.
16 сентября прощаемся с семьей Сорокоумовых.
Старший брат, Сергей, ведет нас до Мюреле по новой дороге, в обход Нокёна. Вода сильно спала, и мы лучше попытаемся пройти ущельем Мюреле, чем снова по болотам нокёнских пе ревалов. С нами якутская лайка Ойюран, пушистый черный пес с белыми лапами, купленный Протопоповым у Сорокоумовых.
В низовьях Мюреле, где мы ночуем, — превосходные луга, но никто на них не живет. Только иногда сюда пригоняют с
Чы багалаха табуны. Вечером идет снег, мокрый и густой. Он идет весь следующий день и покрывает горы, но в долине еще тает. Ущелье наполнено белесой мглой, сквозь которую иногда проглядывают пестрые от снега вершины. Внизу склоны черные и скользкие. Холодно, уныло и жутко...
На другой день мы переходим Мюреле вброд шесть раз. Ми чика не хочет взбираться на склоны в обход утесов и предпочитает броды.
На третьем броду глубоко, вода хватает вьюки. Иннокентий пробует перейти вброд в нескольких десятках метров выше, и его связка целиком плывет — видны только головы и спины лошадей.
18-го проходим тарын Оньола против гранитного каньона притока. На лугу за тарыном две оставленные нами лошади сами выходят к каравану — они соскучились в одиночестве. Конь Якова толст и крепок, конь Чернова оправился плохо, но уже не хромает.
19 сентября утром — 10 градусов мороза. Внизу еще нет снега, но горы в белой пелене.
Мы входим на высоте 800 метров в область, захваченную снегом. Выше уже сплошной покров снега толщиной пятнадцать сантиметров.
Первая ночевка на снегу пугает: мы не привыкли разгребать снег для палатки. Неудобно и необычно — всюду липкий снег: на палатке, на сапогах. Это неприятно, но гораздо страшнее судьба лошадей: корм в долине Мюреле и так скуден, а теперь они должны добывать его из-под снега. В тополевых зарослях на реке, где расположился наш лагерь, трава растет отдельными пучками между деревьями, и мне жутко смотреть, как лошадь раскидывает копытами снег, потом жадно выщипывает этот желтый и жесткий пучок. Если на высоте 800 метров уже лежит снег, то почти до самой Эльги мы, наверно, из него не выйдем: ведь верховья Инь