Мужество не оставляло Черского до последней минуты, и он даже давал распоряжения, что делать маленькому сыну с его бумагами, если жена не переживет его.
Черский умер в десять часов десять минут вечера 25 июня (старого стиля) у устья реки Прорвы. Его жена записала в сво ем дневнике в эти дни следующие строки:
"Июня 24. Боюсь, доживет ли муж до завтра. Боже мой, что будет дальше?!
Июня 25. Всю ночь мой муж не мог уснуть: его мучили сильные спазмы. В 12 ч. дня у мужа сделалась сильная одышка. Пристать к берегу нельзя, потому что крутые яры. Муж указал рукой на шею, чтобы прикладывать холодные компрессы. Через несколько минут одышка уменьшилась, и сейчас же пошла кровь из носу.
Пристали к 3 h 30' к речке Прорве.
Муж умирает.
Он скончался в 10 h 10' вечера".
Буря задержала М. П. Черскую у Прорвы на двое суток, и только 28 июня ей удалось приплыть к устью Омолона. Лишь к 1 июля была выкопана могила и сделан гроб, и в четыре часа Черского похоронили против устья Омолона. На следующий день в дневнике опять записи барометра и температуры, которые с 26 июня жена Черского иногда забывала вносить.
3 июня Черский шутливо говорил: "Впрочем, смерть меня не страшит: рано ли, поздно ли , но всем одна дорога. Я могу только радоваться, что умираю в ваших палестинах; через много-много лет какой-нибудь геолог найдет, может быть, мой труп и отправит его с какой-нибудь целью в музеум и, таким образом, увековечит меня".
Желание Черского исполнено, но иначе: его памятник — горный хребет в тысячу километров длины, 300 кило метров ширины и до 3 тысяч метров вышины; он выше всех хребтов Северо-Восточной Азии, а по площади превышает Большой Кавказ.
Два года на Колыме
Успех экспедиции 1926—1927 годов превзошел наши ожидания. Нам удалось проникнуть в сердце горной страны, где не бывал ни один исследователь, открыть громадный хребет, нанести на карту большие реки. Но на северо-восток простирались еще огромные неизученные пространства. Надо было исследовать среднее течение Индигирки и почти весь бассейн Колымы, а дальше манила нас таинственная Чукотка.
Только в 1929 году мне удалось продолжить исследования дальше к востоку. На этот раз экспедиция была организована Якутской комиссией Академии наук.
В январе мы покинули Ленинград. Из Иркутска большая часть экспедиции выехала с грузом на санях по Лене, а мне удалось воспользоваться только что открытой авиалинией и прилететь в Якутск задолго до приезда моих спутников.
Это позволило заняться здесь организацией экспедиции и за купкой снаряжения и продовольствия.
База Академии наук уже заранее заключила договор с якутом Сыроватским, который должен был доставить нас до Оймякона.
Передвижение экспедиции по Лене сильно замедлилось, и только за двое суток до назначенного для выезда из Якутска срока мои спутники начали прибывать один за другим пооди ночке. Научную работу в этой экспедиции, кроме меня, должен был вести снова геодезист К. Салищев, которому помогал радист В. Бизяев.
На быках и на оленях
4 марта приходит первая часть подвод, нанятых для нашего переезда к Алдану, — десять тощих лошадей и три быка. Судя по ним, первый этап пути вряд ли сулит много удовольствия: подвод слишком мало для нашего груза, а быки обещают томи тельное, скучное передвижение со скоростью не более трех километров в час. Подрядчик, или, вернее, брат подрядчика, так как сам он уехал вперед на Алдан заготовлять оленей, убеждал нас, что быки гораздо лучше: сейчас на пути бескормица, лошади обессилели, а быки крепче.
6 марта ушла вперед большая часть груза — восемь тяжело нагруженных саней с рабочим Василием С. В тяжелой собачьей дохе он сел на последнюю подводу. Больше до Алдана мы с этой партией не встречались, только иногда на снегу у до роги видели подпись Василия и жалобы на медленное про движение. 8 марта приходят остальные пять лошадей, и мы выезжаем.
И тотчас за Леной, как только мы вступаем в область лесов и аласов, начинается непрерывная борьба за скорость, за темпы.
Ямщики были правы, действительно во всей полосе вдоль тракта был недород, сено для лошадей купить трудно; на ночлегах, повинуясь обязательным на Севере правилам гостеприимства, продают на ночь после долгих уговоров на пять лошадей только один пуд сена.
Лошади заметно худеют и слабеют. На второй день уже одна из пяти отказывается везти, половина груза с нее перекладывается на других, и мы идем часть дороги пешком. На следующий день удается нанять быка; и мы очень рады, что нашелся сговорчивый якут и дал это медлительное животное, от которого два дня назад мы отказывались. Бык делает три километра в час, но наши лошади идут не скорее.
Так с каждым днем все хуже: лошади устают все больше и больше, приходится постоянно итти пешком, перекладывать груз с одной подводы на другую, помогать лошадям. Нанимать быков трудно, почти весь скот угнан из этого района в другие, более обеспеченные сеном, и часто удается достать только на короткое расстояние маленького быка. За день иногда проходили только 15 километров. В нашем караване постоянно новые лица: то громадный якут в мохнатой шапке, то совсем маленький мальчик, школьник, который везет с собой учебник и на ночлеге учит уроки.
16 марта, подъезжая к улусному центру — Уолбе, от которого еще более 50 километров до Алдана, мы убедились, что на лошадях подрядчика Сыроватского до Крест-Хальджая нам не дойти, В Уолбу мы все уже доходим пешком, сняв свои тяжелые собачьи дохи.
С надеждой на скорое избавление от быков подходим мы к школе — большому зданию без крыши, где и находим вре менный приют.
В Уолбе, в улусном исполкоме меня встречает давно жданный и не раз уже проклинаемый Сыроватский, молодой и стройный якут с энергичным лицом. Он прерывает мои жалобы на скверных лошадей сообщением, которое заставило сразу забыть обо всем остальном: "Знаешь, я ведь оленей не нашел".
Действительно, оленей у него не было.
Чтобы понять всю трагичность нашего положения, надо знать, что оленей непосредственно на Алдане достать нельзя, нужно заранее сговориться с оленеводами — эвенами и якута ми, держащими свои стада в 300—400 километрах от Алдана, чтобы они привели подводы к назначенному сроку. К концу зимы свободных ездовых оленей вообще нет, они уже заняты перевозкой грузов или истощены непрерывной работой. Во второй половине марта ехать в центральные части хребта и искать оленей — дело почти безнадежное. Поэтому не только становилось невозможным достижение по зимнему пути Колымы, а было сомнительно, дойдем ли мы до Оймякона. Нам угрожало сидение до лета на Алдане, затем предстояла организация вьючного каравана и выход к Колыме только осенью. А по плану работы я предполагал достигнуть верховьев Колымы к весне, использовать весеннюю распутицу на постройку лодки и затем все лето посвятить изучению Колымы.
Как выяснилось потом, Сыроватский никогда не занимался перевозкой грузов на оленях. Узнав о выгодном подряде, он явился на базу Академии в Якутске и на устроенных там тор гах предложил самые низкие цены. Другие соискатели — па мятный нам по 1926 году крест-хальджайский кулак Иннокентий Сыромятников и подрядчик-оленевод Колодезников — коварно отступились и посоветовали ему взять подряд: "Не беспокойся, в феврале приедешь на Алдан и найдешь сколько угодно оленей: в это время там всегда есть обратные нарты".
Они даже обещали ему достать двадцать пять нарт к услов ленному сроку и взяли под них задаток. Сыроватский, заключив договор 19 декабря, до 21 февраля безмятежно жил в Якутске, затем поехал на Алдан в наивной уверенности, что там ему приготовлены олени. Тут начался второй акт "комедии": Колодезников и Сыромятников вернули задаток (весьма предусмотрительно — прямо в улусный исполком) и сообщили, что оленей они найти не могли. Расчет их был ясен: кроме них, оленей на Алдане ни у кого нет, и экспедиция будет принуждена нанять оленей именно у них и по любой цене.
Следующие дни в Уолбе мы проводим в очень напряженной деятельности и в крайне подавленном настроении: если не удастся достать во что бы то ни стало оленей, вместо двух лет придется провести на Колыме три.
Но в Уолбинском улусном исполкоме мы встретили самое предупредительное отношение, и нам удалось избежать левуш ки, уготованной подрядчиками. В Уолбе как раз в это время были представители Годниканского эвенского рода — председатель Гаврила Баишев и писарь, молодой якут Александр Егоров, прибывшие для урегулирования вопроса о переходе эвенов на оседлость и постройке для них поселка. Эвенам отведены были участки на устье Амги и на Алдане, на первое время им давали муку и денежное пособие. Вот эти годниканцы и должны были спасти нас: у них, возможно, удастся достать оленей. В этом отношении большую энергию проявил председатель Уолбинского исполкома: через четыре дня мы получили от Комитета Севера, от окружного исполкома и от Совнаркома Якутии разрешение нанять у эвенов оленей.
Пока я вел переговоры с Якутском, мои спутники уехали в Крест-Хальджай на новой смене быков.
Я же остался в Уолбе и поселился в просторном зале школы, обширное помещение которой, еще не вполне достроенное, днем наполнялось шумной толпой детей. Иногда дверь в мою комнату отворялась и в пролет ее выглядывало с десяток черных круглых головок с блестящими глазами, громко шепчущих: "Нучча" ("Русский"), "Обручев".
18 марта меня попросили потесниться: в зале давался вечер в память Парижской Коммуны; в программе пьеса "Казнь ком мунара" и декламация. Дети старались играть с достоинством и серьезностью. Парижане, конечно, были в русских костюмах; особенно забавен парижский мэр в сапогах бутылкой, в черной рубашке и пиджаке, в картузе и с цепью и звездой на груди. Называют его "гражданин голова" (спектакль шел на якутском языке, но некоторые русские слова входят в якутский язык с небольшими изменениями). Когда уводят на казнь коммунара, его жена, розовощекая девочка в платочке, падает в обморок — и вдруг весь зал разражается смехом: по прежним якутским понятиям, для женщин смешно и неприлично так афишировать свои чувства.