Через три года, осенью 1924 года, спустившись к устью Подкаменной Тунгуски, я увидел здесь большое скопище лодок кетов: они готовились к зимней охоте, получали в фактории охотничьи боеприпасы, готовили обувь и одежду. Но тогда у кетов еще сохранялись пережитки дореволюционных веро ваний, и они считали необходимым перед отъездом принести дар духам и обеспечить их благосклонность. В особом чуме, происходило камлание: шаман, рыжий мужчина с грубым лицом и тяжелым взглядом, внимательно проверял качество жертвуемых ему белок и мануфактуры. Потом клиенту отпускалась соответствующая порция камлания. Так как клиентов скопилось много, то камлание шло с утра до вечера. Дневной свет и коммерческие приемы шамана придавали этой про цедуре какой-то крайне деляческий характер. Никакого экстаза у шамана нельзя было заметить, и, по-видимому, он "не улетал в сферы, населенные духами", как полагается при камлании. Во время энергичного шаманского завывания он вдруг остановился и самым обыкновенным тоном обратил внимание своего технического помощника на неполадку в орудии производства — кожаном бубне.
Близ устья Подкаменной Тунгуски я осмотрел месторождение каменного угля. На берегу реки среди осыпей и выходов песчаника возвышались утесики угля высотой в четыре-пять метров — зрелище, необыкновенное даже для геолога. Изучение месторождения показало, что эти песчаники и угли относятся к типу тунгусских (а не юрских или третичных, какими их до сих пор считали). Подкаменная Тунгуска вскрывает здесь небольшую обособленную впадину, заполненную тунгусской угленосной свитой.
От Подкаменной Тунгуски Енисей меняет свой характер. Он течет в широкой долине, прорезая мощные толщи древних речных отложений.
Река становилась все шире и шире, даже огромные плесы тянулись прямыми коленами на десятки километров. Было где проверить работу наших парусов — и они хорошо оправ дали себя. При попутном ветре мы почти удваивали скорость движения и иногда делали до 120 километров в сутки. При встречном ветре, конечно, паруса были бессильны. Мы теперь хорошо обходили мели и могли подходить к берегам там, где было нужно. Но подплывать к ним слишком близко мы уже остерегались и на ночь становились на якорь, как заправские моряки, вдали от берега и только на маленькой лодке под держивали связь с деревнями на берегу. Наше плавание приняло почти морской характер; мы проводили весь день на крыше каюты, наслаждаясь легким ветерком и разглядывая в бинокль берега. Над головой хлопают паруса, внизу шуршит вода, разрезаемая носом неуклюжего судна. Когда становится жарко, можно купаться за кормой шитика, уцепившись за веревку. Но во время сильной верховки — ветра, дующего вниз по реке, — это занятие становится опасным; если оторвешься от веревки, шитик не удастся догнать, даже без парусов ветер несет его с большой скоростью.
Работы на берегах пока нет: мне надо изучить коренные породы, а вокруг видны только высокие яры речных песков. Надо спешить к следующему притоку — Вахте, по которой можно пройти подальше вглубь плоскогорья.
Скоро наше пребывание на крыше каюты приняло принудительный характер: внутри каюты поселились комары. Они проникли сквозь щели в стенах, через настил на дне лодки, и выгнать их не удалось. При самом энергичном выкуривании комары находили укромные уголки, чтобы укрыться. В каюту можно было входить, только надев сетку и перчатки. И нам пришлось проводить не только дни, но и ночи на крыше, выта скивая туда для ночлега спальные мешки. Хорошо еще, что дни стояли погожие, без дождя. Так продолжалось до первых холодов.
Обычный пейзаж, который сопровождал нас далее до конца путешествия по Енисею, — это бесконечная гладь реки, к югу и к северу сливающаяся с горизонтом, низкие берега с тай гой, изредка яры песков и глин и через 20—30 километров небольшие деревушки в десять-двадцать домов (а севернее не более пяти или даже двух домов) обычно на крутом берегу. Характернейшая черта Енисея, начиная от Подкаменной Тун гуски, — это высокая голая полоса заливаемого весной берега, покрытая галечником и валунами траппа, которые нагромождены льдом в продолговатые гряды, наискось спускающиеся к реке в форме полумесяца; их нижний конец образует выступающую в реку "каргу"4 Деревушки, ютящиеся наверху, на "угоре", над полосой бечевника с глыбами траппа, производят впечатление приморского поселка, а множество лодок и сетей и рыбаки в высоких, закрывающих всю ногу "бродневых бродн ях" и коротких куртках еще больше поддерживают эту иллюзию.
Следующая за Подкаменной Тунгуской река, по которой мы совершили боковую экскурсию, — Бахта. После трех Тунгусок и Курейки — это самый крупный правый приток Енисея. Как и в других деревнях, население деревни Вахты, лежащей у устья этой реки, при виде нашего шитика, подходящего на парусах к берегу, высыпало на "угор". Как только мы бросили якорь в некотором отдалении от берега, большая часть мужчин и мальчишек на трех лодках подъехала к шитику и взобралась на палубу. Начались подробные расспросы.
По Бахте в 1857—1859 годах ходили партии Сидорова, и его доверенный Митрополов открыл здесь несколько месторождений графита. Но старики, ходившие с ним, все уже перемерли, и крестьяне знали о Вахте только по их рассказам, а сами не заходили вверх по реке дальше 50—70 километров. Они считали, что Вахта очень порожиста и путешествие по ней на лодке летом представляет необыкновенные трудности. Припасы для Митрополова поднимали весной, когда камни порогов почти покрыты водой, и удавалось заводить на бечеве даже большие лодки. Митрополов будто бы нашел золото "величиной с клопа", но решил отправиться на Афон, прииск закрыл и зарыл все припасы и снаряжение в тайники5. Позже по Бахте поднимались в большой лодке два инженера, спутниками которых были только кеты. Из этих кетов в деревне остался один дряхлый старик, который также не мог почти ничего нам рассказать, кроме того, что прошли они более 400 километров, миновали много порогов и, несмотря на весеннюю воду, было очень трудно подниматься, все время шел дождь. Никакого следа в истории исследования Вахты эта экспедиция не оставила.
Таким образом, сведения о Бахте были столь же скудны, как о какой-нибудь африканской реке, и приходилось ехать без проводника. Наша поездка подтвердила пессимистические рассказы крестьян.
Два местных жителя согласились сопровождать нас вверх по реке. Нашу лодку, построенную в Енисейске гидрографами, они забраковали: у нее были прямые борта, и, по их мнению, в порогах такую лодку будет заливать. Енисейские лодки имеют очень широкие, развалистые обводы, приспособленные к большим волнам Енисея.
Сначала, от устья, мы пошли на веслах. Бахта, подпираемая Енисеем, была тиха и многоводна. Но скоро пришлось перейти на бечеву. В 70 километрах от устья, когда из древней долины Енисея мы вошли в пределы плоскогорья, через каждые три-четыре километра начались большие пороги. Бахтинские пороги своеобразны, в них очень много выступающих над водой камней, и поднимать лодку бечевой трудно: надо итти далеко от берега, и бечева "зарачивает" — зацепляет за камни. Приходится вести лодку "бродком": один бредет по воде спереди, придерживая нос лодки, другой толкает и поднимает корму. Такая проводка возможна при сравнительно слабом течении и мелкой реке. Пройдя так целый ряд порогов, из которых многие тянулись на полкилометра, мы остановились перед грозным порогом, который оказался в низкую воду почти непроходимым: камни торчали в боковых частях порога в таком количестве, что не позволяли вести лодку на бечеве, а струя в "воротах" порога была настолько сильна, что попытки подняться на шестах были безуспешны. Вести лодку "бродком", конечно, нельзя было и думать при таком сильном течении.
Побившись у порога несколько часов, мы увидели, что не стоит тратить время на его преодоление, тем более, что невдалеке выше шумел следующий порог. Решили, что легче и быстрее пройти пешком по берегу.
Густая мгла от лесных пожаров, окутывавшая Енисей во время начала нашей работы, на Вахте вскоре рассеялась от дождя и ветра, и мы могли видеть оба берега реки. Берега до вольно однообразны: в пределах долины Енисея низкие, по крытые густой тайгой, с узкой полосой занятых кустами "пабер егов"6 над более крутым бечевником, заливаемым часто водой. В пределах плато, сложенного породами силура, берега повышаются до 80—120 метров над рекой, красные яры песчаников и глин и утесы траппа немногочисленны, и большей частью видишь только залесенные склоны. Лишь в одном месте, километрах в 125 от устья, река проходит через красивое ущелье, названное нами "Черные ворота", — это небольшой участок известняков, замкнутый с обеих сторон утесами. Вся прелесть Вахты — в дикости и суровости пейзажа, в мрачных, грозно шумящих порогах, в нагроможденных вдоль русла грядах валунов и в бесчисленных следах диких зверей на отмелях. Постоянно видишь совершенно свежие следы широких лап медведя — как будто он только что был здесь, легкие следы лисиц, изредка огромные следы лося. Особенно многочисленны следы росомах, которые, как это ни странно, по левому берегу идут все время вверх, вдоль воды, а по правому — вниз.
Наша пешеходная экскурсия должна была вскоре окончиться. Нагромождения траппов, густая трава и заросли представляли значительное препятствие для ходьбы, а образцы горных пород все более отягчали наши мешки. В 150 километрах от устья мы были принуждены отказаться от надежды достигнуть пешком месторождений графита, ближайшее из которых находится в 270 километрах. Для доставки коллекций к лодке наши проводники построили плотик из трех бревен, на котором один из рабочих с пятьюдесятью килограммами камней и пустился смело по порогам, а мы пошли пешком.
На правом берегу Бахты, километрах в двадцати не доходя до нашей базы, мы с Протопоповым были вознаграждены замечательной находкой. У подножия яра, сложенного крас ными и белыми песчаниками, я увидел в глыбах на берегу какие-то белые обломки. Оказалось, что это остатки панцырных рыб — обломки их панцырей. Вскарабкавшись вверх по обры ву, я нашел и самый пласт песчаника, из которого скатывались вниз эти глыбы. Костей было очень много — они виднелись всюду в пласте. Но выбивать их из твердого песчаника было невозможно, так как это требовало тонкой и длительной пре паровальной работы. Мы могли только отобрать несколько кусков песчаника с обломками панцырей, которые казались нам наиболее интересными, и нагрузить ими до предела свои рюкзаки. Определение этих остатков показало впоследствии, что это очень интересный новый вид нового рода рыб девонского периода. Открытие это имело двоякую ценность: во-первых, устанавливалось, что часть отложений Средне-Сибирского плоскогорья, которые относили до этого к силуру, принадлежит на самом деле девону; и, во-вторых, была найдена впервые для Сибирской платформы фауна рыб, населявших прибрежные лагуны девонского моря.