Наши спутники, посетив губу Каменку, нашли там только основной венец избы Пахтусова; остальные сгнили или рас тащены на топливо. Два креста на могилах матросов оказались очень дряхлыми.
7 сентября, едва брезжил рассвет, наша группа на моторной лодке вышла в Никольский Шар через пролив Железные Ворота. Это название дано Пахтусовым. Действительно, Ворота представляют узкий проход между уте сами.
Мотор бойко стучит, и наша лодка режет мелкие волны. Счастье, что вчерашний норд-ост прекратился: в узком горле Ворот нас бы здорово хватил прибой. Еще вчера вечером было видно, как он взлетал белыми языками и фонтанами на утесы возле Ворот.
Наконец вот и остров Средний — цель нашей поездки. Большая коса выдвигается в пролив, в ней лагуна, а к северной стороне косы прижат бот, о котором нам говорили. Он лежит на правом боку, внутри вода, кормовая часть выжжена, обгорел даже борт до самой воды. Грабители, видимо, обобрали все, что поценнее, а остальное разбросали по берегу. Тут и бочки-сельдянки, совершенно заржавевшие ремингтоны (промысловые ружья), капканы для песцов, грубый секстан, начатый мешок муки, куски парусов и канатов. Но большая часть такелажа увезена; чтобы снять его, спилили мачту, и она лежит рядом с остатками лодки.
В боте сохранилась только каюта на носу — кубрик. Люк открыт, и видны койки. Нижние залиты водой, а на левой верхней, лицом к палубе, лежит труп.
На палубе одна из наших спутниц, Т. Дементьева, находит нижнюю челюсть — все, что осталось от другого трупа. Но в кубрике пять коек — где же остальной экипаж?
Мы бродим по берегу, ползаем по круто наклоненной палубе: каждый надеется найти разъяснение — чей это бот и что с ним случилось. В воде под правым бортом много книг, фотографий и бумаг — по-видимому, грабители выкинули все это из каюты. Вытаскиваем книги палкой и находим несколько судовых документов, выданных норвежскому боту "Энигхетен". Из них мы узнаем, что бот построен в 1906 году, в 1919 году побывал в Архангельске, в 1921 году приписан к Гаммерфесту. Норвежские письма, книги на скандинавских языках, кассеты и даже норвежский почтовый флаг убеждают нас, что перед нами труп норвежца, может быть ученого. Но, оказывается, это ложные следы. Вскоре находим несколько русских книг, на одной из которых — учебнике морской прак тики — надпись: "Сия книга штурманского помощника Афанасия Рослякова, 1899, мар. 12". Кроме открыток с видами Кодака, я вытаскиваю из воды несколько слипшихся фотографий.
На одной из них можно различить пятерых русских поморов, стоящих на палубе судна; попадаются еще два акварельных рисунка, изображающих женщин — видимо, поморок — на лугу.
Наша гипотеза постепенно тускнеет и вскоре окончательно исчезает после того, как удается вынуть покойника из каюты. Он закостенел, и. пришлось вырубить часть палубы, так как люк слишком узок. В ногах трупа лежит пиджак, в кармане пиджака старший штурман находит две записки, размокшие, с едва заметным текстом. Разбирая их буква за буквой, узнаем, что они выданы Максимом Варзугиным и Василием Рыликовым Афанасию Рослякову, которого они покинули, чтобы итти к рейсовому пароходу в Белушью губу. Росляков "остался от нас здоров" и с ним кто-то четвертый, который вме сте с Росляковым зафрахтовал бот. Бот взят в Норвегии, но что было в начале путешествия — нельзя разобрать.
Читаем дальше. Из Териберки (на мурманском берегу) подошли к Святому Носу, здесь промышлять было плохо. По шли дальше, к Новой Земле. У острова Вайгач "сели на грунт", судно дало течь и пришлось зайти в одну из губ Но вой Земли. Здесь Варзугин и Рыликов, считая, что на поврежденном судне назад не уйдешь, а продовольствия на всех не хватит, и поссорившись, по-видимому, с Росляковым при дележе добычи, ушли к пароходу. Они перечисляют, сколько "зверей" напромышляли до ухода, но ни шкур, ни мехов нет — кто-то уже похитил их.
Кто же в кубрике? Росляков или тот, четвертый?
Труп выносим вчетвером на берег на куске паруса. При ярком свете солнца он еще более жуток на вид. По-видимому, покойник страдал от мороза — на нем норвежская фуфайка, жилет, два пиджака, войлочные брюки, меховые сапоги. В ле вом грудном кармане маленький компас, ножик и кусок же вательного табака; в правом — бутылочка с валерьяновыми каплями. Никаких бумаг на трупе нет.
Штурман обыскивает каюту. В воде лежат пальто, рубахи, чулки, кастрюли, чемоданы — всякое сгнившее добро, но на койке, под изголовьем, — ценная находка: дневник. Маленькая алфавитная книжка, исписано только начало, и плохо очинённый карандаш лежит между страницами там, где последняя запись.
Тогда же на берегу, возле бота, нам удалось разобрать немного: дневник мокрый, страницы слиплись, многое стер лось. Только потом, тщательно разглядывая в лупу, можно было восстановить текст.
Внутри корешка надпись:8 "Сей дневник писал на Новой Земле, южном конце, Афанасий Григорьевич Росляков 1924 года 9/1" (то-есть первого числа девятого месяца, так как с 1 сентября и начинаются записи).
Из записей в дневнике ясно, что весь сентябрь и октябрь бот, несмотря на течь, плавал между Петуховским Шаром и Кусовой Землей. "6 сентября ночевали в "Петухах". 20-го — "Ночевали на конце Кусовой Земли". 23-го вернулись через "Петухи" в губу Заблудящую: "Ночевали дома в старой избе".
Наши вспоминают, что в губе Заблудящей в 1925 году "Персей" нашел избу, на стене которой была надпись ме лом: "Сию избу ставил А. Росляков в 1923 г.", а на столе лежала записка: "Мы ушли в губу Каменку 24 сентября 1924 г.".
Очевидно, Росляков уже раньше бывал на Новой Земле, зимовал, ставил избу и теперь возвратился на старое место. На всякий случай оставил для спутников на столе записку.
Дальше Росляков все что-то чинит, чистит машину. 28 сентября первое упоминание про четвертого спутника: "Старик нездоров". Охота плохая — только 10 октября "убил дома нерпу. Старик на озере уловил одного гольца". Хотели ехать, но машина не пошла, и перебрались на шойту (лодку), должно быть, чтобы пойти в ней на промысел. Но 25 ок тября машину удалось починить. До 31 октября шли на во сток, но медленно — мешали штормы и туман. В три часа дня 31-го стали на якорь у Кусовой Земли, в Никольском Шаре, у острова Среднего. Росляков, по-видимому, хотел пройти в губу Каменку, как писал в записке. Там, на Карской сто роне, промысел лучше.
Но почему-то ему не удалось это сделать. 3 ноября он пытался выйти из пролива, но крутой ветер заставил повернуть обратно. Затем десять дней стояли на том же месте; часто снег, пасмурно, потом мороз — видимо, решили зимовать в Никольском Шаре, который, казалось, хорошо защищен от льдов.
14 ноября, наконец, надвинулся страшный лед. Шугой (мелким льдом) покрыло все море: "Всю ночь несло шугу. Отдали другой якорь. Не спали, распихивали шугу".
Несмотря на ноябрь, то туман, то дождь. Становится темно. 17 ноября "солнце показалось в 11 ч.на час". 18 ноября опять "беспокоил лед, не спали всю ночь. Полную губу напихало льду". 19-го — хуже: "Нас затерло льдом и подрейфовало 1 версту".
В шуге судно проводит ряд долгих дней. Жидкая шуга не замерзает, на берег попасть невозможнее. А на берегу дрова — бревна, деревья, которые принесены течением от берегов Сиби ри и Норвегии, так называемый плавник.
25 ноября: "Не стало дров. Начали пилить утлегар на дрова" — надо топить, холодно, и уже скрылось солнце. 24-го: "виден был луч солнца за островами" — последний луч!
25-го положение судна резко изменилось. "С 5 ч. вечера нас понесло со льдом. Спустили якорь, дрейфовал, потом задержал близко у земли. Шторм от N 9—10 (баллов). Поворотило близко к берегу, дотыкало кормой".
Это почти катастрофа — судно придавило к берегу. На следующий день они всего в десяти саженях от острова Среднего. Зато можно ходить на берег.
Почти каждый день шторм и метель. Шуга замерзла, ходят на берег. Но 2 декабря "помпа замерзла. На полу в люгере9 вода".
Далее опять краткие записи: ясно, мороз, Росляков редко уделяет несколько строк описанию событий — обычно только запись барометра, силы и направления ветра, погоды, на каж дый день всего строка или две. Но по своему лаконическому драматизму это исключительный человеческий документ. В этих скупых словах слышатся шаги неумолимой судьбы, идущей к одинокому судну.
9 декабря "зачали мешок муки. В люгере на полу вода, ходим по лавкам".
Так до конца декабря — все "в люгере вода", на льду часто нерпы.
Невеселая запись 25 декабря: "Рождество. Старик очень болен. Головокружение". Сначала Росляков записывает, как он ухаживал за стариком. 26 декабря: "Старик очень болен. Подавал еду в койку. Лед разломало до шойты. Шойту терло льдом. Старика грел, клал примус под койку. Стрелял медведя, ранил, ушел в море. В б ч. вечера старик без ума заговорил".
Теперь почти каждый день с томительным однообразием за писывается: "Старик очень болен", и все время бот колотит льдом. 28-го: "Цепь лопнула у якоря, и нас отнесло от берега на 300 сажен". 30-го: "Лед начало выносить из губы. Всю ночь не спал. В люгере по лавкам вода. Помпа испортилась". 31-го: "Сильно било льдом нас". Наконец 4 января - новая нота в записях: "Старик очень болен, и сам тоже".
Судно бросает то туда, то сюда. 6 января: "Старик болен очень. Лед весь вынесло из губы. Мы в 2 саж. от берега, но на берег попасть нельзя. Шлюпку разломало льдом. Нету воды". .
7-го Росляков на. разломанной шлюпке попал на берег и достал дров.
9-го: "Старик болен. Обед старик не может поесть, поданный ему суп в койку. Полежит немного, да опять за суп". Росляков сам тоже не поправляется и все время записывает: "Я тоже". Но все-таки выходит на берег. 11 января: "Я ходил на гору, а старик лежит, дожидает смерти". Шугу из губы то выносит, то опять набивает.