Сэр Генри поднялся, и все собравшиеся — и на носу, и на корме — поднялись вслед за ним. Грянул оркестр и весьма торжественно исполнил «Боже, храни короля». По завершении гимна мы собрались усесться, но тут встал какой-то малый и завел «Правь, Британия, волнами» — и все охотно и с большой радостью подхватили. В заключение, разумеется, прозвучало «ура» в честь Его Величества короля, затем в честь французского короля, принца-регента, русского императора, потом в честь сэра Генри и его супруги, в честь капитана Андерсона; это — будь я проклят! — продолжалось бы всю ночь, если бы сэр Генри не произнес несколько приличествующих слов благодарности. Наконец все уселись, и вечернее представление началось. Вперед вышел какой-то человек и стал произносить торжественный адрес — в стихах, как он считал. То были, клянусь, самые хромые вирши из всех, когда-либо написанных.
Сэр Генри Сомерсет и капитан Андерсон,
Теперь, когда кончилась война, и мир заключен,
После тяжких боев, многих потерь и кораблекрушений,
Позвольте нам начать, выразив вам сперва свое почтение!
Первым моим чувством было сожаление и стыд за выступающего. Однако же я вынужден признать, что мисс Чамли хихикнула без всякого сочувствия — совершенно как школьница. К моему удивлению, невысокий, морщинистый чтец умел декламировать. Лысая голова его то и дело поблескивала в свете фонарей. Он держал в руках несколько листов, и я сообразил, что адрес представлял собой плод совместных усилий.
Выступающий не догадался, а может, ему не хватило бумаги, или недостало опыта, чтобы переписать все набело, и ему пришлось перебегать глазами с одного листа на другой, вытаскивать третий, который оказался вверх ногами, заглядывать куда-то к себе под мышку и обращаться к нам из такого положения. Кто-то из доморощенных пиитов определенно владел затасканными поэтическими приемами, потому что в какую-то минуту нас попотчевали высоким штилем, потому что французы —
…себе на горе,
Браздили пенные валы седого моря.
Затем, через несколько строчек, нас вернули к теме мира:
И вот теперь, когда война позади,
Лишь чертовы янки стоят у нас на пути!
Я наклонился к соседке и только хотел поведать о своем замешательстве, вызванном происходящим, как она, прикрываясь веером, прошептала, что не слышала ничего более забавного с тех самых пор, как на ее конфирмации епископ обратился к пастве. При этом свидетельстве ума в столь очаровательном создании я преисполнился восторга и уже собирался признаться, что она покорила меня еще более чем прежде, но меня прервал раскат смеха с полубака.
— Что он сказал, мисс Чамли?
— Что-то про Билли Роджерса. Кто он такой?
Я испытал потрясение, но виду, разумеется, не подал.
— Один из наших матросов.
Дальнейшего я не слушал — пока до меня не донеслось:
Мистер Преттимен и его дама брачное
объявили намерение —
Теперь партию республиканцев немалое
ждет пополнение.
Ну разве можно так круто забирать к ветру! Должен заметить, к своему сожалению, что смех матросов смешался с неожиданными и весьма громкими аплодисментами. Это привело в замешательство нашего философа, и он смотрел вниз, залившись румянцем, равно как — наверное, впервые в жизни — и его достопочтенная нареченная. Я начал понимать, что настало время, когда матросам позволено дурачиться, и с некоторым изумлением прослушал вирши о мистере Брокльбанке; я даже умудрился выказать безразличие (несмотря на дружный хохот, который раздался с полубака!), когда чтец произнес:
…Ветер
Ревел так, что встанет и неживой.
Громко, как лорд Тальбот, когда стукнется головой.
Но у всего этого оказалась и другая сторона, и для меня тут же засияло солнце, ибо мисс Чамли сурово сказала:
— Как жестоко!
— Вы — сама рассудительность, моя… — ах, я не мог использовать даже столь простую форму обращения, как «дорогая», разговаривая с этой улыбающейся девушкой, которую знал с тех пор, как Господь вынул у Адама ребро, — …мисс Чамли.
Адрес на том не закончился. Чтец разглагольствовал не о верности и долге, но о пище! Может ли что-нибудь сравниться с искусством гибели? Суть заключалась в предложении направиться в какой-нибудь порт в Южной Америке, чтобы запастись свежим мясом и овощами.
Я не заметил никакой особой нехватки в нашем рационе и уже собрался сказать об этом своей даме, когда услыхал:
…и всяк знает:
Публика у нас на борту такие ветры пускает —
Что просто диво — почему корабль на месте застыл
И в Сиднейскую бухту до сих пор не приплыл.
Сэр Генри взревел и издал в направлении капитана Андерсона некий комический звук. Юный Томми Тейлор так смеялся, что свалился с сиденья. К моему удивлению, обращение на том кончилось. Оратор исполнил нечто вроде реверанса и вернулся в толпу переселенцев и моряков, которые толклись на баке и ведущей на него лестнице. От них выступавшему досталось немало аплодисментов. Некоторые скандировали нараспев: «Свежей пищи, свежей пищи!», но их голоса быстро стихли. Чтеца сменила миссис Ист! Она, видимо, оправилась после выкидыша, во всяком случае настолько, что могла передвигаться, но была болезненно худой, а под глазами лежали тени, словно она перенесла изнурительную болезнь.
— Это миссис Ист!
— Вы с ней знакомы, сэр?
— Я слышал про нее. Она была так больна, бедняжка — на волосок от смерти!
Миссис Ист запела.
Эффект был потрясающий. На «город» снизошла абсолютная тишина — ни звука, ни движения. Певица стояла, облаченная в простейшее платье, сложив перед собой ладони — в такой позе она походила на ребенка, а изможденный вид усиливал это сходство. Из ее уст лилась песня. Миссис Ист пела без музыкального сопровождения. Ее одинокий голос заставил умолкнуть толпу разогретых ромом моряков. Странную она пела песню — странную и простую. Я ее прежде не слыхал. Эта шотландская колыбельная — незатейливая, как цветы шиповника, — до сих пор не дает мне покоя. Дело тут не в Марион и не в миссис Ист; нет, дело, думаю, в самой песне — точно так же после похорон бедняги Колли у меня в ушах звучал призыв боцманской дудки. Конечно, в голове моей царила путаница — ведь я уже и позабыл, что такое сон — и, как тогда дудка боцмана, песня изменила все. Она открыла перед нами — передо мной — целое царство чувств и переживаний: залы, пещеры, дворцы… Как все глупо и невозможно! Слезы, которые мне удалось сдержать при вступлении в новую жизнь, потекли сами собой. Я ничего не мог поделать. Я плакал не от печали или радости. То были слезы — не знаю, как объяснить — слезы понимания. Песня закончилась, но никто не нарушил тишины, словно люди слышали какой-то отголосок и не хотели верить, что он уже умолк. Раздалось невнятное бормотание, которое переросло в долгие и, полагаю, искренние аплодисменты. Мисс Чамли сложила веер — он повис, прикрепленный к кольцу у нее на пальчике, — и три раза хлопнула в ладоши.
— Она хорошо поет, правда, мистер Тальбот?
— О да.
— Наш учитель пения потребовал бы большего вибрато и, конечно, отшлифовать манеру исполнения.
— Да. Думаю, да.
— Сэр, отчего вы?..
— Простите меня, мисс Чамли. Не забывайте, что я ушиб голову и еще не полностью…
— Извиняться следует мне. Отдаю должное вашей впечатлительности. Песня и вправду была такая трогательная, а исполнение — прекрасное. Такое бесхитростное! Это вас утешит?
— Меня утешает любое ваше слово.
— От таких ушибов скоро не оправляются, сэр. Вам нельзя испытывать сильных переживаний. Смотрите! Кажется, они собираются танцевать хорнпайп.[19] Значит, наш разговор никому не помешает. Знаете, я однажды написала очерк на тему «Искусство и Природа». С трудом верится, правда? Хотя я боялась, что молодые особы слишком покорны, или лучше сказать — послушны долгу, но пока все изощрялись в красноречии, защищая Природу (ведь сейчас, знаете ли, модно верить в Природу), к своему замешательству я поняла, что предпочитаю Искусство! Тогда я и стала взрослой. Видите ли, думаю, я была единственной в приюте, кто понимал, что сироты — жертвы Природы и что Искусство — это их шанс, их надежда. Но со мной, смею заверить, обошлись весьма сурово.
— Бессердечные!
— Именно!
— Я пришел в себя, мисс Чамли, и прошу прощения.
— Я очень рада! Я пошла на жертвы, рассказав о своем злосчастном очерке. Леди Сомерсет ни в коем случае не должна узнать, что я выступила против Природы. Это глубоко ее потрясет. По ее мнению, Индия — царство Природы. По-моему, ее ждет разочарование.
— А вас?
— Меня? Мои ожидания не имеют никакого отношения к делу. Молодые люди — как корабли, мистер Тальбот. Они не решают ни своей судьбы, ни куда им плыть.
— Мне грустно слышать от вас такие слова.
— Полно, сэр, можно ведь что-то сделать! Я вовсе не хочу, чтобы вы из-за меня грустили.
— И что же нам делать?
— Как что? Наслаждаться представлением, балом и, конечно же, обществом! Можно ли выразиться откровеннее?
Хорнпайп танцевали далеко не так искусно, как танцуют в театре. После него танцевали моррис.[20] Вышли восемь человек в обычных блузах и соломенных шляпах. У них были деревянные мечи, которые они соединили в круг и под вялые аплодисменты подняли кверху. Потом появился «конь», который совершал всевозможные непристойности и гонялся за девушками. Он приблизился к месту, где сидели дамы, но ему весьма резко сказали, чтоб он убирался, откуда пришел. «Конь» так и сделал, но какой-то механизм задрал ему хвост самым непозволительным образом — кучеру, у которого конь сделал бы такое, немедля отказали бы от места. Сэр Генри поднялся, поблагодарил матросов за представление и пожелал им удачи. Оркестр перебрался в другое место и заиграл кадриль. Матросы не вняли намеку