– Трудно представить, что здесь каждый день бушевала война, – проговорила она. – Я рада, что, снова попав в Бонгсон, ты можешь рассказывать о прошлом.
Я не ответил.
Сьюзан достала сигарету, профессионально прикрыла зажигалку от ветра и прикурила, как бывалый солдат. Зажала сигарету в кулаке и затянулась.
– Замерзла. Можно позаимствую что-нибудь из твоего чемодана?
– Конечно. Сейчас принесу.
– Захвати и мой рюкзак.
Я открыл багажник, достал из чемодана блейзер, взял ее рюкзак и вернулся к Сьюзан. Она поежилась и, закутавшись в мой пиджак, сказала:
– Спасибо. А тебе не холодно?
– Шутишь? Сейчас около семидесяти градусов.
Она достала из рюкзака дорожный будильник и завела на полночь.
– Будем переставлять каждый час. Так что если отключимся оба, он нас разбудит.
– Договорились. Я первым заступаю на дежурство. А ты постарайся поспать.
Сьюзан легла на каменный пол, а рюкзак положила под голову вместо подушки. Мы немного поговорили, но вскоре я понял, что она задремала. А я достал из ее сумки "кольт", дослал патрон в патронник и положил оружие себе на колени.
Будильник зазвонил в полночь, но я выключил его, пока он не разбудил Сьюзан. Поставил на час. Как ни странно, мне не спалось, и я дал ей подремать до четырех. Потом мы поменялись местами, и я отдал ей пистолет.
Я положил голову на ее рюкзак и вспомнил, как вещмешок целый год служил мне подушкой, а винтовка – партнершей в постели. Спали в одежде и в сапогах – боялись москитов, боялись змей, боялись красных. Грязные, несчастные. Иногда промокшие, иногда замерзшие, иногда изнывающие от жары, но всегда напуганные.
Так что сегодня не худшая ночь во Вьетнаме. Отнюдь. А если на что и жаловаться, то только на самого себя.
Небо посветлело, и я понял, что, как бывает в тропиках, это ложный рассвет. Настоящий наступил через час, и я услышал, как закричал петух. Сквозь арочное окно правее того места, где некогда был алтарь, ударил луч света. От уцелевшего в раме кусочка витража по полу побежала голубая дорожка и уперлась в противоположную стену.
Мы со Сьюзан поднялись. Разгорался рассвет.
Стала ясно видна вся внутренность церкви – побеленные стены, раскрошившаяся штукатурка, вмятины, где ударили пули, и царапины, где шрапнель содрала краску с изображения Девы Марии.
В церкви не осталось ни единого кусочка дерева, только угли: кто-то разводил костер на алтарном возвышении.
На рисовые поля птицы обычно не слетаются, но я услышал снаружи щебетание. И наконец увидел на дороге первую машину.
– Сегодня канун Лунного нового года, – сказала Сьюзан и взяла меня за руку. – Не думала, что когда-нибудь испытаю такое счастье, увидев рассвет.
Проехал грузовик, затем мотоцикл. Я высунулся из пустого дверного проема: по дороге переваливалась крестьянская повозка, а за ней крутили педали две девушки на велосипедах.
Я вспомнил время, когда первым транспортным средством на дороге были минные тральщики – специальные танки, которые могли обезвреживать установленные ночью и присыпанные в рытвинах мины. За ними следовали джипы и грузовики с американскими и вьетнамскими солдатами – винтовки и пулеметы наготове, чтобы встретить любую засаду.
А уже потом появлялись гражданские: шли пешком, ехали на повозках и на велосипедах – в поля, в школу, по своим надобностям. За час шоссе № 1 постепенно очищалось и от самой дельты Меконга оставалось свободным до вечера.
– Путь на Хюэ открыт, – повернулся я к Сьюзан.
Глава 24
При свете дня я заметил, что после столкновения с полицейским джипом на "ниссане" с водительской стороны осталась желтая краска. И у меня, и у Сьюзан оказались перочинные ножи "Свис арми", и мы принялись скоблить ими машину. А освобожденный мной от пут мистер Кам помогал нам осколком стекла.
Я разрезал пополам пластиковую бутылку из-под воды, набрал в нее грязи с рисового поля, и мы затерли ею царапины.
Вместе с грязью попалось несколько пиявок. Сьюзан почувствовала к ним бурное отвращение, Кама их вид нисколько не тронул, а во мне они пробудили неприятные воспоминания.
Сьюзан посмотрела на шевелящуюся в бутылке толстую тварь.
– А они кусаются?
– Присасываются к коже, – ответил я. – А поскольку в их слюне имеется природное обезболивающее, ты не подозреваешь, что тебя кусают. Еще в их слюне есть антикоагулянт, поэтому кровь не свертывается и течет, пока они сосут. Можно подцепить пиявку, носить на себе весь день и, если не проверять, даже не знать об этом. Однажды у меня была такая под мышкой и так насосалась, что я случайно ее раздавил, когда прилег отдохнуть.
Сьюзан скривилась.
Возвратившись из Вьетнама, я больше рассказывал о пиявках, чем о войне. Эти истории неизменно вызывали у людей отвращение, а я был на них мастак.
Потом мы вытерли руки одной из моих рубашек поло.
Я разрешил мистеру Каму вести "ниссан", и это ему понравилось больше, чем сидеть со стянутыми за спиной пальцами. Я устроился впереди, Сьюзан сзади, мы выбрались из церкви и выехали на шоссе № 1. Несколько человек на велосипедах оглянулись на нас, но приняли за западных туристов, которые путешествуют с вьетнамским шофером и остановились, чтобы осмотреть оставшиеся от войны руины.
Через несколько минут мы оказались в столице провинции Куангнгай. Я не сводил с Кама глаз, а Сьюзан занимала его разговором.
– Он хочет есть, – сообщила она мне. – И хочет позвонить своим родным.
– Он может делать все, что ему заблагорассудится. Но только после того, как высадит нас в аэропорту Фубай.
Сьюзан перевела. Он отреагировал с молчаливым неудовольствием.
Куангнгай оказался совершенно не тем местом, откуда хочется посылать домой открытки, – отвратительный городишко. Но зато мне представился чудесный вид на бензоколонку.
– Заливай ты, – попросил я Сьюзан, когда мы подъехали. – А я составлю компанию мистеру Каму.
Она держала заправочный пистолет, а мы с Камом сидели в машине. Смотревшие на нас, видимо, решили, что западные мужчины гораздо лучше воспитывают женщин, чем они. Если бы они знали истину!
Сьюзан расплатилась с заправщиком, который так нами заинтересовался, что все время крутился около нее. И даже показал на царапины и затир. Но она притворилась, что не понимает по-вьетнамски.
Малый что-то сказал Каму, тот ответил, и они обменялись еще несколькими словами.
Сьюзан села в машину и сказала шоферу:
– Ку-ди.
Кам завел мотор и включил передачу.
– О чем они говорили? – спросил я Сьюзан, когда мы отъехали от бензоколонки.
– Тот тип заметил, что у нас номер Нячанга, и спросил, неужели мы ехали ночью. Кам ответил, что нет. Тип поинтересовался, где мы останавливались, но Кам не нашелся что сказать. Ничего не значащий разговор, но сложился неудачно.
– Что ж, здесь о подобных вещах не принято сообщать в полицию. Так?
Сьюзан не ответила.
Мы миновали невзрачный городок и переехали через реку Трахук по мосту, который выглядел так, словно был призом в состязании вьетконговских саперов и американских инженерных войск. Впечатление было таким, что наши военные победили, но совсем с небольшим перевесом.
Мы снова выехали на открытое пространство, однако теперь шоссе № 1 было забито машинами, повозками, велосипедистами, мотоциклистами и пешеходами. Нам едва удавалось держать скорость пятьдесят километров в час, и теперь я понял, почему дорога из Нячанга в Хюэ днем занимает одиннадцать-двенадцать часов.
Я посмотрел на карту и увидел звездочку к северу от Куангнгая – место, представляющее интерес для осмотра, всего в нескольких километрах отсюда – текст по-вьетнамски и по-английски.
– «Побоище в Милай», – прочитал я.
Далее описание гласило: «Здесь 16 марта 1968 г. совершилось военное преступление – три американские мотопехотные роты расстреляли несколько сотен невооруженных жителей деревни. Памятник в честь павших и как напоминание о несправедливостях и жестокостях войны».
– Аминь, – прошептал я.
Мы приблизились к боковой дороге, перед которой стоял нарисованный от руки указатель – стрела с надписью на английском языке: «Побоище в Милай».
Это был первый знак, который встретился нам на дороге. И я заинтересовался, кто его поставил и зачем. И еще подумал: интересно, кто-нибудь из оставшихся в живых трех сотен тех американских солдат приезжал когда-нибудь сюда после войны?
Я огляделся: вокруг тянулись залитые водой рисовые поля, а на сухих островках в окружении высокой бамбуковой поросли приютились под пальмами крохотные деревушки. Именно таким я вспоминал Вьетнам, хотя мне приходилось действовать и в лесной глуши, где население было совсем не похоже на тех, кто жил в прибрежной зоне и с кем я предпочитал общаться.
В джунглях и на плоскогорье война ощущалась острее, словно мальчишеское приключение – настоящее действо в своей неприкрытости. Там не убивали по ошибке или специально мирных граждан, как это случилось в Милай. Там не было деревень, чтобы сжечь, и буйволов, по которым пострелять. Зато постоянно чувствовалось соседство доисторической чащи или высокого леса. Там были только мы и они. И каждый играл в извечную игру – как бы выжить. Война была понятной, убийства – чистыми. Там не умирали, как в деревне Милай, женщины и дети.
Мы въехали в провинцию Куангнам и приблизились к тому месту, где когда-то располагалась огромная американская авиабаза Чулай. Там служил кто-то из моих приятелей, с которыми я познакомился в "Апокалипсисе".
Теперь здесь висела ржавая колючая проволока и на убегающей к морю полоске белого песка стояли пустые бетонные ангары и укрытия для самолетов. Я даже сумел рассмотреть взлетную полосу и на ней какие-то белые предметы, но не понял, что это такое.
– Крестьяне используют аэродром, чтобы сушить на бетонке корни маниока, – объяснила Сьюзан.
– Да ну? Значит, миллионы долларов американских налогоплательщиков грохнули на то, чтобы построить аэродром для реактивных истребителей, который теперь используется для просушки маниока?