Мы заорали, что не врем, а Ерема нас бессовестно мучит.
— Черт с вами, — сказал Ерема и встал. — Я скажу...
Нет, я говорить яе буду ни словечка, я лучше на машинке настучу. А йотом, если что не так, я не отвечаю...
Мы ему наперебой поклялись, что всю ответственность берем на себя. Брема сердито проковылял к машинке, заправил в нее лист и застукал по клавишам. Мы стали заглядывать через плечо, но он пригрозил:
— Будете соваться, не стану печатать.
Стукал он минут пять, мы прямо извелись. Наконец он отошел от машинки. Мы кинулись к листу. На бумаге была какая-то дребедень;
трик Ап Лик РОВин Адавзя ть четыреил ипять Пат ом...
И так далее. Несколько строчек.
— Бедный Брема, — сказал Юрка.
Но Глеб выдернул лист из машинки, поднес к очкам.
— Постойте, постойте... Дайте-ка, я... Тут нужна небольшая редактура.
Он опять вставил бумагу и начал быстро печатать пониже загадочных Бреминых строчек. И через минуту мы прочитали:
Три капли крови надо взять,
Четыре или пять.
Потом с движеньем их смешать,
С полетом их смешать.
Надежной прочности туда Добавить хорошо —
И кровь исчезнет без следа,
И в пузырьке у вас тогда Заблещет порошок.
Его, дождавшись заката дня,
Зажги ты от праздничного огня.
У искр улетающих жизнь коротка.
Останется только одна на века.
— М-да, — сказал Глеб. — Не очень вразумительно. И с точки зрения поэзии, прямо скажем, на троечку.
— Поэзия — это фиг с ней, — вмешался Юрка. — Ведьмы сочиняли, а не Пушкин. А как тут разобраться: с каким полетом смешивать? А может, с пометом?.. Брема!
— Что знал, то написал, — буркнул Брема. — Технологию не знаю. Шишкин делал.
— Ты будто не хочешь, чтобы у твоего Васьки живая искорка была, — с досадой сказал Янка.
Брема топнул валенком так, что подскочила машинка.
— Я же не имею пр-рава! От этого вред будет! Всем! Порошок же надо* на крови замешивать!
— Подумаешь, вред, — хмыкнул Юрка. — Тут по одной капельке надо. Все равно что для анализа, из пальца.
— Это не для анализа, — глухо сказал Ерема. — Для колДовства. Эти капельки человеческую жизнь сокращают. Доказано.
Мы помолчали. Переглянулись. Янка тихо спросил:
— Намного сокращают?
— Не знаю... — отозвался Ерема. — Наверно, не намного. Капелька — на капельку. Но все равно...
Мы опять посмотрели друг на друга. Глеб, Янка, Юрка, я... И, видимо, каждый подумал, как я: «Ну что одна капелька?..» Наша жизнь вся была впереди, до глубокой старости.
Янка погладил Еремино плечо и сказал:
— Зато будет живой Васька. А от этого у нас будет радость. Она сильнее вреда. Вред капельный, а радость большая.
— И радость продлевает человеческую жизнь, — добавил я.
— Это доказано, — подтвердил Глеб.
А Юрка сказал:
— Так что давай уж, Ерема, раскалывайся до конца. Ради Васьки.
Ерема поскрежетал, внутри у него потрещало, будто помехи в телевизоре. Мы ждали.
— Ну ладно, сказал он. — Только я ни при чем... Это должен быть металлический порошок. Мелкие опилки. Если «движение» — надо наскрести их от какого-будь колеса...
— Хоть от нашего? — спросил я. — От вагонного?
— Вполне, — согласился Ерема.
— Значит... если «полет», надо что? От самолета опилки? — воскликнул Янка.
— Выходит, так, — согласился Ерема.
— Где же самолет-то взять? — озабоченно сказал Глеб.
— Да в парке, — вспомнил Юрка.
В самом деле! В городском парке стоял на площадке четырехмоторный лайнер прошлого века. В нем был теперь маленький детский кинотеатр. Долго ли забраться под крыло да наточить опилок с дюралевой заклепки?..
— А вот что такое прочная надежность? — недовольно поинтересовался Юрка. — Ерема...
— Клянусь всеми транзисторами, не знаю. Шишкин говорил, но я не понял.
Глеб почесал за ухом снятыми очками.
— Вообще-то... если рассуждать логично, колеса и крылья — это символ движения в двух стихиях. На земле и в небе. Значит, нужна и третья стихия — вода.
— Корабль, что ли, скрести? — сказал Юрка.
— Не корабль, а, наверно, якорь. Якорь всегда был символом надежности. От якоря зависит безопасность судна...
— Это не я, это вы сами догадались, — опасливо сказал Ерема.
— Сами, сами, — засмеялся Глеб. — А где добыть якорь, братцы?
В самом деле, где? Наш город от моря далеко. По реке, правда, ходят грузовые и пассажирские суда, но как до них доберешься?
Все заскребли затылки. Потому что... вот ведь как вышло! Сперва никто этой истории про искорку не верил. Просто так болтали, Ерему поддразнивали. А потом незаметно получилось, что все это всерьез. И очень хочется зажечь живую искорку, в которой хранится вечная энергия.
Сказка?
А кто знает, где сказка, где наука? Про снежных людей тоже говорили — сказка. И про говорящих дельфинов, и про живые кристаллы... Может, и ржавые ведьмы есть. А искорка... Вдруг это сгусток неизвестных науке энергетических полей? Мало ли что... А теперь дело может провалиться, потому что никто не знает, где взять якорь.
Но я уже знал, я вспомнил!
— Якорь есть!
— Где? — обрадовался Янка.
— На складе елочных игрушек!
Все, даже Ерема, посмотрели на меня, как на сумасшедшего. Юрка плюнул и сказал:
— Всю жизнь у тебя, Копейкин, заскоки. Люди о деле говорят, а ты со своим юмором... Янка, давай махнем на «Стреле» до вашего Приморска. Туда и обратно — не больше суток. Там на разных памятниках якорей сколько хочешь. Тебя пустят?
Вот как! Опять «Янка, давай»! А я — Копейкин.
Хорошо Ереме — у него глаза всегда сухие, а нервы из никелевых сплавов. А я-то человек! Я выпрыгнул из вагона и пошел через лебеду.
Они, кричали мне вслед: «Гелька, ты чего? Ну, сам же виноват! Гелька, да вернись ты! Гель...»
А я шел...
ЛУННАЯ ПЕСНЯ
ч
Дома ждала меня новая беда. Бабушка деревянным голосом сказала с антресолей:
— Подымись ко мне, Гелий.
Я поднялся с нехорошим предчувствием.
— Гелий, где дедушкина машинка?
У меня сразу — брык — голова ниже плеч. Дурацкий такой характер: если я в чем-то виноват, ни спорить, ни отпираться не могу. Стою носом вниз, краснею и молчу.
— Гелий, ты будешь отвечать?
Отвечать, конечно, придется, Надо только переждать, когда перестанут противно слабеть ноги и растает в животе холод, который туда наливается от страха.
— Ну? — сказала бабушка.
— Ну? — сказала тетя Вика. Она сидела здесь же, в бабушкиной комнате.
Я переглотнул и прошептал:
— Я- ее дал на два денечка...
(Ничего себе, два денечка! Две недели уже Глеб на ней стучит. А я не решаюсь сказать, что хватит. Работает человек...)
— О-о... — простонала бабушка и села.
— Кому дал? — деловито поинтересовалась тетя Вика.
— Одному... журналисту. Знакомому... Он попросил...
— Что ты сочиняешь! — воскликнула тетя Вика. — Какому журналисту? Кто он такой? У журналиста нет своей машинки? Ему понадобилась эта, старинная, без электронного блока?
— Реликвия... — вставила бабушка.
— Так получилось, — пробормотал я. — Очень было надо.
Тетя Вика с горечью покачала головой.
— И ты не мог попросить разрешения? Почему?
— Вы бы не дали...
— Именно! — сказала бабушка. — И ты пошел на обман. На чудовищное вероломство. Тайком взял не принадлежащую тебе вещь и с трусливой хитростью оставил футляр! Чтобы скрыть следы! О, если бы ты мог осознать всю глубину...
— Всю глубину он осознает потом, — пообещала тетя Вика. — Сначала машинка. Где она? Надеюсь, она цела?
Я поднял глаза.
— Цела! Конечно! Я сейчас...
Я бросился в дедушкину комнату, схватил футляр, крикнул уже из прихожей:
— Сейчас принесу!
Может, если сразу принести, не будут сильно воспитывать?
Я мчался к станции, а футляр колотил меня по ноге и царапал бронзовым уголком. Я не обращал внимания. Но перед вагоном я отдышался. Заправил майку. Принял спокойный и независимый вид. В «Курятнике» все было по-прежнему. Ерема чертил, Янка и Юрка о чем-то разговаривали. — Они посмотрели на меня виновато. Глеб настраивал карманный телевизор. Я небрежно сказал Глебу:
— Дома ворчат: почему долго машинку не несу. Придется забрать...
— Конечно, бери! Мне Ерема на свалке нашел какую-то, скоро наладит.
— Завтра налажу, — отозвался Ерема.
Глеб озабоченно спросил:
— Гель... А тебе не попало? Может, мне пойти с тобой, объяснить?
— Да вот еще... Привыкать мне, что ли?
С. тяжелой машинкой я спустился с подножки. Глеб, Юрка и Янка. стояли в раздвинутых дверях «Курятника». Между Глебом и Юркой просунул голову Ерема. Глебу и Ереме я сказал:
— Пока.
И пошел,
Почти сразу сзади затопали. Это догнали меня Юрка и Янка.
— Гелька, ну ты чего? — сказал Янка. — Не обижайся.
— Ты здесь ни при чем, — ответил я.
— Гелька всегда так, — хмыкнул Юрка, но я уловил в его словах виноватость. — Сам наплетет что-нибудь, а потом дуется на всех.
— Наплетет?! Что я наплел?
— А про склад? Мы о деле говорили, а ты шуточки начал дурацкие...
— Шуточки? Там на самом деле якорь! Настоящий!
— Ну... тогда объясни толком.
— Ага, теперь «объясни»...
С минуту мы шли молча. Они — виноватые, я насупленный. Наконец Юрка сказал:
— Давай я коробку за ту ручку понесу. Вдвоем легче.
Я дал. Помолчал еще немного, а потом рассказал про якорь.
Зимой, перед каникулами, меня выставили с урока танцев, и я болтался в коридоре. Там наткнулась на меня наша директорша Клара Егоровна. Ругать не стала, а сказала:
— Гелюшка, выручи. Столько дел, народу не хватает, съезди с нашим Сан-Дымычем на склад за игрушками для елки. Он один не управится.
Я обрадовался. Завхоз Александр Вадимович нас, мальчишек, любил. Он был старенький, мы его звали Сан-Ды-мыч и всегда ему помогали. Сан-Дымыч вызвал с автостанции фургончик, и мы покатили.