— Здесь...
— Тут не повернешься, — пробормотал Юрка.
Мы стали хватать и складывать в стороне коробки, они были очень легкие, только одна оказалась увесистой. Скоро ниша открылась. Плиты и трехметровый якорь оказались на виду. Свет фонарика будто вылепил на плите выпуклые буквы.
Янка сел на корточки и провел по буквам ладошкой. Оглянулся на нас. Глаза у него блестели от фонариков. Он сказал вполне серьезно:
— А если капитану это не понравится?
Я думал, Юрка сейчас огрызнется: мы не суеверные бабки. Но он ответил так же серьезно:
— Мы же только чуть-чуть поскребем. Жалко ему, что ли, для хорошего дела?..
Конечно, это же не я спросил, а Янка!
Янка встал, Юрка сказал мне:
— Дай напильник. А то вы только чешетесь...
(Мы с Янкой то и дело почесывали искусанные в сорняке ноги и локти.)
Под треугольную лапу якоря Юрка подстелил чистый
бумажный лист. Начал скрести лапу напильником. Так громко! Эхо в церкви будто замахало большущими крыльями. Мы с Янкой съежились. Но Юрка скреб как ни в чем не бывало. Сперва посыпалась ржавчина, Юрка сдул ее с листа. Потом стал падать на бумагу темный тяжелый порошок.
Скрежет напильника стал ровнее и тише (а может, я привык). Янка светил Юрке, а я выпрямился и огляделся. Теперь уже спокойно, не торопясь.
Лунный свет заполнял пустоту помещения. Отражался от стен, уходил ввысь. Лучи высвечивали ящики и квадратные плиты на полу. Стены были покрыты полустертыми темными картинами, на них проступали смутные фигуры. Вокруг их наклоненных голов слабо светилась позолота. Я взглянул выше. И вздрогнул...
Из-под купола на меня смотрели большие глаза. Живые.
Я чуть не вскрикнул!
Но это были не страшные глаза. Ничуть. Просто печальные. Разглядел я и лицо. Оно было темным, но в трепещущем свете лунного отражения можно было различить и его. Худое и грустное лицо. Это была женщина в платке, который плотно охватывал голову. Женщина прижимала к себе ребенка. Головы ребенка я не увидел, облупилась штукатурка, но хорошо видны были маленькие руки. Ребенок обнимал женщину, он положил свои ладони ей на плечи у самой шеи. Ласково так обнимал. А она смотрела, будто очень тревожилась за малыша, боялась, что его отберут.
Я глядел и просто оторваться не мог от этих глаз и ребячьих ладошек. Почему-то грустно сделалось, но это была хорошая грусть. Я про маму стал думать...
Она так давно уехала в Ярксон, месяца три назад. Я уже успел в пятый класс перейти, свои десять лет без нее отпраздновал, и вот уже каникулы перевалили через половину, а я все без мамы. В прошлом году тоже уезжала. Потому что у папы там «чудовищно трудная работа», его нельзя оставлять одного... Папу я вообще больше года не видел по-настоящему, только на экране видеофона. Правда, скоро у него отпуск и они вместе с мамой приедут в Ста-рогорск. Но «скоро» — это когда?
Юрка перестал чиркать напильником. Зашуршал бумагой — свернул пакетик. Я быстро опустил глаза: не хотел, чтобы он заметил, куда я смотрю. Еще скажет что-нибудь...
— Дело сделано, — сказал он. — Двигаем?
Мы с Янкой стали загораживать коробками нишу.
Опять попалась тяжелая, я ухватил ее за картонный клапан, он оторвался. Посыпались какие-то проволочки.
— Бенгальские огни! — обрадовался Юрка.
— Ну и что? — сказал я. — Лучше помоги...
— «Что»! А от какого огня надо зажигать искорку? Там Сказано — от праздничного. А это как раз самые праздничные...
— Оставь! Ты рехнулся? Получится, что мы воры.
Юрка зло засопел, огрызнулся:
— Подумаешь, три штучки хотел взять. Они копейки стоят. Я могу полтинник в коробку положить. Вот...
— Не надо, — сказал Янка. — У нас дома есть бенгальские огни. С Нового года в игрушках завалялись.
Мы молча поставили в штабель последние коробки и пошли к окну. Грудью и плечами пересекали мы лунные лучи — тонкие, прямые и даже какие-то ощутимые. Будто тысячи стеклянных нитей. Мне даже показалось, что они тихонько лопаются перед нами.
Я шепотом сказал Янке:
— Как струны...
И он сразу понял. Он остановился.
Поднял смычок, осторожно ввел его в сноп лучей. Смычок заискрился.
— Я загадаю... — сказал Янка.
Юрка, обернувшись, молча смотрел на него. Лицо у него стало тонким, большеглазым, бледным от луны. Будто и не Юрка.
Янка повел смычком. И лунные струны зазвучали. Тихо-тихо, но ясно. Я не удивился. Я даже знал, что так и будет.
Янка двигал смычком, и на полу двигалась его вытянувшаяся черная тень. А смычок отбрасывал искорки, и звучала мелодия. Еле слышная, но хорошая-хорошая. Ласковая, вроде колыбельной песенки: «И если были слезы в этот день, придет другой...» И я опять подумал про маму.
Что-то темное мелькнуло за окном, лучи порвались на миг, музыка стихла. Мы вздрогнули и прислушались. Но все было спокойно. Видимо, просто мимо окон пролетела ночная птица.
На улице, когда уже прощались, я спросил Янку:
— А что ты загадал? Там, в церкви...
— А... Я подумал: если будет музыка, значит, все будет. Искорка зажжется. Ну и вообще все хорошо...
Я кивнул. Я этого и ждал. Но Юрка мне напомнил:
— Жми домой. Тетушка с бабкой небось уже в колокола бьют.
И они с Янкой опять ушли вдвоем,-
А я что ж?.. Я побрел к дому.
В доме горел свет. Даже больше, чем всегда. Во всех комнатах! И метались тени. Конечно, меня ищут и ждут.
Я поднялся на крыльцо покорный и в то же время упрямый. Пускай делают что хотят. Пускай говорят любые слова, называют меня кем угодно, запирают на семь электронных замков. Пускай... хоть как в старинные времена, как того крепостного Янку-музыканта!.. Потому что настоящий, нынешний Янка и мой лучший друг Юрка даже не проводили меня до дома, чтобы сказать: «Гелька не виноват! Он с нами! Он ничего плохого не сделал!»
Не догадались? Наверно. Потому что Юрку никогда в жизни не запирали дома. Янка тоже вольный человек.' Он не знает, как это можно бояться идти домой...
Я с опущенной головой протопал по освещенному коридору. Шагнул в прихожую...
Там такие яркие плафоны! Я зажмурился. Помигал.
На меня смотрела бабушка. Смотрела тетя Вика. И...
— Мама!..
ОГНЕННЫЙ РЕЦЕПТ. ПРОДОЛЖЕНИЕ
Конечно, мама сразу простила все мои грехи. И не только потому, что я разревелся.
А разревелся я дважды. Сперва, как только увидел маму. Облапил ее, ну и... в общем, не выдержал. А второй раз, когда узнал, что отец не приехал и приедет еще не скоро.
— Ну почему?! Он же обещал!
— Сейчас ему не до отпуска, Гелик. Там на скважине странные дела. Совсем не те результаты, которых ждали.
Мне было наплевать, какие там результаты, но все же я сердито спросил:
— Какие?
— Скважина выходит совершенно не туда... Об этом даже не говорят пока. Ох, Гелька, я не разбираюсь в этих делах. Там что-то связано с теорией параллельных пространств. Всех посторонних просили уехать на месяц. Никто не знает, какой там может возникнуть эффект...
«Уже возник, — подумал я. — Папа не приехал, вот какой».
Но мама все-таки приехала! И теперь все будет по-другому.
— Ты меня завтра отпустишь к ребятам?
— Ладно уж, бродяга, — улыбнулась мама. — Мы попросим тетю Вику больше не сердиться.
— Меня совершенно незачем просить, — отозвалась тетушка (она все еще торчала рядом). — Теперь воспитываете вы. А я... даже не знаю, кто я теперь...
И утром я помчался в вагон.
Мы начали колдовать.
Янка принес из дома , пробирку от детского набора «Чудеса химии». Юрка — несколько иголок. Они неприятно блестели. Глеб достал флакон с одеколоном, обмакнул в него иглу и решительно ткнул себе в палец. Чертыхнулся.
Ерема сердито проскрежетал:
— Не могу я на это смотреть. — И ушел в свой угол.
Мне захотелось туда же.
Глеб спустил с пальца в пробирку алую тяжелую каплю. Сказал Ереме:
— Терпи, старина. Мы будем с твоим Васькой кровными братьями.
Юрка, равнодушно посвистывая, взял другую иглу и сделал все, как Глеб. Янка весело попросил:
— Ну-ка, проколи мне, я не умею...
— Давай... не бойся, — сказал Юрка.
— Я ничего... пожалуйста...
Я и не заметил, как остался последний в очереди.
Я тоже обмакнул иглу в одеколон, чтобы сдохли микробы. Наставил ее на мизинец левой рукой. Ткнул. Тихонько ткнул, а больно так, черт возьми!.. А если сильнее?.. Никогда не думал, что на пальце такая бегемотова кожа... Ой... Никакого толку.
— Дай кольну, — предложил Юрка.
Ну уж, дудки, это еще страшнее. Я опять ковырнул иглой мизинец.
— Да не надо, хватит ведь и трех капель, — вдруг сказал Глеб.
— Да? Шиш вам!.. Ой-я... — С испугу и со злости я всадил иглу так, что сразу закапало.
Мы всыпали в пробирку металлические опилки. Смесь тут же стала темно-бурой, неприятной на вид, и Юрка недоверчиво проговорил:
— Ерундой занимаемся. Вот увидите.
Мне тоже так показалось. Но назло Юрке я ответил:
— Чего раньше времени каркать? Высохнет — поглядим.
Пробирку вынесли из вагона и оставили у нагретого колеса — на самом солнцепеке.
Я забрался на штабель гнилых шпал. Пососал проколотый палец и окликнул Глеба. Глеб сел рядом.
— Слушай... посвисти ту песенку, «Вечернюю», — попросил я. — Про которую ты писал...
Глеб не стал спорить. Улыбнулся и просвистел целый куплет. Спросил;
— Значит, прочитал мою писанину?
— Да. Только не до конца еще... Глеб, а слова помнишь?
— Не все... Начинается она так...
— Подожди. «Когда уснут дома и корабли, и птицы все...»
— «И звери все, и травы...»
— Точно! Глеб, я ее слышал.
— Где?!
— У себя на крыше. Давно...
И я рассказал Глебу про шепот звезд, про приемник и зонт.
— Только никому не говори, ладно? А то дразниться будут — звездная антенна из дырявого зонтика.
— Не скажу, — пообещал Глеб. — Хотя что тут смешного ?.. А за песенку спасибо, Гелька. Это же для меня... Ну, как вес-точка. Значит, все же есть на свете земля, где я жил...