Огонёк погас, трубка отсырела. Савелий постучал вишнёвым стаммелем о берёзу. С берёзы ухнула неведома птица, пробежала дрожью по листам, задела белый, ангельский волос Данилы чёрным крылом и исчезла в вышине.
— Это кто? — Данила распахнул огромные зелёные глаза в пушистых ресницах и замер.
— Это-то? — Савелий усмехнулся. — Чёрна матка, дитя схоронит и таких вот, как ты, глазастых пужает, чтобы от места отвести.
— Не, а я шо? Я ничего. Я только послушать. И не надо мне её птенца. Зачем пугает? Мне и так страшно.
— Забота у неё такая. Вот дай ей голос человечий, расскажет. Ан нету голоса-то. Ухает и всё. Ну что вы притихли? За мной пошли сказку слушать. Я предупреждал: заимка хитрая, днём — весела, берёзы сарафанами зелёными завлекают, солнечные блики сами в ладошки ложатся. Вот к вечеру берёт тенистый берег в обнимку Росиница. Она здесь живёт век третий.
— Это та, про которую сказка? — Вертлявая Алёнка зажала губой ромашку и веточкой смела в угли шелуху от семечек.
— Она самая.
— А я не боюся. — Алёнка пальцем ноги поддела песок. — Ой, чёй-то?
Внутри влажной выемки блеснуло и погасло.
Савелий достал спички.
— Сейчас посмотрим.
Ещё пару раз копнув поглубже, Савелий достал находку и поднёс к огню. Спичка потухла.
— Ну-ка, посвети, — обратился он к Даниле.
— А чё я? Она нашла, пускай сама и светит. Я вообще мимо шёл.
— Заячья кровь, хороняка ты, — Алёнка задразнила брата, подожгла спичку и поднесла к раскрытой ладони Савелия.
— Какая краса, жемчужок белый, а меж ним камешки. Деда, а это откудова?
Савелий глянул на Алёнку с хитрецой.
— Оттудова. Росиница храбрых любит, одарила — носи. Камушки-то какие чудные меж бисером. Вона обточены ровно, а виду, что трещотки.
— Знаю, знаю. — Алёнка запрыгала, как коза, по берегу. — Трещотки такие весёлые. Мне отец привозил игрушку. Мамка долго ругалась — шумна больно.
— Не скачи, — Савелий часто говорил громко, когда призывал к порядку. Вот и сейчас его голос потерял былую мягкость и приобрёл стальную твёрдость и глубокий смысл.
Алёнка остановилась.
— А чего не скакать? — сказала она чуть тише.
— Ночь на дворе волшебная. Купальская ночь. Ща русалочья порода выбежит, утянет песни петь до следующего рождения.
— Куда утянет?
— Вот ты егоза, стрекачка неугомонная. Куды треба. Всё тебе надобно. Надевай обнову.
Алёнка взяла ожерелье.
— Завтра надену. Впотьмах потеряю ещё. А ты потом расскажешь про породу? — Алёнка сделалась серьёзной и тихой. — Я скакать не буду, слушать буду. Расскажешь?
Савелий улыбнулся в бороду.
— Расскажу. Глядишь, и про Халю вспомню. Теперь — домой, ребятки. А ты, Данила, у сестры бери верного. Смотри, всё ей — интерес, любая задача, дело — в счастье.
— Куда ему, заячья кровь, заячья кровь. — Алёнка побежала вперёд по тропинке. Данила припустил за ней.
— Ух, коза, догоню!
Из темноты донеслось:
— Ага, не споймаешь…
Савелий двигался не спеша, его огромная, широкая фигура то и дело останавливалась, опиралась на палку и втягивала ароматный дым, а после снова продолжала движение.
Мысли Савелия имели странный характер разговаривать сами с собой, будто и не было им хозяина. Сегодня все они собрались вокруг новой сказки. Запамятовал он. Помнил начало, а после — тишь да гладь. Словно стёрли набежавшей волной память. Чему дивиться? Ночь тайная, волшебная, чудна́я али чу́дная — сие уму неизвестно.
Прошло много лет, прежде чем вспомнил Савелий продолжение истории, но к тому моменту жизнь повернула колесо времени со скрипом, и сказка превратилась в быль…
Вот лежит на берегу дар Росиницы, ждёт свою хозяйку, а кто видел её? Куда исчезла? Только колокольчик в венке прозвенит:
— Далеко.
Зверобой ответит:
— Но не далече села.
Тысячелистник подскажет:
— Почти рядом.
А боярышник с базиликом смахнут остатки усталости с разума и добавят:
— Вчера видели, собирала иван-да-марью, розу вплетала, папоротник искала.
Дубовые и берёзовые ветви завершат:
— Явится, коль позвать. Покличь.
Сердца стук: тук-тук, тук-тук, в малой рощице заря занимается, в большом ельнике леший ветви качает, туману наведёт. Тропка узкая, сердечко махонькое, как птичка. Вынь из него веры, что останется? Дрожит ладошка, крепко держит венок. За босыми ножками следит проказник, то шишку подкинет, то грязи разведёт. Дождя нет, а скользко.
Идёт девица за судьбой, за любовью чистой, изредка на лешего насердится:
— У, Маракуша, охальник!
Никогда боязно не было, зачем ей тени чужие? У неё своя крепкая, чуткая к силе тайной. Вот осердится на лешего, и идти легче. Вроде он слышит, боязничает, за кроны прячется, землёй укрывается.
Тут из правого дупла, что в большой ели, где долбил дятел, да выдолбил Банник себе на корыто, шёпот слышится:
— Алёнушка, долго, год за год, день за денёк, рука об руку ждала, не выждала, собиралася, да сбор чисто для другой готовила. Вон чистотел сыпется, дорогу указывает.
Алёнка с детства хромой веры не имела, страху сама пути из избы чинила, так и теперь востро ухо держала да всё больше прислушивалась, нежели слов разбирала. Рубаха её тонкой льняной работы кружевом подшита, белым жемчугом по нарукавникам оторочена, мелькает средь зелени, ожерелье на шее позвякивает, камушек о камушек так дзинь-дзинь. Затихла. — Кто мне на тропе соратник? Кому веточку дарила?
Алёнка оглянулась. Действительно: сыплет чистотел путь мимо тропочки, за ельник, к речке Белой. На той реке много странных вещей, непонятных уму, сердцу зато близёхоньких.
В ответ Алёнке:
— Озеро Мирное. На озере духу дух соратник, плоть к плоти тянется, там простор другим просится простым да умом коротким. Кому Росиница дары дарила, о ком воды молила, тому к реке путь держать, в голубой воде обряд довершать. Любо миру мирное, любо голосу громкое, любо веданной неведанное, а жениху любо мудрое.
Коль хочет милая да за милым быть, слушает пусть радостно, помнит слово в слово.
Песня слышится где-то рядом. Девушки поют.
⠀
— Куда, милая, ходишь?
— Хожу по сердце его чистое.
— А что, милая, просишь?
— Прошу его себе грешного.
— А как, милая, жить будешь?
— По совести, да по желанию.
— А любить, милая, будешь?
— Люблю по всевышнего совету
Да тайному знанию.
— А как, милая, себя растеряешь?
— Растеряю — соберу в руках его.
— А кто он, милая, знаешь?
— Знаю, помню сквозь века его.
— А коль отвернётся?
— Буду жить честью да совестью.
— А коли погубит?
— Не погубит, не в его это силе
Да жизненной повести.
— А куда, милая, ходишь?
— По что — мне уже ведомо!
Хожу по следам его,
По дыханию его, по взгляду,
По небесному свету.
— И думаешь, повстречаешь?
— Думаю, не расстанемся!
— И думаешь, будете счастливы!
— Думаю, постараемся!
⠀
Всё дальше уносит голоса ветер. И когда поднялся? Стопы трава заплетает, тут и страх первый в пятки вдарил. Леший чудит: очнулся, из бора выбрался, в очи еловыми лапами тычет. С тропы уводит, дурманом окутывает, мысли путает.
— Ах, Маракуша! Чего удумал? — Алёнка громко крикнула спугнуть мохнатого.
Унялося. Вроде всё покойно, идти не хочется. Вон и озеро видится. Но песня странная будто цепляет то за волос, то за подол, кружить хочется и в хоровод. Будто и озеро уже задурманено, илистое дно кажется, пни да серость заполонили место.
Повернула Алёнка к реке. Неведомо откуда — кот, огромный такой, улыбается. Чудо странное. Кот обыкновенный, серый, правда, дикий, в руки не даётся и идти не велит. Всё норовит под ноги. И не кот это вовсе — человек. Вона как глаз с хитрецой смотрит.
— Маракуша, брысь. — Алёнка подняла веточку, а забросить в толстобокого не успела, исчез.
Опять песня внутри завела с душой разговор. Тут и ветер теплом к груди прижался, и звёздочка первая к речке ведёт, светит. Куда-то сомнение пропало. Ножкам мягко, сердцу легко. Алёнка сама не заметила, как на берегу оказалась. Не успела из-за куста выйти, как заметила движение…
Точно кто-то круги да хороводы водит по воде, а и нет никого. Ни духу человеческого, ни чужеродного. Тишина. Только лёгонько звучит колокольчик возле уха.
— Кто ты, ведомое иль неведомое? — спросила Алёнушка.
— Ха, комарица больше меня тебе ведома. Я что? В ушко игольное залез, из ушка вылез. Ты ж меня сама зазвала.
— Я? — Алёнка оглянулась. — Да кто ты зазывной такой. И чему мне в обиду ставишь того, что не делала? Не звала я никого.
— Да как же, а кто мысли по всему игольнику раскидал? Песнь Купальскую заговорную вымыслил? Оно-то вона как у вас, у людей. Всё просто. У нас же за любую весточку ума ответ держать. Пела внутрях-то? Али нет?
— Пела. Так как не петь, коли слышится?
— Вот и напела меня.
— Да кто ж ты?
— Представлюсь. Шкряток я, Афонька. Ток не домовитый, а речной. Росиница мне указ дала служить тому, кто ожерелье имеет. Есть в нём сила богатая. В пятой жемчужинке от начала свет великий заложен. Тому свету тьма ведома, но хоронится он её.
— Как же ты мне услужить можешь, коли и не прошу я ничего?
— Ой ли? — Афонька зазвенел смехом. — Зачем тебе-то просить? За тебя прошено. Ваш дух милость оказал, судьбу показал. Так-то чего просить, ум короток, коса длинна.
— Это у меня-то ума нету?
— Коса есть. Вон кака хороша, зерниста, колосиста. — Афонька дёрнул за косу девушку.
— Ты чего, махаться? Мал, да визглив, а туда же. Лапы убрал! Или что у тебя там?
— У меня? Показаться?
— Будь любезен, хоть разок. Отчего-то не боюсь тебя и кажешься ты мне близок и знаком.
Тут Алёнку с другого плеча за косу — хвать! Она обернулась. Ничего себе мал. Стоит пред ней хлопец плечами широк, очами хвастлив, рубаха-косоворотка шёлком голубым вышита, по всему ряду пуговок вроде как васильки цветут.