Отложив телефон, я вдруг понимаю, что теперь все будет иначе. Такие ночные откровения меняют абсолютно все.
20 глава
Я не раз пытался понять, почему ночью люди более откровенны, чем днем. У меня с наступлением темноты появляется ощущение нереальности. Словно, продолжая бодрствовать, я все равно погружаюсь в глубокий сон, где могу позволить себе все – даже быть собой. Признаться в слабостях, рассказать о тайных чувствах и совершенных ошибках или задать вопрос, который не решаешься озвучить при свете дня.
Спрашивая Диану про брата, я не сомневался, что получу очередной отказ. Думал, что она не готова и не пойдет на это сейчас, когда мы только в самом начале знакомства. Мне стоило учесть тот факт, что ее тяготит та ложь, на которую она пошла ради мимолетного ощущения присутствия Арчи в своей жизни.
Я уже собирался рассказать ей свою часть правды, которую не знал никто, кроме меня. Но, когда она неожиданно попрощалась, мне пришлось убедить себя, что так будет лучше. Ведь в противном случае испытываемое ей чувство сожаления может стать еще сильнее. В моих переживаниях двухлетней давности ее вины точно нет. Просто иногда в жизни случаются жестокие роковые совпадения, возвращающие тебя на много лет назад в твой самый жуткий кошмар, ставший явью.
Утром мне удается сделать над собой усилие и пойти на завтрак. По лицу встретившей меня в коридоре Майи я сразу понимаю: что-то не так.
– Завтрак на столе, – безрадостно сообщает она, хотя обычно помпезно объявляет каждое приготовленное блюдо.
– А где Диана? – спрашиваю я, увидев, что на кухне никого, кроме меня нет.
– У себя в комнате.
– Что с ней? – во мне нарастает тревога подобно той, что буквально сбила меня с ног в день, когда Ди получила травму.
– Ей нехорошо. Позавтракай, – Майя кладет ладонь мне на плечо, – а я пойду, посижу с ней немного.
– А мне… можно ее навестить?
– Я спрошу у нее. А пока позаботься о животных.
– Конечно, – киваю я и быстро принимаюсь за завтрак. Хочу как можно скорее закончить дела и вернуться назад в дом, чтобы быть рядом, если Ди согласится со мной увидеться.
Наполняя кормушки, я гадаю, что случилось. Связано ли это с нашей ночной перепиской, жалеет ли она о том, что все рассказала? Или дело в том, что нахлынувших воспоминаний оказалось слишком много, чтобы устоять на ногах?
Самым странным и необъяснимым я всегда считал ощущение потери, только кажущееся притупившимся. Стоило его разворошить как следует, и оно не раз охватывало меня с такой силой, что я, захлебываясь слезами, едва мог дышать.
Моим самым главным заблуждением была мысль, что нельзя дважды пережить чей-то уход. Второй раз это будет не так больно, убеждал я себя. А потом случался третий, пятый, десятый и даже тридцатый раз, когда одна и та же трагедия уничтожала меня так же сильно, как в первый.
Те, кто знали моих родителей, никогда не понимали, почему я так убиваюсь. Словно нельзя любить пропащих людей. Но алкоголь в их крови не разъедал мою к ним привязанность. Вопреки чужим ожиданиям, я не отворачивался, а начинал заботиться о них с удвоенной силой. Мои руки не опускались даже в те дни, когда отцовские со всей силы наносили удары по моему тощему телу. Никто не понимал, как сильно я хочу их спасти, и как сильна моя вера в то, что это возможно. Потерять их – означало потерять себя. Так и случилось.
При всей своей тяге к знаниям я с трудом окончил школу и просто отвратительно сдал выпускные экзамены. А, когда тетя и дядя, которых я к тому моменту уже называл мамой и папой, оплатили мою учебу в институте, мне не удалось убедить себя бороться. Я просто не видел в этом никакого смысла, раз не смог уберечь родителей.
В наивных детских мечтах я смог их спасти: они перестали пить и стали меньше болеть, устроились на хорошую работу и впервые съездили на море. Я старался ради них, хотел стать сильнее и выносливее, чтобы стать так нужной им опорой. Но мне и в голову не приходило, что однажды мне придется бороться за самого себя: принимать важные решения, устраивать свою жизнь и планировать будущее, в котором их уже нет. Я никогда не боялся ответственности, когда речь шла о маме и папе, но до сих пор страшусь ответственности за себя.
– Я сделала ее любимый клюквенный морс, – говорит вышедшая из кухни Майя и протягивает мне стакан с трубочкой. – Отнеси ей.
За рекордное время покончив со своими обязанностями, я вернулся в дом и уже полчаса дожидался, пока Майя спустится вниз с хоть какими-то новостями.
– Значит, она не против, что я поднимусь?
– Конечно, нет. С чего бы ей быть против? – удивляется она. – Ей уже немного лучше, не переживай.
– Ладно. Я пойду.
Каждый шаг по лестнице наверх сопровождается невообразимой нервной дрожью в ногах. Быстро отыскав нужную комнату, я стучу несколько раз по двери и только после этого поворачиваю ручку.
Диана лежит в кровати, с головой накрывшись пледом. Мне видна только ее темная макушка. Не пойму, стоит ли беспокоить ее своим присутствием или лучше уйти, пока не поздно. Застыв в дверном проеме, я взвешиваю все за и против, но все равно не могу принять решение. Сделать шаг вперед или вернуться назад.
– Ты еще долго планируешь там стоять? – неожиданно спрашивает выбравшаяся из кокона одеял Диана.
– Я… – так по-глупому растерявшись, я вовремя вспоминаю про стакан в руке. – Майя передала тебе попить.
– Поставь сюда, – быстрым движением руки она указывает на стоящую рядом с кроватью тумбу.
– У тебя красивая спальня, – говорю я, разглядывая стены, окрашенные в приятный песочный цвет. Над головой Ди, в изголовье кровати, висит множество открыток и фотографий. В том числе те, что сделал я на недавних соревнованиях. – О! Это же…
Заметив мой взгляд, она приподнимает голову и кивает, поняв, что именно я имею в виду.
Вспомнив, как она назвала меня режиссером, а сами фотографии сюжетом своей жизни, я невольно расстраиваюсь. Как бы прекрасно ни выглядели эти снимки, они, наряду с восхищением, навевают грусть.
– Ты будто приведение увидел, – комментирует Ди мое, видимо, перекосившееся от печали лицо.
– Ты в порядке? – спрашиваю я, присаживаясь на край ее кровати.
Она уверенно кивает и тянется к стакану с морсом. У нее растрепанные волосы и слегка опухшие глаза. Неужели проплакала всю ночь, и все из-за нашего разговора в чате. Как после такого вообще сидеть рядом и не чувствовать себя виноватым?
– Уже лучше, – отвечает Ди. – Под утро разболелась нога. Обезболивающие не помогали. Даже не смогла встать и позавтракать с вами.
– Может, нужно вызвать врача? – я с беспокойством оглядываю ее спрятанные под одеялом и пледом ноги.
– Уже. Завтра должен приехать.
– А какая именно болит? Та, что в гипсе?
– Нет, другая, – она морщится, видимо, попытавшись пошевелить той самой ногой.
– Инга говорила, что там нет перелома, только ушиб и растяжение.
– Так и есть. Но иногда даже врачи ошибаются, – Ди пожимает плечами, будто уже смирившись со своей судьбой. – Кстати, спасибо, что зашел.
– Да не за что, я испугался, что… – поняв, что не смогу озвучить свои предположения, я решаю перевести тему. – Инга знает?
– Нет, не хочу ее волновать. И ты не говори. Пусть готовится к соревнованиям.
– Ладно. Буду молчать, – обещаю я, хотя плохо представляю, как можно что-то утаить от такого человека, как Инга. Иногда кажется, что у нее повсюду глаза и уши.
– Спасибо.
– Ну, ладно, – говорю я, поднимаясь с места. – Отдыхай, не буду надоедать.
– Сеня, – зовет она меня уже знакомой ласковой интонацией.
Я застываю на месте и молча наблюдаю за тем, как она приподнимается и тянется к тумбе.
– Думаю, это тебе, – Ди выуживает из книги сложенный пополам альбомный лист.
– Что это?
– Можешь прочесть тут, если хочешь, – неожиданно она берет меня за руку. – Это написал мой брат.
Я разворачиваю листок и вижу небольшое стихотворение и его название.
– Не понимаю, – произношу я дрожащим голосом. – Он написал мне стих? Зачем?
– Он любил поэзию. И пробовал сочинять сам.
Уже сейчас становится очевидно, что я с этим не справлюсь. Послание от умершего друга – это слишком. Даже если это просто стих, даже если он плохо написан. У меня язык не повернется произнести эти адресованные мне слова.
– Я могу прочесть вслух, – предлагает Диана, медленно забирая листок из моих трясущихся рук.
– Спасибо, – облегченно вздыхаю я.
Моему неожиданному другу
Говорят, в интернете нет жизни,
Говорят, здесь не встретишь любовь.
Так почему же, мой друг, почему же я познакомился там с тобой?
Почему повстречались мы именно там,
На просторах известной игры,
Почему, несмотря ни на что, ты доверился именно мне?
Я бы рад был ответить тем же,
Я так сильно хотел тебе доверять,
Но привычка скрываться так долго вынуждала меня молчать.
Ты прости за излишнюю грубость,
Я прощаю тебе твою.
Нам с тобой повезло оказаться
В одном игровом строю.
Верь мне, мой друг,
Однажды, освободившись от тяжких оков,
Я напишу тебе дважды
Без каких-либо там кивков.
Верь мне, мой друг,
Однажды, наконец-то избавившись ото всех застарелых швов,
Я напишу тебе дважды,
Без каких-либо ненужных нам с тобой слов.
Я смаргиваю проступившие слезы. Он обладал такой ранимой и хрупкой душой. Душой, похожей на мою собственную. От мысли, что я потерял так хорошо понимающего меня человека, сводит живот.
– О каких швах он пишет? – спрашиваю я, смотря в никуда.
– О тех, что оставили люди на его сердце, – отвечает Диана, возвращая мне листок. – Пусть это будет у тебя.
– Спасибо.
– Снача