Хирш удалился в свою каморку у ворот. И в самом деле, что ему, Соломону Мемелю, нужно в этом месте, в данный конкретный вечер? Почти совсем стемнело, на широкой улице за дальней стеной двора было тихо. Ему давно уже пора идти домой. Под ближайшим к нему навесом были рейки, которые, пролежав тут всю зиму напролет, выгнулись и потрескались. Инициалы маклера на них были выцветшие и неровно написанные, так что едва можно было их разобрать. Почерк изобличал торопливость и дурной склад характера, и Сол, естественно, узнал эти буквицы моментально. «LM» означало: Леопольд Мемель.
Ему тогда уже почти исполнилось пятнадцать. Сейчас ему казалось, что с отцом он начал общаться гораздо меньше еще до того, как их взаимное непонимание переросло в открытую антипатию. Может быть, и те события, которые за этим последовали, были обусловлены только этим. Самые нелепые подростковые причуды своего сына отец имел обыкновение отметать в сторону одним мановением руки. Некоторыми из них он даже гордился. Сол представил себе, как отец стоит здесь, посреди двора, хлопает по спине своих приятелей, и все они говорят разом, перекрикивая друг друга, и подливают в кофе шнапс. Как бы они отреагировали на известие о том, что сын Лео Мемеля сидит целыми днями, скрючившись, за столом и кропает стишки? А случилось это за три недели до его дня рождения. Заблаговременный подарок от папы. Интересно, знали они об этом уже тогда? Если знали, то вряд ли упустили бы случай подначить собрата-маклера, с которым работали рука об руку уже лет двадцать с хвостиком. Тогда они жили на Василькогассе, в тесной квартирке, выходившей окнами на широкую, обсаженную каштанами улицу. Отец развел свой костер во дворе, с тыльной стороны дома. Сол прекрасно помнил, как шел домой из школы и почему-то уже заранее знал, что случилось, еще до того, как переступил порог квартиры. Запах дыма все еще висел в воздухе. Вот, значит, на что ты предпочитаешь тратить свое время.
Что-то должно было послужить спусковым крючком для этого поступка, думал он. Но что? Он развернулся и пошел к распилочным мастерским, расположенным в восточной части двора. Русские успели похозяйничать и здесь, оставив после себя разносортную и уже никому больше не нужную мануфактурную мебель: пустые рамы, козлы, верстаки, сундуки. Сол вытянул из общей свалки нечто похожее на маленький, грубо сработанный столик и сел на него. Через ограду возле главных ворот он увидел двух быстро идущих к центру города по другой стороне Зибенбюргергассе мужчин. Он все никак не мог успокоиться. То, что у «Шварце Адлера» сидели эти люди в форме, потрясло его: выражение усталости на их лицах и то, с каким безразличием они смотрели на них, когда они шли через площадь. Голос Лотты неестественной резкой нотой звучал у него в памяти. В конце концов, ничего нового он не увидел. Отделение «Железной гвардии» существовало в городе уже не первый год — под руководством одного учителя математики. Раз в месяц они устраивали шумные митинги в «Deutsche Haus» [198], а потом напивались до бесчувствия в кафе под названием «Die Fahne» [199], на Мюленгассе [200]. Достанет ли дешевой сливовицы для того, чтобы утолить жажду молодых людей, сидящих на Рингплатц? Или им захочется чего-то еще?
Такое впечатление, что Якоб уже все понял. Странное выражение на его лице в момент расставания не могло означать ничего другого. И тут же ему снова вспомнилась сцена под мостом: молотящий руками воздух Якоб и голая Рут, которая оказалась одетой, как только вышла вслед за ним на солнышко. Она ругала его? О чем-то упрашивала? Спорили они отчаянно, но в одном пришли к согласию: скрыть все это от него. Так значит, спорили — о нем? О чем-то, что лучше держать от него в тайне?
Домой, сказал он сам себе. Иди домой.
Он был со всех сторон укутан густым, пахнущим буками летним воздухом. Еще чуть-чуть, и он поднимется с места, пройдет мимо сторожки Хирша и дальше — в Шиллерпарк и по Ручштрассе до поворота, который выведет его на Масарикгассе. Мама, наверное, уже час тому назад зажгла масляные коптилки и все это время ищет и умудряется находить предлоги, чтобы отложить ужин еще на несколько минут — пока не вернется сын. Да-да, буквально через пару секунд.
Но тут тишина рухнула.
Все началось с тончайшего комариного звона, на самой грани восприятия. Он поднял голову и попытался понять, что это за звук. Поначалу он казался абсолютно ровным. Потом, набрав силу, начал дробиться, и вскоре он уже смог разобрать пульсирующий ритм, похожий на звук мотора. Потом — нескольких моторов. Потом — многих и многих моторов одновременно.
Он встал и пошел вперед и успел подойти к воротам как раз в тот момент, когда мимо них промчалась первая машина. Колонна грузовиков заняла всю улицу, во всю ее длину, и каждый автомобиль подсвечивался фарами идущего сзади. Моторы ревели и грохотали, скрипели тормоза, а колеса, каждое высотой почти ему по плечо, поднимали с дороги облака пыли. Крыши и боковины кузовов были затянуты брезентом, но сзади брезента не было, и, когда мимо него проезжала очередная машина, он видел выглядывающие оттуда усталые лица солдат — каски сняты, винтовки стоят между колен. Они казались пленниками, а грузовики были бесчисленны и неостановимы, безнадзорные звери. Каждый следующий магическим образом возникал из как-то разом сгустившейся тьмы и завораживал его светом фар. Он стоял как вкопанный, неподвижно, попеременно то омываемый светом, то — погружаясь во тьму. И как будто колоссальная сила атмосферного давления скатилась вдруг с его плеч и уплыла в ночь. Ждать больше было нечего; то, что должно было случиться следом, началось.
Как он здесь оказался?
Порыв ветра скользнул по бетонному покрытию перед Гран-Пале и рванул транспарант, растянутый по фасаду здания. Рабочий, который стоял на невысоких подмостках, напрягся изо всех сил, пытаясь подвязать последний оставшийся угол. Сол смотрел с противоположной стороны дороги, как тот пытается дотянуться до растяжки. Но ветер дул слишком сильно, и легкая веревка выскользнула. Его рука застыла, будто замерзла в приветственном жесте, пока веревка полоскалась по ветру вне пределов его досягаемости. Прожектора подсветки заливали рабочего резким белым пламенем и отражались от глянцевитой пластиковой поверхности транспаранта. Сол поднял воротник пальто.
Если представить себе самый черный из всех возможных цветов, то излучать он будет только холод. Вот это он и есть, подумал Сол, вглядываясь в увеличенное до размеров транспаранта изображение. Уголек упал в колодец; едва заметная искра вьется спиралью — по затухающей. Фокусом картины был сам процесс исчезновения, а рамой — призрачные тени, похожие на внутренности или на мясные туши, свисающие с крюков. Очертания были неясными, но общее впечатление складывалось именно такое. К тому же, подумал Сол, у мяса нет конкретной формы. Fleisch. Немцы разбираются в подобного рода вещах. А французам подавай вырезку. Дальняя часть изображения потерялась на фоне этой, слишком резко ударившей ему в глаза, которые только теперь начали различать полуразмытые колонны, ограничивающие пустоту, панический вопль человеческого эго, написанный темно-красными тонами по полотнищу из пропитанного искусственными смолами брезента. Кровь чернеет, тела зияют, глаза могут ошибаться. Пещера, вырытая в теле? Ветер продернул полотнище из конца в конец ленивой рябью, и оно отозвалось тусклым неживым похрустыванием. Ему показалось, что он уже и раньше видел эту картину, хотя, конечно, быть такого попросту не могло.
Он дошел по рю Лафайетг аж до самой Оперы. Оттуда двинулся переулками. Пляс де ля Конкорд была — автомобильно-ветренная пустошь, река — темный канал тишины. Он постоял и посмотрел на нее с набережной, покуда справа от него проносились машины. Мимо проскользнул bateau mouche[201]. Он стоял прямо напротив галереи. Завтра должна была открыться выставка.
Он должен был вспомнить что-то очень важное. Именно этого требовал от него художник; и картина тоже была написана только для того, чтобы это произошло. Все ее провалы и размытости были чем-то вроде мимикрии, и они намекали на более глубокую, более общую текстуру, как будто всякое прошлое, которое надлежало вспомнить, пробуждалось при помощи одного и того же общего чувства. Как будто у памяти в нужный момент появлялась одна и та же — телесная — форма, когда она принималась ворочаться и скрести изнутри о кости. Посмотри на эту мерцающую плоть! Какой скелет она собой оденет? Тела, которые вспомнились Солу, принадлежали людям, которые как-то раз ехали с ним вместе в вагоне метро.
Он сел на Восточном вокзале. Жарким вечером в самом конце лета. На каждой станции вагон вдыхал с платформы очередную порцию влажного воздуха, чтобы задержать дыхание до следующей остановки: Репюблик, Оберкамп, Ришар-Ленуар. На Берге-Сабен свободных мест уже не осталось, и тем, кто входил в вагон на следующих остановках, приходилось стоять. Значит, эти два бизнесмена сели раньше. Сидели они чуть ближе, чем он, к хвосту вагона. Всякий раз, как вагон качало, стоящие пассажиры меняли положение тел, и на секунду между ними возникал зазор, в который он и видел эту парочку: серые костюмы, один либо спит, либо в бессознательном состоянии, другой красномордый, галстук развязан, обмахивается несколькими листами бумаги. Он решил, что едут они вместе. Среди тех, кто стоял ближе к нему, была молодая женщина, в сапогах до колена, короткой юбке и замшевой куртке, отороченной желтым мехом, не по сезону теплой. На лице — недовольная гримаска. Хотя чуть позже он дал себе труд задуматься: а из чего, собственно, он сделал подобное умозаключение?
Она вполне подходила под определение «нынешняя молодежь»: не вполне взрослая, но уже и не ребенок. Этот типаж как-то вдруг появился на улицах буквально год тому назад, или, может быть, раньше он просто не обращал на них внимания — взъерошенные молодые мужчины и красивые женщины. Сол забавлялся, наблюдая за реакцией на нее со стороны других пассажиров — если и не откровенно ханжеской, то во всяком случае неоднозначной. Было вполне очевидно, что под блузкой, почти прозрачной, на ней ничего нет.